• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Говорили, что в этом лесу с деревьев кричит птица Сиу, которую нельзя видеть, потому что она не простая птица.

(А. и Б. Стругацкие)

Плотное облако мифов окружало реальный Санкт-Петербург с мая 1703 года. Не успели первые сваи войти в грунт Заячьего острова, как мифы поднялись плотным облаком над постройкой, над людьми, — как комары. Облако мифов порой настолько плотное, что бывает непросто различить реальный город в его клубах.

Санкт-Петербург, существующий в русской культуре, отраженный в искусстве и литературе, вовсе и не является реальным городом. Это город мифологический, возникший в культуре вокруг и по поводу жизни реального Санкт-Петербурга, и «по мотивам» его истории.

Мифологично почти все, что рассказывается о Санкт-Петербурге и в школьных, и в вузовских учебниках; почти все то, что считается его историей, не происходило вообще или происходило иначе, чем описано.

Считается, что основателем и строителем Петербурга был Петр I. Что Петербург строился по трем последовательно сменявшим друг друга планам, и что первым из них был план, разработанный лично Петром и Трезини. Так сказать, «Петр первым начал», а остальные только продолжали.

Считается, что Петербург строили по этим трем планам добрых сто пятьдесят лет, с начала XVIII века до конца XIX.

Что построен он в единственно возможном месте — остальные по разным причинам не годились, и что назван он в честь Петра I.

Но все это — совершеннейшая неправда, и мы легко убедимся в этом, как только последовательно рассмотрим все эти мифы.

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий стройный вид.

(А. С. Пушкин)

Представление о Петербурге как о «Петра творенье» крайне устойчиво. Оно поддерживалось и в официальной культуре, и в народной. Создателем Петербурга выступает Петр I и у А. С. Пушкина, и у А. Н. Толстого: другое дело, что у Пушкина он — «положительный» персонаж, а у раннего Толстого — сугубо отрицательный.

Но и там и там Петр строит Петербург! Это его город! В сознании абсолютного большинства современных россиян, в том числе и жителей Петербурга, Петр остается создателем города. В мае 2003 года Петр «ожил» во множестве костюмированных представлений, и смысл их однозначен: Петр как бы явился из прошлого, чтобы обревизовать и, конечно же, высоко оценить, освятить своим авторитетом, благословить настоящее и будущее. Так сказать, «принять работу»!

Для очень многих петербуржцев Петр — если не «наш рулевой», то уж, во всяком случае, «наш отец-основатель». Он как бы имеет полное право явиться к современным людям, потребовать от них отчета: что происходит в «его» городе?! Следуют ли «его» заветам?!

Можно очень по-разному относиться к личности Петра и к его эпохе. Писать о нем не буду, тем более что посвятил Петру и последствиям его «революции» две книги.[14]

Здесь я замечу только два обстоятельства. Первое: Петр стал чуть ли не единственным из русских царей, которого коммунисты объявили «прогрессивным» и чуть ли не приравняли к своим кумирам — Ленину и Сталину. Приятно представлять себе, как бы отреагировал на такое «приравнивание» сам Петр… Представляю, сцена: воскресает Петр, красные подступают к нему, проводят аналогии с другими «прогрессивными деятелями»… и с какой же скоростью драпали бы от размахивающего дубиной Петра коммунисты в конце этого разговора! Но независимо от этого — само сравнение характерно.

Второе: Петр единственный из русских царей, о котором не поют песни, не рассказывают сказки, не слагают легенды. Даже об Иване Грозном есть пласт русского народного фольклора. О Петре I — ничего. Есть сборник разного рода анекдотов о Петре… но это не народные и даже не дворянские — это, некоторым образом, придворные истории.[15] То есть россказни, бродившие в придворных кругах и записанные еще в середине XVIII века, — тоже фольклор в своем роде, но фольклор-то явно только одного общественного круга.

Впрочем, сейчас речь не о самом Петре — о Петербурге. И потому я позволю себе следующее утверждение: даже если считать Петра I «Великого» гигантом духа, великаном интеллекта и отцом русской демократии, то к современному Санкт-Петербургу это имеет очень косвенное отношение.

Начать следует с того, что строиться Санкт-Петербург начал вообще безо всякого плана. 16 мая 1703 года был заложен, строго говоря, не город, о городе еще не помышляли. Заложена была Петропавловская крепость и не более того. Назвали ее, правда, Питерь-Бурьх, но носила она это название не более двух месяцев. Как только в крепости заложили церковь Петра и Павла, так и вся крепость стала Петропавловской, а название Санкт-Питерь-Бурьх отнесли уже ко всему поселению.

Только после Полтавской битвы, то есть после 1709 года, речь зашла о строительстве здесь города, и тем более — СТОЛИЦЫ.

Но пространство Петербурга застраивалось нерегулярно, бессистемно. До 1715 года предполагалось, что центр у города уже есть: Петропавловская крепость на Заячьем острове. Планировалось, что основная часть Санкт-Петербурга расположена будет на правом берегу Невы, за крепостью. Васильевский остров перережут каналом, и на нем будет находиться торговая часть будущего города.

С 1711 года начинается усиленное заселение Санкт-Петербурга. Теоретически власти издавали разного рода указы, предписывавшие, кому где селиться. На практике каждый строился там, где хотел; первоначально застраивалось в основном правобережье Невы, ее северный берег — Петербургская сторона (нынешняя Петроградская). Отметим, что само название свидетельствует — была сторона Петроградская, то есть занятая городом, и сторона, городом отнюдь не занятая.

На Петроградской первоначально был построен и дом Петра, Меншикова, других придворных. Там стали формироваться Дворянская, Пушкарская, Зелейная, Посадская, Ружейная, Монетная и прочие улицы, из названий которых виден состав населения и его занятия.

По первоначальному плану левый, южный берег Невы был отведен под казармы, под Адмиралтейство и все необходимые для флота строения — то есть верфи для построения кораблей, склады, магазины и так далее. Предполагалось, видимо, что жить на Адмиралтейской стороне не обязательно, а на работу и с работы можно добираться вплавь или возить рабсилу на каких-то кораблях или лодках.

Русская карта, на которой на месте Петербурга в 1700 году — пустое место

Очень скоро, вопреки гениальным указам великого Петра, на Адмиралтейской стороне тоже стала возникать хаотическая застройка — там селились офицеры, работники Адмиралтейства и т. д. Почти вопреки воле царя город «плеснул» и на левобережье Невы, стал развиваться по своим законам, не очень подчиняющимся воле царствующих особ.

С одной стороны, Петр стремился построить Санкт-Петербург как некий «идеальный город», «парадиз».

С другой стороны, чем дальше, тем больше хаотическая застройка обоих берегов Невы препятствовала регулярности и созданию чего-то, хотя бы отдаленно похожего на «парадиз». Росло то, что росло.

Чем дальше, тем сильнее Петр хотел перенести столицу в Петербург и тем сильнее хотелось регулярного, построенного по линеечке «парадиза» (между нами, вольнодумцами, говоря, «парадиз», то есть рай, в представлении Петра поразительно напоминал то ли тюрьму, то ли казарму с ним самим в роли то ли коменданта крепости, то ли обер-тюремщика).

А делать нечто регулярное не получалось — город вокруг Петропавловской крепости рос с кривыми улочками, неровными линиями домов, а то и попросту с мазанками и кособокими хатками. Если строить парадиз-казарму, то уже в другом месте, не здесь…

В этих условиях и появился первый план застройки Петербурга — «план трех авторов» — Петра — Трезини — Леблона.

Проект Ж. Б. Леблона 1715 года предусматривал, что центр города будет находиться на Васильевском острове, будет вместо улиц иметь каналы, как в Венеции. И что весь Санкт-Петербург будет обнесен крепостной стеной в форме эллипса. Первоначально и размечались на Васильевском острове не улицы, а «линии», каждая из которых была стороной канала. По замыслу эти каналы могли бы принимать даже самые большие морские корабли того времени.

По легенде, все это испортил Меншиков. Завидуя Леблону, он стал копать каналы уже и мельче, чем было задумано, и все испортил. Петр поколотил Меншикова дубиной, но делать было уже нечего, пришлось отказаться от замысла. Согласно другому мифу, надо-то было сперва копать среднюю часть канала, а уж потом ту часть, которая соединяется с морем. Якобы тогда канал не наполнялся бы водой, и его можно было бы закончить. Злой же Меншиков, завидуя Леблону, стал копать каналы «неправильно», и выкопать их стало невозможно.

Прокомментирую просто: подпочвенные воды стоят в 80 сантиметрах под поверхностью Васильевского острова. Как тут ни копай, а каналов не сделаешь. Вопрос: знали ли это Леблон и сам Петр? Если знали… нет, пускай все нужные слова произносит сам читатель.

Русская карта, на которой на месте Петербурга показаны первые фортеции

Можно, конечно, было строить центр города на Васильевском и без каналов… Такой проект тоже был, и по проекту Д. Трезини здание Двенадцати коллегий должно было сформировать западную границу предполагаемой центральной площади столицы. Поэтому величественное здание и обращено к набережной Невы своим непрезентабельным фасадом, скрытое внутри позднейшей застройки. Поэтому оно и дисгармонирует со всем созданным позже ансамблем.

Опять миф, и опять без Меншикова не обошлось — якобы он украл нужные средства, потому и пришлось строить центр города в другом месте. Несерьезность мифа очевидна.

Как и во всех остальных случаях, причины, по которым Васильевский остров не стал центром города, много прозаичнее легенд. Вести строительство на Васильевском не получилось, потому что мостов через Неву не было, доставлять грузы на Васильевский остров было очень непросто, а Адмиралтейство и его окрестности играли все большую роль в городском хозяйстве Петербурга.

Шведская карта, на которой на месте Петербурга почему-то показаны различные поселения, возделанные земли и дороги

Почти сразу начал формироваться центр города на левом берегу Невы; формировался он стихийно, вопреки планам и намерениям Петра.

Только в 1715 году Д. А. Трезини и Ж. Б. Леблон внесли свой проект регулярной застройки строго по красной линии улиц. Петр принял этот проект, и к этому времени относится знаменитый указ Петра о том, что «подлые» жители столицы должны строиться в один этаж (как тогда говорили, «в одно жилье»), зажиточные — в полтора «жилья» и знатные — в два этажа. Идея сословных рангов была для Петра не менее важной, чем идея регулярности застройки, и рай, в его понимании, как видно, включал и крепостное право, и превосходство «знатных» над «подлыми».

Но при жизни Петра не было никакого регулярного плана застройки этой части города.

Знаменитый проект «трезубца» из Невского, Вознесенского проспектов и Гороховой улицы, расходящихся веером от основания «трезубца», Адмиралтейства, создан только в 1737 году П. М. Еропкиным при участии М. Г. Земцова и И. К. Коробова.

До этого застройка левого берега Невы велась в основном хаотично. Насколько хаотично, показывает хотя бы «излом» Невского проспекта, который строили одновременно с двух сторон: пленные шведы со стороны Адмиралтейства, монахи со стороны Александро-Невской лавры, а единого плана, очевидно, не существовало.

С этим связана очередная легенда… Что Петр чертил план, но проводимая карандашом линия изогнулась, наткнувшись на августейший палец. Так было или не так? Или «просто» строили «першпективу» на глазок, «по примерному направлению», ну и достроились.

Да-да, это именно Петр основал город… Но основывал он его в несколько приемов, судорожно, несколько раз меняя планы и застройки города, и свои планы относительно его судьбы. В сущности, он сам не очень хорошо знал, чего хочет от города и зачем этот город ему нужен.

В планы Петра постоянно вмешивались обстоятельства естественного порядка — хотя бы трудность строить на Васильевском острове, необходимость рабочих и инженеров Адмиралтейства жить поблизости от своего места работы и т. д. И все это заставляло самого Петра I принимать решения, о которых он и не думал еще совсем недавно. А если он и реализовывал свои замыслы, все равно последствия отличались от того, что он запланировал.

Как видно, застройка Петербурга остается местами довольно хаотичной

Петр хотел построить совсем не тот город, который реализовался к концу его жизни.

Более того… То, что хотел Петр, — совершенно неоригинально. В своих планах «великий реформатор» поразительно зауряден и скучен. Если бы состоялся самый первый план, по которому центром города становилась Петропавловская крепость, возник бы город, гораздо больше напоминавший Москву, чем современный Санкт-Петербург. Судите сами — это был бы город, в центре которого находится крепость, — как Кремль в Москве. А от этой крепости расходились бы в разные стороны улицы — в точности, как от Кремля.

Если бы реализовался более поздний замысел Леблона — Трезини (и Петра I?) с каналами на Васильевском — возникал бы город, откровенно «списанный» с Венеции, но в котором черты Венеции усугублены (ведь в Венеции океанские корабли не заходят в центр города). Так сказать, попытка стать большими венецианцами, чем сами венецианцы. Но ничего оригинального.

Возникни Петербург с сухопутным центром на Васильевском острове, тоже возник бы совершенно другой город, нежели современный Петербург. Город с другим центром и совершенно иной по планировке. Этот город тоже очень напоминал бы Москву: он был бы замкнут в пределах острова, как Ситэ в Париже. Он не был бы разомкнут во все стороны. При всем своем новаторском оформлении центр на Васильевском острове играл бы ту же роль в композиции, что и комплекс сооружений Кремля и Красной площади, а остальной хаотично застроенный город (как предместья Москвы) расходился бы от этого центра — пусть не концентрическими кругами, как Москва, но увеличивающимися прямоугольниками и квадратами.

Вероятно, если бы реализовались все три замысла времен Петра, возникший город и по духу был бы совершенно иным, чем Санкт-Петербург; скорее всего, гораздо больше напоминающий Москву, чем реально возникший Петербург.

К счастью, планы Петра не реализовались совершенно, не воплотились в жизнь вообще никак (кроме, разве что самого общего — кроме идеи построить здесь город).

Петра невозможно считать строителем Санкт-Петербурга. В действительности возник совсем не тот город, который он собирался создать. Словно какая-то высшая и, по крайней мере, совершенно необоримая сила заставляла делать шаги к тому решению, которое воплотилось в нынешний Петербург, очень далекий от любых петровских замыслов.

Если так — то высшая сила требовала построить совсем не тот город, что привиделся Петру I.

Этот ныне строящийся город будет когда-нибудь прекрасен.

(Персидский посол, 1830)

Строительство

Итак, все неверно — Петербург основан не 16 мая 1703 года. История о трех планах застройки Санкт-Петербурга, которые последовательно сменяли друг друга, — только классический миф. Но что же тогда реальность? Когда начался Петербург, который мы знаем?

Наверное, такой датой может стать 1769 год — в этом году Екатерина II утвердила план регулярной застройки города. Формально этот план действовал до смерти Екатерины. Фактически же основная часть плана оказалась выполненной к 1820–1840-м годам; тогда потребовался новый план.

По плану 1769 года уже не предусматривался единый центр города. Если такой центр и был — то очень «расплывчатый»: вокруг обширной водной глади, при разделении Невы на рукава у стрелки Васильевского острова. Ничего похожего на жесткий, сразу заметный моноцентризм исторической Москвы.

Именно по этому плану 1769 года стали возводиться уже не отдельные строения, были возведены грандиозные архитектурные ансамбли, которые и придали центру Петербурга его нынешние черты, включая величественность, монументальность и яркое своеобразие.

Что создано за эти годы, между 1770 и 1840-м? Комплекс Петропавловской крепости; стрелка Васильевского острова со зданием Биржи (1803) и Ростральными колоннами (1805–1810); Дворцовая набережная; Университетская набережная с пристанью перед Академией художеств и украдеными в Египте сфинксами (1830-е гг.).

Возведение Зимнего дворца В. В. Растрелли (1754–1762) разделило Адмиралтейскую площадь на два пространства; возникла Дворцовая площадь. Ее оформление растянулось как раз на эти годы, до конца 1830-х.

Возникла Сенатская площадь с Медным всадником (1782); здания Сената и Синода, Галерная улица (1829–1834); Академия художеств (1764–1788); Английская набережная; Ансамбль Невского проспекта с Казанским собором. Здание собора возведено в 1801–1811 годах, а памятник Кутузову перед ним поставлен в 1837 году.

В те же восемьдесят лет построены Гостиный двор (1761–1785), Аничков дворец (1794–1818); Новая Голландия (1765–1780); площадь Островского; улица зодчего Росси; площадь Искусств с Михайловским дворцом (1819–1825); ансамбль Марсова поля с Летним садом и Инженерным замком (1797–1800); Исаакиевский собор (1818–1858); Горный институт (1806).

В эти же годы полностью перестроено Адмиралтейство. До 1825 года в Адмиралтействе действовала верфь — как и задумал Петр I. С 1710 по 1825 год в нем построено было 253 корабля, не считая фрегатов и мелких судов. Сооружение с 1705 года представляло собой четырехугольник, открытый в сторону Невы. Многочисленные перестроения сооружения в 1712–1718 гг., каменные строения 1726 г. и 1734 г. и т. д. не изменили главного — открытости сооружения в сторону Невы. Не изменили его и перестройки времен Павла I (генерала Герарда).

А вот теперь застройка сделалась окончательно регулярной

Современный вид Адмиралтейству придан Андреем Дмитриевичем Захаровым (1806–1823). Фасад здания в 200 сажен оказался развернут одновременно и в сторону Невы главным фасадом, и — в сторону Зимнего. Еще при Александре I в Адмиралтействе было 5 действующих доков, и только при Николае I эти доки демонтируют, Адмиралтейство из действующего производства окончательно становится административным зданием и приобретает нынешний вид.

В это же время созданы мосты через Неву: Дворцовый (1836) и Николаевский (1842–1850). Эти мосты разводят по ночам, чтобы могли пройти корабли. Так возникает еще одна из составляющих Санкт-Петербургской экзотики: разводимые, поднимаемые на ночь мосты.

Это как раз эпоха, когда персидский посол сказал на вопрос, как нравится ему Петербург: «Этот строящийся город будет когда-нибудь прекрасен».

Тогда же возводятся мосты через канал Грибоедова — Банковский и Львиный мостики (1825–1826), через Фонтанку — Аничков мост с его знаменитыми статуями (1831–1850). Через Мойку: Поцелуев, Зеленый, Красный, Синий, Певческий, Большой и Малый Конюшенные (все — в начале XIX века, до 1840 года).

Если брать части города, удаленные от «самого центра», то в это же самое время возникает архитектурно-парковый ансамбль Елагина острова с Елагиным дворцом (1812–1822); Смольный монастырь (1806–1808); Таврический дворец (1783–1789). Полностью перестраивается и принимает современный вид ансамбль Александро-Невской лавры, который Иван Егорович Старов удачно соединил с ансамблем Невского проспекта.

В эти же 70 или 80 лет преобразуются и города-спутники Санкт-Петербурга.

Гатчина (Хотчино Древнего Новгорода) известна с 1499 года, принадлежала сестре Петра I Наталье, а потом Григорию Орлову. Но дворцово-парковый комплекс, составляющий заслуженную славу этому городу, сооружен только в 1766–1783 годах.

Царское Село известно как город и как место отдыха царей с 1728 года. Но именно в конце XVIII — начале XIX века построены Екатерининский и Александровский дворцы, парки, мемориальные сооружения, разбиты парки.

В Петродворце в эти же годы сильно перестроен Большой замок Петра, в 1770–1830 гг. разбита система регулярных парков с павильонами, дворцами и фонтанами, придавшими современный вид дворцовому ансамблю.

Ораниенбаум вырос вокруг Большого дворца, принадлежащего Меншикову. Но и тут основной «ансамбль сложился прим. в 50–70-е годы XVIII в.». В те же годы основан город-спутник Петербурга Павловск (1777): подарен Екатериной Павлу и его жене как особое «гнездо» великих князей.

Разумеется, город Петербург и его спутники строились и потом. В конце XIX столетия построена, например, Адмиралтейская набережная (1873–1874). Но основное строительство шло уже не здесь, не в центральной части Санкт-Петербурга. Оформлялись районы выше по течению Невы: Петровская набережная (1901–1903), Литейный (1874–1879) и Троицкий мосты (1897–1903), возводятся многие здания Каменного проспекта, отстраивается ансамбль Аптекарского острова (до того — в основном дачного района). Там строится ансамбль улицы проф. Попова и набережной Карповки, Ботанического института и Электротехнического института.

Но центральная часть города, ее историческое ядро — возведено, и приняло свой окончательный вид. Это раз.

Город расширяется, изменяется, но в уже размеченном, уже распланированном пространстве. Это два. Ведь расстраиваются и превращаются в районы городской застройки районы дач. То, что было окраиной, становится центром, и так далее.

Как видно, центр города уже сформировался. Совершенно регулярная застройка, нарушенная только в древнейшей части города: вокруг Петропавловской крепости

До середины XVIII века не было ясно даже, где у города будет центр. Теперь идет рост одного и того же, уже сформировавшегося города, в уже намеченном географическом контуре.

Здесь особенно хорошо видно, что планировка изначального Петербурга воспроизводила планировку Москвы — с поправкой на то, что это была не окружность, а полуокружность

Расстраиваются и города-спутники — но и это все те же города-спутники, а новые не возникают.

Если бы современный житель Санкт-Петербурга или хорошо знающий его приезжий перенеслись бы на «машине времени» в 1740 или 1750 год, они бы не узнали города. Почти нет даже знакомых строений, а вроде бы знакомые не узнать — даже и Петропавловскую крепость: до перестройки 1830-х годов она имела совершенно иной вид. Городские ансамбли организованы совсем непривычно; все площади и почти все улицы какие-то «не те».

А вот перенесясь в 1850, даже в 1840 год, наш современник обнаружил бы хорошо знакомую ему картину — можно сказать, тот же самый, привычный город. Стоя возле Адмиралтейства или прогуливаясь по Дворцовой набережной, Александр Сергеевич Пушкин и Николай Васильевич Гоголь наблюдали примерно ту же самую картину, что и мы с вами. Разве что проводов для троллейбусов и фонарных столбов не было в тогдашнем Петербурге… Но, с другой стороны, были коновязи, вполне напоминавшие фонарные столбы.

Прошу извинить за обилие названий и цифр — тем более во всех них нет решительно ничего нового, в любом справочнике их можно найти. Но должен же я был доказать читателю свою идею. Поверьте — я мог бы продолжать этот поток фактов, названий и дат, показав время возведения еще многих сооружений, — и все эти факты полностью подтвердят главное: тот Петербург, который мы знаем, реально начали строить в середине XVIII века, с 1760-х годов, и построили где-то к 1840-м годам. Примерно за 80 лет.

Интересно, что до конца XVIII века Петербург вовсе и не был каким-то особенно вольнодумным местом. Попытка ограничить монархию в 1730 году никак не связана с Петербургом. Кланы Долгоруких и Голицыных, основных зачинщиков конституционного ограничения монархии, традиционно связаны с Москвой, но никак не с Петербургом.

В 1728 году внук основателя Петербурга, Петр II, даже перенес столицу обратно в Москву. Действие прошло незамеченным: Петербург вовсе не был тогда прекрасным городом, потеря которого всерьез кого-то волновала. Скопление уродливых, в основном деревянных сооружений можно было покинуть без ущерба для будущего страны, тем более для развития культуры и архитектуры.

В 1730 году Анна Ивановна переносит столицу обратно в Петербург… С тех пор до 1918 года никто не предпринимает попыток лишить Петербург статуса столицы, но первое время и ничего особенного в этом городе не происходит.

Гвардейские перевороты? Но ведь поступки гвардейцев совершенно лишены всякой идейной основы. Идет обычнейшая борьба феодальной верхушки за права, привилегии, земли и крепостных. Вряд ли в Москве она была бы какой-то иной, не такой, как в Петербурге.

Только с 1760-х годов в поступках высшего петербургского дворянства появляется некая идейность: то у них попытка не просто посадить на престол Екатерину, свергнув Петра III, а сделать конституционным монархом Павла I, а Екатерину при нем регентшей.

Не удалось? Тогда появляется пресловутая «конституция Панина». Трудно сказать, действительно ли существовала эта «конституция», которую воспитатель наследника престола, Никита Иванович Панин, навязал своему царственному воспитаннику, Великому князю Павлу Петровичу (будущему императору Павлу I). То есть писать-то ее Панин, судя по всему, писал, и даже кое-кому из доверенных лиц показывал. Вопрос — действительно ли Павел Петрович знакомился с документом? Действительно ли давал согласие править согласно конституции? Были эти согласия письменные или устные? Все это вопросы без ответов.

Но допустим даже — не было никакой работы с Великим князем Павлом Петровичем, проект конституции не вышел за пределы ближнего кружка Никиты Панина. Даже тогда получается — в Петербурге хотели именно такого поворота событий, такого движения истории.

На этой карте начала XX века уже совершенно невозможно найти отличий от планировки современного Петербурга. Город сформировался, он есть

Это, конечно, пока не революционный настрой, пусть даже в сверхузком кругу, это пока только придворные сплетни. Но вот любопытно: в 1760-е годы начинает строиться ансамбль Петербурга… И буквально тут же петербургские дворяне зашептались о чем-то запретном, но манящем — об ограничении монаршей власти.

Видимо, уже в процессе своего формирования, в конце XVIII века Петербург приобретает свою удивительную способность: изменять психологию своих обитателей.

Интересны и еще два обстоятельства. Во-первых, только в конце XVIII века появляется само слово «петербуржцы». В начале — середине XVIII века говорили иначе: «жители Петербурга». Теперь у петербуржцев появляется самоназвание…

И еще одно: Петербург образца 1730-х годов покинул единственный интеллигентный, образованный соратник Петра I — Яков Вилимович Брюс. Впрочем, он заслуживает отдельного разговора.

— Во мне, черт подери, течет кровь шотландских королей!

(Р. Л. Стивенсон)

Еще дед Якова Вилимовича приехал в Россию в 1647 году. После поражения при Марстон-Муре сторонники парламента не просто завоевали и оккупировали страну; они изводили, как только могли, шотландских дворян. Десятки, сотни родственников и друзей Вильяма Брюса погибли в сражениях и на плахе, прятались в горах или уехали в другие страны. Сохранилась легенда, что ехать в Московию Вильяму посоветовал старый друг его отца, генерал Дэлзелл: он побывал в Московии во Смутное время, прослужил в Московии восемь лет и знал страну не понаслышке.

Брюсы состояли в дальнем родстве с Робертом Брюсом, который в 1314 году разгромил английские войска при Баннокберне, победил проанглийскую партию Иоанна Бэлиола и стал шотландским королем. В 1328 году он заставил Англию подписать мирный договор, признающий независимость Шотландии. С 1371 года на шотландском престоле сидели Стюарты, но, как говорили в те времена, «в Брюсах текла кровь королей». Если даже у переселенцев (фактически беженцев) в Россию не было ни громких титулов, ни богатых поместий, род-то все равно знатнейший. Российские Брюсы могли сделать или не сделать карьеру на своей новой родине, но кровь королей в них текла.

Брюсы — род интеллектуальный (кстати, родственники Байронов). На материале старинных королевских и дворянских родов вообще очень легко выискивать разного рода закономерности — ведь история таких семей неплохо изучена. И если Габсбурги, даром что императоры, или английские Плантагенеты прославились в основном безумными дуэлями, любовницами и попойками, то в таких правящих родах, как польско-русские Ягеллоны, шведские Ваза или английские Тюдоры было немало интеллектуалов — ученых, поэтов, философов. То же среди дворянских родов: самый известный представитель рода Салтыковых, несомненно, Дарья Салтыкова, знаменитая «Салтычиха». Про боярский род Буйносовых и такого не скажешь: все Буйносовы были серые, как мыши, и такие же незаметные. А вот Волконские или Голицыны почти в каждом поколении представлены личностями яркими, судьбами необычными и оставившими после себя долгий след.

Так вот, Брюсы — интеллектуалы. На их примере хорошо видно, как поколения, столетия семейной истории тлеет НЕЧТО… Как бы огонек ума и таланта бежит по бикфордову шнуру, взрываясь в некоторых поколениях то королем-интеллектуалом, то поэтом, то крупным исследователем Антарктики, то ученым-археологом. Яков Брюс — один из тех, в ком взорвалось семейное НЕЧТО.

Среди сподвижников Петра Яков Брюс — редчайшее исключение из правила: уже потому, что он великолепно образован. Не то чтобы «грамотен» — этого мало. Он не только свободно говорит и пишет на нескольких европейских языках, он действительно знает физику, астрономию, математику, географию. Откуда?! Исключительно из книг, из общения с неглупыми людьми. Брюс — самоучка, никто специально его не учил. Чтобы учиться в Европе, у Брюсов нет денег, а в Московии не то что университетов, в Московии нет и гимназий.

Еще во время Азовских походов иные обижались на некомпанейское поведение Брюса — не бегает по девкам, не хлещет вина, а вместо этого читает книги.

Еще в годы «Великого посольства» Яков Брюс представил на суд профессоров Амстердамского университета труд «Теория движения планет» и получил ученое звание магистра наук. Больше года он провел в Англии, собирая книги и карты (что характерно, в Шотландию его «на всякий случай» не пустили).

Яков Брюс еще в 1696 году составил карту земель от Москвы на юг, до Малой Азии. Составил так квалифицированно, что карта вышла в Амстердаме.

Это Яков Брюс в 1702 году создал Школу навигацких и математических наук в Москве и оборудовал обсерваторию в Сухаревой башне Кремля.

Это Яков Брюс перевел книгу X. Гюйгенса «Космо-теорос», изданную в 1717 и 1724 годах с его предисловием. Эта книга и карта В. Киприянова знакомили русских с основами учения Коперника.

С 1706 года в ведении Якова Брюса находилась Московская гражданская типография. Он редактировал глобусы Земли и небесной сферы, географические карты и книги. В Гражданской типографии, при самом непосредственном участии Брюса, изданы «Лексикон», «Математика навигаторской школы», «Описание города Иерусалима и Афонской горы», «Изображение глобуса небесного земного», «Баталия при Пруте» и многое, многое другое. Перевод и издание книг он считал самым важным из своих дел.

Яков Брюс собрал огромную, в несколько тысяч томов библиотеку и коллекцию предметов старины — русской и европейской. В отличие от «кунсткамеры», собрания всевозможных уродств и отклонений от правил, его коллекция минералов, старинных монет хорошо систематизирована и действительно дает представление о нескольких разделах науки. Библиотеку и коллекцию он завещал Академии наук.

В 1709–1715 годах Брюс выпускал календарь, содержавший расчеты церковных праздников, предсказания затмений и движения созвездий на столетие вперед. «Брюсовым календарем» пользовались еще в начале — середине XIX века.

На фоне неграмотного Меншикова, малограмотных, малокультурных Толстого и Шафирова, на фоне Апраксина, носившего чин адмирала, но не знавшего ни математики, ни астрономии, ни навигации, Яков Брюс был совершеннейшей белой вороной.

Во время Северной войны Брюс организует артиллерию; командовал он артиллерией и в Полтавском сражении. Это он обрушил огонь 72 русских орудий на шведов, которые могли огрызаться только из 4 полевых пушек.

Мы видим Якова Брюса и в Прутском походе 1711 года. Он вообще постоянно мелькал в самом ближайшем окружении Петра и сделал при нем карьеру совершенно блестящую.

С 1717 года он член Правящего Сената и глава Берг- и Мануфактур-коллегии. В 1721 году Яков Вилимович Брюс вместе с Андреем Ивановичем Остерманом подписывают Ништадтский трактат, завершив тем в пользу Московии… теперь уже Российской империи Северную войну. И за это получил титул графа.

Есть, кстати, упоминания, что титул графа предлагался ему еще в 1710 году, за организацию артиллерии. И что Яков Вилимович от титула отказался, считая себя недостойным (по крайней мере, такое объяснение он дал). Если это правда — личность Якова Вилимовича Брюса становится еще загадочней.

Яков Брюс всегда имел, чем заняться, помимо службы и карьеры! Во-первых, у него была семья. Своей женой, Маргаритой фон Мантейфель, Яков Вилимович не делился, с дочерьми занимался, проводить время в кругу семьи любил. Картина В. И. Сурикова «Меншиков в Березове» на редкость фальшива — просто потому, что семейная идиллия — совершенно не в духе Меншикова. «Данилыч» органически не был способен вести образ жизни примерного семьянина: ни соблюдать верность жене, ни общаться с собственными детьми.

А Яков Брюс — вполне был способен и хотел этого! И сосланным в свою деревню, и проводя дома свободные от службы вечера, он вел жизнь, наполненную смыслом.

И потом, у него была наука. Стоило появиться хоть небольшому количеству времени, и тут же он оказывался с книгой в руках, с циркулем около глобуса или с угломером возле огромного телескопа. Он переписывался со многими учеными в Европе, написал несколько десятков статей, переводил и готовил к изданию книги. Ему всегда было чем заняться, и очень может быть, тяготила его как раз служба — необходимость вечно куда-то мчаться, что-то делать, применять знание математики к расчету точности орудийной стрельбы и на строительство мостов.

Кроме того, Яков Брюс вполне мог служить не только царю Петру. У всех остальных «сподвижников» Петра никакого выбора не было; разве что какой-нибудь мелкий мусульманский царек взял бы их на службу, откажись от них Петр. А вот у «Вилимыча» были и другие варианты. Квалифицированный, умный, он мог бы получить место при многих европейских университетах. Для этого у него было и владение языками, и нужные знания, и «имя». Такого офицера, как он, могли взять и в европейские армии.

Был в его жизни краткий период опалы: после разгрома русской армии под Нарвой Яков Брюс угодил в число «стрелочников», оказавшихся «виноватыми» в поражении. Год просидел, сосланный в свое имение… И за этот год получил прямое предложение — получить офицерский патент в Голландии. А через общих знакомых в Немецкой слободе наводили справки попечители Амстердамского университета, где он получал ученую степень, — не согласится ли Яков Брюс прочитать курс лекций по астрономии? Так что и «пни» его Петр, Яков Вилимович мог бы еще и выбирать между военной карьерой и академической.

То есть получается — если у всех сподвижников Петра совершенно ничтожна зона, в которой они могут принимать свободные решения и поступать так, как им хочется, то у Брюса эта зона как раз очень велика.

Интересно, а что думал о своей жизни и своей судьбе сам Яков Вилимович? Что для него-то было главным? Дело в том, что Яков Вилимович не оставил никаких документов, никаких свидетельств своего отношения и к Петру, и к самому себе, и к своей эпохе. Похоже, тут сказывается одно из двух качеств, очень помогавших Якову Вилимовичу: он поразительно умел пить, не пьянея, и так же поразительно умел держать язык за зубами. Благодаря этим качествам он не делал ошибок по службе, но и не оставил никаких интересных записок. И дневника тоже не вел.

Во всяком случае, чем больше присматриваешься к его фигуре, чем больше думаешь о нем, тем основательнее складывается уверенность: это был очень «закрытый» человек, отнюдь не стремившийся давать окружающим слишком много сведений о себе.

И второе — это был человек, живший в сложных духовных измерениях, активнейшей интеллектуальной жизнью. В частности и поэтому он менее заметен, менее известен, чем многие другие — чем те, кто старательно лезли на авансцену и принимали там картинные позы. Брюсу нужно было совсем другое. Вынужденный зарабатывать на жизнь трудами офицера и придворного, он всегда имел в этой жизни другой пласт, почти скрытый от всех остальных.

Не менее интересна и репутация Якова Вилимовича — причем репутация и прижизненная, и посмертная, — репутация чернокнижника и колдуна.

О том, что такое колдовские книги Брюса, можно сказать довольно уверенно, потому что его библиотека передана в архив Академии наук, — книги это голландские, немецкие и английские. То, что эти книги так легко принимали за колдовские сочинения, написанные на неведомом языке, доказывает только высокий культурный уровень и обширные познания тех, кто окружал Якова Брюса и видел эти книги, — не более.

А колдун почему?! А откуда бесконечное количество историй про Брюса-волшебника?! Тут тоже ведь можно предположить совершенно материалистическое объяснение вопроса, без привлечения любых мистических предположений.

Во-первых, Яков Брюс занимался вещами непонятными и непривычными: смотрел в небо, на звезды, через «стеклянный глаз» (телескоп). Читал книги на «незнаемых языках». Ставил химические эксперименты, пугая до полусмерти прислугу зрелищем меняющих на глазах цвет, «кипящих без огня», удивительно пахнущих растворов в разноцветных колбах самого что ни на есть «волшебного» вида.

2. Результаты его деятельности тоже были непонятны и непривычны. Некоторые из них, и притом самые важные — например, усовершенствование состава орудийной меди или расчет движения планет вокруг Солнца, попросту не были известны широким слоям населения, и даже широким слоям служилого сословия — да их это и не интересовало.

Что было известно о плодах деятельности Брюса? То, что он рассчитал затмения Солнца на сто лет вперед (легендарный «Брюсов календарь»). Что он перевел и издал много еретических иноземных книг, враждебных «истинному православию». Что он много раздавал царю странных советов, которые почему-то всегда оказывались верными.

Чтобы правильно оценить такого рода плоды учености Якова Вилимовича, у московитов того времени попросту не было необходимых интеллектуальных и культурных представлений.

3. …Потому что Московия духовно продолжала жить в Средневековье, и московитам гораздо ближе и понятнее был образ колдуна в балахоне, расшитом звездами, чем типаж ученого Нового времени. Знания им куда проще было объяснить получением их от каких-то потусторонних существ, чем увидеть в них плоды собственного учения и собственного труда.

4. Сам Яков Брюс словно бы прилагал немалые усилия, чтобы соответствовать «имиджу» колдуна и чернокнижника. Например, он упорно работал по ночам. Работать по ночам вообще любят многие ученые — ночью все (в том числе и члены семьи) уже спят и не путаются под ногами. Ночью тихо. Ночью никто не прибежит, никуда не позовет, не нарушит уединения и не возмутит спокойствия. Ночью человеческое сознание работает не совсем так же, как днем, — растормаживается подсознание, и самые смелые идеи, самые безумные образы, самые неожиданные сравнения возникают, как правило, после 12 часов ночи. Если надо делать творческую работу — нет времени лучше ночного!

У ученых много причин любить ночь. Но попробуйте объяснить это рядовому москвичу, который оказывается неподалеку от Сухаревой башни далеко за полночь и видит в окнах «кельи колдуна» неверный зеленовато-синий свет, слышит мерное звяканье колб (как шаги неведомого существа!), ловит носом зловоние химикалий… По Москве, потом и по всей России пошли слухи о Брюсе-чернокнижнике, потом эти слухи оформились в замечательные фольклорные истории. В этих историях есть несколько повторяющихся сюжетов:

1. Яков Брюс делает человека из цветов.

Яков Брюс делает служанку — почему-то уточняется, что «из цветов». Служанка — ну совсем как человек, только вот говорить не умеет. Жена Якова Брюса начинает ревновать: «А все равно не без того, что ты с ней живешь». Ну и доводит, наконец, до того, что он вынимает у служанки из волос заколку — и девушка рассыпается ворохами цветов.

2. Яков Брюс делает железного орла, который умеет летать. В одном из вариантов легенды он даже улетает на этом орле «неведомо куда» от ополчившегося на него царя Петра.

3. Яков Брюс изобретает эликсир для оживления и дает царю пузырек с этой жидкостью — на всякий случай. После смерти он становится нужен царю — некому больше дать ему совет. И тогда царь вскрывает гробницу Брюса; труп Брюса совершенно не разложился, царь капает эликсиром и получает нужный совет от ожившего Брюса…

Я очень советую читателю найти книгу Е. Баранова, давшего себе труд записать московские легенды (в том числе о Якове Брюсе), ходившие еще в 1920-е годы в Москве.[16]

А кроме народных легенд, о Брюсе рассказывали и сочиняли множество историй — и о том, что он масон высшей степени посвящения и даже глава всех русских масонов. И что умел летать по воздуху (это уже не полуграмотные мужики рассказывали, а вроде бы народец образованный). Есть даже рассказец XIX века, где Яков Брюс и после смерти сидит в неком здании в Москве, раскладывая пасьянсы судьбы, определяя, кому как жить, на ком жениться и куда ехать. Рассказывается, предупреждаю, совершенно серьезно!

Не говоря о том, что Брюсов календарь дописывался уже после него, но всевозможные мистические расчеты, в какой день лучше «баталию творить», «мыслити начинать» или «власы стричь», тоже приписывались Якову Брюсу…

Собственно говоря, Яков Брюс не первая жертва человеческих дурости и невежества. В числе таких жертв, безвинно ославленных колдунами, европейская история знает не только богатых купцов, горожан, преподавателей университетов, богатых мужиков, охотников, дровосеков, потомков королей и самих королей (среди королей, как ни странно, порой попадаются довольно умные), но есть даже один Папа Римский.

…Про Иннокентия II рассказывали, что он продал душу дьяволу и по ночам колдует в старой башне (узнаете колорит? — А.Б.). Для колдовства «черный папа» читает бесовские книги, написанные на неведомом никому языке, а окна этой башни по ночам освещаются голубовато-сине-зеленым пламенем, и башня содрогается, камни стучат друг о друга, когда там появляются неведомые существа.

Иные даже видели своими глазами, как папа с сине-зеленым лицом приплясывал и пел под утро, возвращаясь из этой башни, и якобы порой он лежал по утрам в странном оцепенелом состоянии, и добудиться его было невозможно.

Рассказывали также, что когда погребали покойного папу, когда гроб стоял в соборе Святого Петра, вдруг у изголовья гроба появился некто, закутанный в черный плащ с головой. Свечи стали вдруг светиться синим и зеленым, холод и зловоние поползли от этой фигуры. Хотели поднять руку, чтобы сотворить крестное знамение — но ни одна рука не поднялась. Хотели спросить незнакомца, кто он такой и откуда явился — но никто не смог открыть рта.

А потом незнакомец исчез, но там, где он стоял, остались два оплавленных в камне следа, напоминающих по форме копыта.

Что касается следов — то они сохранились и по сей день, следы копыт может видеть всякий желающий. В эту часть истории просто приходится верить. А вот насчет книг… Дело в том, что все книги папы Иннокентия II хранятся в библиотеке Ватикана и совершенно доступны. Одна из них написана на иврите, четыре — на арабском, а все остальные, до десятка — на греческом языке. Каким надо быть фантастическим неучем, чтобы говорить о «неведомых языках», — даже и обсуждать не хочу.

Да и странное поведение папы тоже может иметь малопочтенное, но очень материалистическое объяснение: один из приборов, которые создал ученый папа, судя по рисункам, очень напоминает самогонный аппарат. Нет, я ничего не утверждаю, ни на чем не настаиваю и папу ни в чем не обвиняю. Я только говорю, что прибор похож на самогонный аппарат, и ничего больше, — причем похож с моей, вероятно, порочной точки зрения.

Впрочем, вернемся к Брюсу — крупному ученому, ославленному колдуном.

Для темы нашей книги очень важно, что Яков Вилимович Брюс не любил Петербурга. По крайней мере, у нас нет никаких сведений, что Петербург вызывал у него вообще какие-то положительные эмоции. Вот Москву Яков Брюс любил, это известно совершенно точно. В Москву он возвращался всегда с удовольствием, и если мог выбирать, где ему находиться, — обычно выбирал Москву. С Москвой связана вся интеллектуальная деятельность Якова Брюса, особенно с Сухаревой башней, в которой у него были свой кабинет и астрономическая лаборатория.

По существу дела, перед нами ярко выраженный москвич по месту рождения и воспитания, для которого Москва — это малая родина, находиться в которой для него комфортнее всего.

Он же шотландец?! Да, по этническому происхождению — шотландец. Но Яков Брюс был шотландцем, который никогда в своей жизни так и не увидел Шотландии. Был один шанс после Великого посольства, и то «на всякий случай» англичане его на историческую родину не пустили. Краски Шотландии, ее ветры, море у ее берегов и горные хребты за Эйвоном были для него чистой воды теорией. Примерно тем же, что и для большинства моих дорогих читателей, и для меня самого — что-то из Стивенсона, из Вальтера Скотта…

А вот как пахнет подтаявший мартовский снег, как летят журавли над полями и где надо собирать белые грибы, так называемый шотландец Яков Брюс знал далеко не теоретически. Так кто же он?!

…Очень хорошо высказался по этому поводу Александр Небольсин, внук того самого офицера, который дал с «Авроры» легендарный пушечный выстрел, знак начинать штурм Зимнего дворца. Когда к нему году в 1995-м подступила советская шатия — мол, подскажи, что же нам теперь делать, он пожал плечами и ответил с полной определенностью:

— Ну чего вы прицепились к американцу русского происхождения? Пора научиться самим решать свои проблемы…

Третье поколение живущих в США, Небольсин не кто иной, как «американец русского происхождения».

Вероятно, примерно так же мог ответить шотландцам на вопрос — восставать ли им против новой династии, и потомок шотландских королей, русский шотландского происхождения, Яков Брюс. Все его привычки, привязанности, бытовые наклонности — чисто русские. И даже женился-то он на лютеранке, но отнюдь не на шотландке, а на прибалтийской немке. Даже останься в живых обе его дочери — потомки Якова Брюса уже не были бы чистокровными этническими шотландцами.

Но все это — объяснение того, почему Яков Брюс любил Москву, но не объяснение причин, по которым он не любил Петербурга. Это тем более странно, что сама личность Якова Вилимовича удивительно соответствует петербургскому ландшафту, особенностям петербургской культуры, образу жизни этого удивительного города.

Объяснение может быть дано только одно-единственное: личность Якова Вилимовича, помершего в 1735 году, «соответствовала» вовсе не Петербургу 1703–1735 годов. Яков Вилимович не дожил до Петербурга, который возник не раньше конца XVIII века и который мы знаем под этим названием. Во времена Якова Брюса не было этого Петербурга, а вписаться в жизнь «регулярного» феодально-полицейского «парадиза» ему было несравненно труднее, чем в быт феодально-патриархальной Москвы.

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн.

(А. С. Пушкин)

Есть классический миф о том, как Петр I, прогуливаясь с Меншиковым то ли по Заячьему, то ли по Васильевскому острову, присел на кочку и, выливая воду из ботфорта, крикнул:

— Алексашка! Слышь — город строить будем!

— Ага, мин херц! Построим!

— Здесь строить будем!

— Здесь? В болоте?! Да ведь утопнем, мин херц!

— Здесь строить будем, Алексашка! Не утопнем!

И Петр, вылив воду из ботфорта, энергично побежал размечать будущий город.

Классическая традиция исходит из того, что Петр заложил город в совершенно «пустом» месте, где и населения-то почти не было, где разве что «финский челн… влачился одиноко».

Причем строили Петербург якобы в месте очень гиблом, вредном для жизни, опасном из-за беспрерывных, никогда не прекращающихся наводнений. В популярной литературе, особенно предназначенной для детей, эта идея выражена с большой простотой и притом с огромной художественной силой.

Красивее всех подает эту сказку детский писатель С. П. Алексеев. Сообщив читателям для начала, что «Издавна русские считались хорошими мореходами. Они совершали далекие плавания и торговали с другими народами. Но враги стремились отнять у России выходы к морю…»,[17] писатель продолжает прямо-таки эпически: мол, однажды плавали Петр и Меншиков на лодке, там, где потом возникнет Петербург, ходили по островам, и Меншиков провалился в болото, еле стащил ботфорт с ноги. «Петр подошел к кочке, осторожно раздвинул кусты, и Меншиков увидел гнездо. В гнезде сидела птица. Она с удивлением смотрела на людей, не улетала.

— Ишь ты! — проговорил Меншиков. — Смелая! Птица вдруг взмахнула крыльями, взлетела, стала носиться вокруг куста».

Тут бедный Меншиков теряет второй ботфорт, присел надевать, а Петр отходит в сторону, и…

«— Данилыч! — вновь проговорил Петр.

Меншиков насторожился.

— Здесь у моря, — Петр повел рукой. — Здесь у моря, — повторил он. — Будем строить город.

У Меншикова занесенный ботфорт сам собой выпал из рук.

— Город? — переспросил тот. — Тут, на сих болотах, город?!

— Да, — ответил Петр и зашагал по берегу.

А Меншиков продолжал сидеть на камне и смотрел удивленным, восторженным взглядом на удаляющуюся фигуру Петра.

А по берегу носилась испуганная птица. Она то взмывала вверх, то падала вниз и оглашала своим криком нетронутые берега».[18]

Красочное зрелище строительства Петербурга в совершенно пустом и диком месте, в краю непуганых птиц, выглядело бы еще лучше, если бы не существовало совершенно точных сведений — район Петербурга входит в число самых населенных районов Ижорской земли.

По шведскому плану 1676 года на месте Петербурга и его окрестностей показано 41 поселение разного размера. Одно из них, с финским названием Osadissa-saari — на том месте, где сейчас находится Зимний и начинается Дворцовый мост.

В Ниеншанце, самом крупном городе, стоявшем на месте будущего Петербурга, «было много превосходных пильных заводов и там строились хорошие и красивые корабли; помимо шведского, финского и немецкого прихода, в нем находился и православный с церковью. От Ниеншанца ходил паром на левый берег Невы, к лежащему здесь русскому селению Спасскому». Пыляев приводит слова некого Миллера: «Не один Любек, но и Амстердам стал с Ниеншанцем торги иметь; водяной путь оттуда до Новгорода весьма к тому способствовал; словом, помалу и русское купечество в Ниеншанце вошло и привело сие место в такую славу, что в последние годы один тамошний купец, прозванный Фризиус, Шведскому королю Карлу XII в начале его войны с Петром Великим мог взаймы давать немалые суммы денег, за что после пожалован был дворянством, и вместо прежнего дано ему прозвание Фризенгейм и учинен судьей в Вилманстранде».[19]

Население деревень и городов в устье Невы составляло при шведах не меньше 6–7 тысяч человек, и всякое строительство на территории Петербурга велось или непосредственно на месте русских и финских деревень (деревни при этом сносились), или в непосредственной близости от них.

Как видно, о птицах, забившихся в истерике от одного вида человека, всерьез говорить как-то не приходится, очередная сказочка, и только. И чересчур хорошо понятно, зачем нужна эта сказочка: приписать Петру очередной подвиг Геракла, лишний раз подчеркнуть, что до него было буквально ничего. Так, «пустое финское болото» с птицами, никогда не видевшими человека.

Интересно, что эту сказочку всерьез воспринимали и современники Петра — например, Феофан Прокопович, а уж они-то очень хорошо знали, что находилось на месте Петербурга до Петра, даже если сами и не брали шведских крепостей и не беседовали с русским населением Ижорской земли. Но и не только современники! Авторы двух классических петербургских стереотипов: про «брега пустынных волн» и про «пустое финское болото» — А. С. Пушкин и Ф. М. Достоевский. Байку про возведение Петербурга на пустом месте повторяют и сейчас, а для населения самого Петербурга эта история служит убедительным доказательством того, что город их особенный, удивительный и что уж в нем-то обязательно должно происходить что-то совершенно необыкновенное.

Но почему эта байка так дорога сердцу россиянина? Причем как в XVIII веке была дорога, так дорога и по сей день? Попробуем ответить на этот вопрос, но чуть позже.

Итак, красивый, грандиозный образ построения Петербурга в ненаселенных «пустынях» совершенно неверен. И даже животрепещущая история Александра Сергеевича про «одинокий финский челн» очень далека от истины.

То есть финское население здесь очень даже было, конечно. Уже упоминался шведский план, составленный в 1676 году. Согласно плану, на территории будущего Санкт-Петербурга показано 41 поселение, и большая часть из них носит финские названия: Rithtiowa, на месте Александро-Невской лавры; Antolala, на месте Волковского кладбища; Avista, на Выборгской стороне, и многие другие.

Многие, казалось бы, вполне русские названия происходят от переосмысленных финских слов.

Лахта происходит от финского Lahti — залив; Охта — от Oha-joki. Название острова Голодай — от финского halawa — ивовое дерево. Korpi — необитаемый, пустынный лес по-фински, сохраняется в названии реки Карповки. Есть основания полагать, что и в названии Фонтанки отозвалось ее финское название — Кете, что означает крутой берег.

Но финское население до основания Петербурга, похоже, даже не преобладало. Вся местность, лежащая по берегам Невы, еще в XIV–XV вв. входила в Водскую пятину Новгорода Великого и имела русское население.

По Столбовскому договору 1617 года русские земли на южном берегу Балтики отходили Швеции. Шведы построили здесь город Ниеншанц при впадении Охты в Неву, но построили его на месте русского торгового городка Ниен, опустошенного морскими разбойниками в 1521 году. Русские считали Ниеншанц своим городом и называли его «Канцы». В городе находились шведский, финский и немецкий лютеранские приходы с церквами и русский православный приход.

В Стокгольме даже печатали немало религиозной литературы на русском языке, пытаясь обратить русское население в протестантизм.

Не стоит забывать и немецкое население, весьма многочисленное — по крайней мере в городах. При шведах Орешек-Шлиссельбург и Ниеншанц входили в состав Шведского государства, а находились на расстоянии всего сотни километров от городов Эстляндии, где и в Нарве, и в Дерпте-Юрьеве-Тарту всегда было много немцев. Некоторые из них совершенно естественно поселялись в Ниеншанце и Орешке, заводили мызы, то есть, попросту говоря, хутора в пойме Невы.

Отмечу, что немцы в Прибалтике не были переселенцами. Со времен завоеваний, сделанных в Прибалтике рыцарями Тевтонского и Ливонского орденов, с XIV–XV веков, здесь было многочисленное немецкое население. Население в основном городское, но были и немцы-крестьяне. Немцы были лютеранами, как и шведы. В начале Ливонской войны, в 1559 году, немцы приморских торговых городов призвали шведов, и вместе с ними воевали против католиков-поляков и русских-православных.

Немцы были лояльны шведам-единоверцам. Один из купцов Ниеншанца так хорошо снабжал шведского короля Карла XII деньгами в начале Северной войны, что король дал ему вместо простонародной немецкой фамилии Фризиус фамилию Фризенгейм и дворянство.

Но вот что интересно: и немцы, и русские, и финны были одинаково пассивны во время Северной войны. Коренное население этих мест, русское, немецкое и финское, не помогало и не мешало действиям как шведской, так и русской армии. Позже, особенно в XIX–XX веках, стали придумывать патриотические сказочки про то, как ликовали русские при подходе армии Петра I, как в русских городах Ижоре и Канцы помогали русской армии… Есть много книг, посвященных этой теме, я рекомендую читателю одну из них, Писарева, про Василия Корчмина, разведчика земли ижорской, — просто потому, что она написана талантливее остальных,[20] прочитаете — не пожалеете.

Но и в этой книге сообщаются сведения совершенно фантастические, потому что русское население этих земель было совершенно равнодушно к национальной идее московитов. Потомки новгородцев вовсе не считали себя подданными московского царя и не рвались под его руку. После завоевания Прибалтики Петром многие из них уехали в Швецию или в независимое тогда Герцогство Курляндия.

— Предатели! — ругали их солдаты Петра.

— Мы привыкли быть свободными людьми… — пожимали плечами русские люди, никогда не бывшие подданными Москвы и не собиравшиеся ими становиться.

Ведь и правда — русское население Прибалтики происходило от новгородцев. Собственно, они и были новгородцы, пережившие падение своего государства, разгром Новгорода Москвой, и оставшиеся жить на своих коренных землях, но уже под шведским королем. В новгородское время они были гражданами своего государства Великого Новгорода, а не холуями московского то ли князя, то ли хана. Шведское же государство как ни суди, а не было оно ни деспотическим, ни жестоким. Перебежчики из Московии Петра I были нередки, солдаты его армии частенько дезертировали — в том числе и во время Северной войны. Русские Прибалтики могли составить свое мнение о происходящем в Московии (которую они и так не жаловали).

…А вот немцы, как ни парадоксально, практически все остались в Российской империи и принесли присягу на верность Петру I. История любит иронию.

Как мы видим, драма завоевания устья Невы, ее поймы, происходила среди городов и деревень, между людьми разных народов. Где тут одинокие челны, пустынные реки, непуганые птицы? Посреди города Фридрихсхавна?

Шаг в сторону — болотина, в другую — трясина. И все заросло такой древесной дрянью, что ни в стройку ее, ни в гать, ни в костер — каши не сваришь.

(Н. И. Дубов)

Еще один классический миф — про плохой, вредный для человека климат Петербурга. Вообще-то достаточно посмотреть на огромные дубы и липы в этом городе, чтобы удостовериться в обратном. Да и современный опыт огородничества на территории Петербурга вовсе не убеждает в плохом климате и бедности почв.

Да и с чего может быть бедной, малоурожайной почва в пойме реки? Там, где река каждый год приносит и откладывает ил, и сама поливает землю во время разлива? Если бы это было так, пришлось бы признать — Нева совершенно уникальна! Это единственная река, в пойме которой земля хуже, чем на окружающих высотах.

Острова, составляемые протоками Невы при ее устье, новгородцы называли «Фомени» — от финского слова tamminem — то есть «дубовый». Видимо, дубов было мало на бедных почвах Карельского перешейка, и на финнов производили большое впечатление огромные дубы, росшие на богатых и хорошо увлажненных почвах островов и поймы Невы.

В книгах 1587 года упомянуты 35 обж, то есть примерно 525 десятин пахотной земли «на Фоменях».

В более поздние времена пойменные участки долины Невы входили в погост Спасский и составляли округ города Орешка.

Военные поселения и крепости — их можно было возводить где угодно. Но уж крестьяне никогда не селились там, где трудно кормиться сельским хозяйством. На территории же Петербурга находились русские деревни: Сабирино, Одиново, Кухарево, Максимово Волково, Купчино. В районе Смольного располагалось большое село Спасское. В устье Фонтанки — финская деревня Каллила, превращенная потом в русскую Калинкино. На месте Адмиралтейства была шведская деревня, а на месте будущего Инженерного замка — мыза майора Канау. При мызе был обширный ухоженный сад с множеством фруктовых деревьев. Именно этот сад Петр превратил в Летний сад.

Уже этих фактов вполне достаточно, чтобы опровергнуть нелепый миф.

Позволю себе одно маленькое наблюдение из семейной истории. В Ботаническом саду Ленинграда в 1944 году, после снятия блокады, оставалось 1 (одно) дерево. Это я знаю совершенно точно потому, что мой дядя, Александр Александрович Федоров, как раз в этом году стал заведующим Ботаническим садом. Соответствующие рассказы о том, как собирали руками, вытаскивали из земли металл — осколки бомб и снарядов, как распахивали землю, привозили навоз и назем, я слышал тысячу раз.

И всем, склонным рассуждать о плохом климате в Петербурге, душевно советую — пойдите, посмотрите на деревья в 30 метров высоты, шумящие сейчас в Ботаническом саду, на его роскошную растительность. Что, почвы бедные?! Климат плохой?!

Еще одно ма-аленькое наблюдение, на этот раз наблюдение сибиряка. Помнится, в 1985–1987 годах я часто бывал в Петербурге в разное время года и сделал множество слайдов. Я показывал их в Красноярске разным людям, и в том числе одной даме, к которой жизнь была не особенно ласкова. Среди всего прочего, она никогда не выезжала из Сибири. И хорошо помню ее изумление:

— Как, эти деревья сняты в середине мая?! Не может быть!

— Почему?

— Так листва же не прозрачная, совсем летняя это листва…

И снова недоверие, удивление, при виде роскошной зеленой травы под ноябрьским снегом.

— Это что, в августе у них снег?!

Дело в том, что юг Приенисейского края, моей второй, после Петербурга, родины, — благодатное, теплое место. У нас вызревает хлеб, растут яблони, вызревают любые овощи — но вот только весь май листва на деревьях — прозрачная, салатного цвета; темнеет и густеет она только в июне.

И нет «у нас» ничего похожего на промежуток между 1 и 9 мая в Петербурге, когда из земли стремительно выходит, прямо-таки стремительно вырывается почти вся трава. «У нас в Сибири» это происходит не так: травка до конца мая растет отдельными космами и проплешинками, оставляя большие участки практически голой земли.

А осенью устойчивые холода начинаются в середине — конце сентября. Трава жухнет и вянет, и нет и не может быть ничего даже похожего на эту роскошную картину — зеленая высокая трава в тридцать сантиметров, еще совсем зеленая, и на ней — пышные сугробы влажного, источающего слезу, снега. Снег, кстати, «у нас» тоже другой — сухой, колючий, твердый. Совсем непохожий на влажный, мягкий снег Европы.

Так что давайте, господа петербуржцы, не будем вести смешных разговоров про ужасный климат и про «экстремальные условия существования». Простите, но принимать это всерьез невозможно.

Да и не селились отродясь крестьяне в местах, где невозможно или очень уж затруднено земледелие. И если задолго до Петра распахана была практически вся нынешняя территория города, это о чем-то да говорит.

Наводнения? Пронзительные, рвущие душу истории про крестьян, которые не строили прочных изб, а строили только сооружения, которые при наводнениях можно было быстро разобрать, сделать на них плоты и уплыть.

Ну и что, эти истории тоже кто-то принимает всерьез?

Нет слов, наводнения были, что там говорить… Но это еще одно доказательство того, что селиться в пойме Невы — стоило. Если бы угроза наводнений не искупалась бы выгодой жизни здесь, если бы между наводнениями не наживали больше, чем теряли во время катастрофы — тогда никто бы и не селился, уверяю вас. Земли хватало.

Все это заставляет критически относиться к классическому мифу про «пустое пространство», которое Петр «вызвал к жизни». Дельта Невы была заселена и освоена, что называется, искони веку. Что место было глухое, малолюдное — это уже другой вопрос. Но к 1703 году на территории будущего Санкт-Петербурга жило никак не меньше 5–6 тысяч человек, крестьян и горожан. Здесь шумели города, шла торговля, процветали ремесла; это совсем не «бедные челны» первобытных людей.

И погнал я коней

Прочь от мест этих

Гиблых и зяблых.

(В. Высоцкий)

Возникает, впрочем, естественнейший вопрос: если место это было такое гиблое и зяблое, почему же строительство велось именно на нем?! Официальная легенда объясняет, что надо было противостоять шведам. Для этого нужно было построить крепость, а ни в каком другом месте строить ее было почему-то нельзя.

А поскольку единственно возможное место для возведения крепости, Заячий остров, было топкое и неудобное, то «пришлось» построить целый город, чтобы он «подпирал» собой крепость.

Есть, впрочем, и другое объяснение, тоже вполне приемлемое для официальной легенды: необходимо было перенести столицу из Москвы, чтобы прервать культурную традицию Московии и «начать историю сначала».

Оба объяснения абсолютно несостоятельны. Если цель была в том, чтобы обозначить свои завоевания, показать серьезность намерения выйти к морям, — во-первых, такая задача не требует ни возведения города, ни тем более — перенесения в него столицы.

Во-вторых, строить и крепость, и город можно было и в более крепких местах — или на берегу Финского залива (хоть на гранитном севере, хоть на давно освоенном русскими юге), или там, где выходит из Ладоги Нева. В обоих случаях декларируемая цель была бы достигнута.

В-третьих, на балтийском побережье было много городов, которые могли бы сыграть роль столицы ничуть не хуже Петербурга. А то и получше.

Если даже крепость обязательно должна была располагаться на Неве — то и тогда Петр выбрал едва ли не самое скверное изо всех возможных мест.

Не было никакой необходимости строить Петербург именно на Заячьем или на Васильевском острове. Если Петру необходим был порт на Балтике, почему бы ему не пользоваться уже захваченным Ниеншанцем? Или не ставить новый город в крепком месте, где Нева вытекает из Ладожского озера? Любой из этих вариантов был бы лучше, удобнее выбранного, и приходится прийти к выводу, что Петр хотел строить новый порт именно там, где он его затеял строить.

1 мая 1703 года русская армия взяла Ниеншанц. «Мал, далек от моря и место не гораздо крепко от натуры» — написано в походном журнале Петра, после чего Ниеншанц решено сровнять с землей.

После чего уже 16 мая начинает строить крепость Санкт-Питерь-Бурьх на Ени-саари, Заячьем острове, — в месте более плоском и хуже укрепленном, чем устье Охты, еще менее «крепком от натуры», лишенном даже таких укреплений, как у Ниеншанца. Ближе к морю? Да, на целых 10 километров по прямой.

В 1714 году Ниеншанц осмотрел мекленбургский посланник Вебер и нашел там только несколько развалин, глубокие рвы, колодцы, подвальные ямы. Все же строительные материалы пошли на возведение петербургских строений.

Не проще ли было воспользоваться Ниеншанцем вместо того, чтобы тащить его камни и бревна на другое место, и там опять укладывать их в правильном порядке?

Официально создавался миф о неизбежности постройки именно в этом месте. На самом деле можно было выбрать место и получше (Ижора, Орешек, Лодейное Поле) — то есть в местах, где хотя бы нет ежегодных разливов Невы.

Что касается создания столицы, то тут все вообще «не так»: нет вообще никаких рациональных причин переносить столицу именно в Санкт-Петербург.

Если уж необходимо перенести ее «поближе к Европе» и на Балтику, то перенести столицу можно было в уже существующие и уже отбитые у шведов в 1710 году Ригу или Ревель. Оба эти города были портами, имели мощные оборонительные укрепления, которые можно было еще усилить по мере необходимости.

Многие историки, по крайней мере, со времен В. О. Ключевского обращают внимание — мол, само возникновение Петербурга случайно; город этот возник в тот краткий момент, между 1701 и 1710 годами, когда первые захваты земель на побережье Балтики уже совершились, а будут ли новые — еще совершенно не было известно. В 1703 году у Петра еще могло появиться рациональное, логически осмысленное желание построить новый город на уже отбитых у шведов землях. После 1710 года, когда в его руках были и Ревель, и Рига, никакой реальной необходимости строить такой город уже не было.

И совершенно прав Владимир Осипович Ключевский и в другом — если речь идет о необходимости порта на Балтике, то с захватом Ревеля и Риги строить ничего уже было не нужно. Даже если необходимо было перенести столицу на Балтику, и тогда вполне годились бы и Ревель, и Рига, и Ниеншанц, и Нотебург…

Петр откровенно хотел строить новый город. Не просто порт или даже не просто новую столицу, а СВОЙ город. Только свой, город только Петра, и построить его по своему усмотрению. Чтобы никто, кроме него, не имел бы никакого отношения к возведению этого города. В этот замысел входило и построить его в максимально неудобном, самом трудном для возведения месте. В таком, чтобы трудностей было побольше, и противопоставление природного и созданного человеком — максимально. Город — символ своего могущества. Город — символ своей империи. Город — памятник своему создателю. Город, в котором он сможет жить и после того, как умрет.

Известно, что Петр обожал Петербург, называл его «парадизом», то есть раем, и был к нему совершенно некритичен. Механик Андрей Нартов, знакомый с Петром лично и часто общавшийся с ним, передает, что когда «по случаю вновь учрежденных в Петербурге ассамблей или съездов между господами похваляемы были в присутствии государя парижское обхождение, обычай и обряды… отвечал он так: «Добро перенимать у французов художества и науки. Сие желал бы я видеть у себя, а в прочем Париж воняет». Петербург, по-видимому, издавал благоухание…

Пленный швед Ларс Юхан Эренмальм передает, что «царь так привязался всем сердцем и чувствами к Петербургу, что добровольно и без сильного принуждения вряд ли сможет с ним расстаться». Далее Эренмальм передает, что царь не раз и не два говорил, целуя крест, что он легче расстанется с половиной своего царства, чем с одним Петербургом.

Впрочем, есть немало и других свидетельств, и русских, и иностранных свидетельств того, что Петр противопоставлял Петербург не только ненавистной Москве, но и вообще всему миру — и Парижу, и Лондону, и Стокгольму, и… словом, всему на свете.

Эта судорожная, некритичная, доходящая до крайности любовь не совсем обычна и для порта, и даже для собственной столицы, но объяснима для своего детища, для города, создаваемого как место для жизни и место последнего упокоения.

Самодурство? Видимо, и без него не обошлось. Но даже и это желание любой ценой завести не какой-нибудь, а «собственный», Петром же и построенный град-столицу, не дает ответа на вопрос: ПОЧЕМУ ВЫБРАНО ИМЕННО ЭТО МЕСТО?!

Ведь что бы ни строить — а оно одно из наихудших.

В создании Санкт-Петербурга именно там, где он был создан, есть нечто в полной мере мистическое. То есть постройка крепости на Заячьем острове спустила механизм причинно-следственных связей. Если крепость перерастала в город, тем более — в столичный город, то уже совершенно закономерно центр этого города перемещался на Адмиралтейскую сторону. И в дальнейшем город тоже рос по своим законам естественной истории городов.

Но в том-то и дело, что не было никакой необходимости строить ни крепость, ни тем более город на Заячьем острове. Я совершенно серьезно утверждаю, что в этом выборе Петра есть нечто вполне мистическое, не объяснимое никакими рациональными причинами и не сводимое ни к какой военной или государственной необходимости. Не объяснимое даже блажью или самодурством Петра. Действительно — а почему его приворожило именно это место? И с такой силой приворожило, что до конца своих дней он обожал свой «Санкт-Питерь-Бурьх»? Это непостижимо.

…в Европу прорубить окно.

(А. С. Пушкин)

Современный человек (в том числе и житель Петербурга) редко сомневается — этот город назван в честь Петра I. На самом деле город был назван в честь святого Петра. Град святого Петра имел того же небесного покровителя, что и Рим — то есть претендовал на такое же значительное положение в мире.[21] Название же города долгое время никак не могло устояться. Санкт-Питербурх, Санкт Питер Бурх, Ст. питербурх, Санкт П. Бурх, Санктпетербург, Санктпетерзбурх, Питерсбург, петрополис, S. Piter Burch, St. Petersburgh, St.P. Burg — такие названия встречаются в официальных источниках. Долгое время кто как хотел, так и писал.

При этом герб Петербурга содержал те же мотивы, что и герб Рима (хотя, конечно, и видоизмененные должным образом): перекрещенным ключам в гербе Ватикана соответствуют перекрещенные якоря в гербе Петербурга.[22] Город ассоциировался и с Константинополем, и с Римом, и с Иерусалимом. Чем только не был он в воображении создателей!

Но сразу, еще при жизни Петра, он в сознании современников (и самого Петра тоже) становился городом Петра I. Уже упоминавшийся Андрей Нартов передает такие слова Петра, который как раз садился в шлюпку, чтобы плыть к своему домику — бревенчатой избе, в три дня построенной для него солдатами: «От малой хижины возрастет город. Где прежде жили рыбаки, тут сооружается столица Петра. Всему время при помощи Божией».

Сказано это было в 1703 году, когда только возводилась Петропавловская крепость, а славное будущее «Санкт-Питерь-Бурьха» можно было воображать себе решительно каким угодно — поскольку города еще не было.

Тем более к концу XVIII, к XIX веку Петербург становится в массовом сознании «городом Петра», и хотя образованные жители города и империи прекрасно помнят, в честь кого дано первоначальное название, Петербург — гораздо в большей степени город Петра I, чем святого Петра. Град Петра «Из тьмы лесов из топи блат вознесся сильно, горделиво», — писал А. С. Пушкин. Какого Петра? Светлого Апостола, ключаря Петра, впускающего в рай достойных, или того Петра, которому приписывается создание Петербурга («Люблю тебя, Петра творенье…)? Анализируя тексты, очень легко понять, которого из Петров имеет в виду Александр Сергеевич.

А уж на обыденном уровне, для массового и не очень образованного человека это и не обсуждается.

И в других землях города росли на костях, но там все было растянуто на века, здесь же и неизвестно, чего больше шло в болотистую землю: человеческих костей или просмоленных свай.

(Н. Н. Дубов)

«Все знают», что Петербург вырос на костях невероятного количества людей. Что при его строительстве погибли десятки тысяч человек — в основном рабочих, стащенных Петром со всей России, а также десятки тысяч пленных шведов. Это обстоятельство настолько общеизвестно и очевидно, что упоминают об этом практически все, пишущие об истории Петербурга. Пишут порой вскользь, как об очевидном предмете.

Даже самые серьезные историки считают своим долгом упомянуть гибель «большого числа строителей» (Соловьев). Ключевский пишет даже, что «едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте».

Смущает одно — никто не рискует назвать конкретных цифр. Как-то очень уж неопределенно звучит голос и Соловьева, и Ключевского, и даже всегда очень точный в своих описаниях Г. С. Пушкарев на этот раз становится невнятен: «но дорого стоил этот «парадиз» русскому народу, который должен был поставлять на постройку Санкт-Петербурга тысячи и тысячи рабочих, из которых значительная часть стала жертвами болезней и тяжелой работы в нездоровом и непривычном климате».[23]

В некоторых книгах, вышедших в дореволюционной России, вообще как-то не упоминается чудовищная смертность рабочих. Ни всегда точный М. И. Пыляев, ни скрупулезный В. Г. Авсеенко ничего не говорят об этом. Что, запретная тема для времен царизма? Вряд ли, потому что другие историки писали вполне свободно.

В советское время нужно было и героизм народа показать, и царское правительство заклеймить позором за убийство простых людей. Но если цифры и называют — получается неубедительно. Рьяный большевик Покровский, клеймя позором проклятое самодержавие, говорил в своих лекциях: погибло «до ста тысяч». Осторожный Мавродин, и тоже на лекциях в Ленинградском университете, склонен был говорить о двадцати… Но оба они, что характерно, ничего не говорят, как высчитали число погибших.

В другом месте В. В. Мавродин высказывается еще более своеобразно: «Иностранцы определяют число погибших на строительстве Петербурга (1703–1717) в 60, 80 и даже 100 тысяч человек. Но учета погибшим не велось, ни о какой статистике в те времена не могли и помышлять. Зачастую из года в год в списках получавших жалованье, хлебное и денежное…встречаются одни и те же имена. Это заставляет думать, что иностранцы приводили значительно преувеличенные данные».[24]

К сказанному добавлю только — шведские источники называют самые большие цифры погибших. Все уже ясно?

Но и В. В. Мавродин, словно спохватившись, добавляет: «…нет сомнения в том, что земля будущей столицы покоила в себе не один десяток тысяч ее созидателей».[25]

А эти-то сведения откуда?!

Но в советское время уже окончательно «все знают», что потери были чудовищные, и вот, даже в учебники проникло: «Тяжелый труд, нездоровый климат, плохое снабжение приводило к высокой смертности среди крестьян и посадских, возводивших петровский «парадиз»… Не случайно впоследствии стали говорить, что Петербург построен «на костях».[26]

Что Санкт-Петербург «стоит на костях», «все знали» уже в прошлом веке, и в художественной литературе об эпохе Петра число невинно убиенных растет поистине невероятно. Число погибших и художественная сила изображения их гибели зависят в основном от того, как относится автор к петровским реформам, лично к Петру, а особенно к деспотической форме правления. Ведь гибель множества людей, согнанных строить Петербург, так ярко показывает жестокость и вред самодержавия!

Сказанное Н. Н. Дубовым уже частично вынесено в эпиграф, а вот еще, и в духе прямо-таки эпическом: «Петр строил, будто шел на приступ. А во время боя убитых не считают. Здесь не считали и после. Мер работный люд без счета и сроков. От дурной воды, от дурной еды, от мокряди и стужи, от непосильной работы и щедрых — батогами — понуканий к усердию. Ну — и от всякой хвори. Не барской, которую немцы-лекари пользовали, вроде тифуса и ревматизмуса. Для простого люда без всяких лекарей хватало отечественных лихоманок — трясовица да невея, подтыница да гноюха, ворогуха да маятница — всех не перечесть».[27]

Еще красочнее бывает поэзия, за что ее и ценят люди знающие. Тут даже трудно выделить какое-то конкретное стихотворение, и пусть выбирает сам читатель, что красочнее: призрак ли строителя Петербурга, который, сам того не желая, придушил бедного больного мальчонку уже в середине XIX века, живописания болезней, гнетущих поголовно всех жителей Санкт-Петербурга, или какую-то другую лапшу на уши. К вашим услугам — целые поэтические сборники.[28]

Алексей Толстой потом перековался, и как только Сталин велел — тут же старательно восхвалил Петра и все им содеянное. Но кто же знал в 1909 году, кто и когда придет к власти? А в 1909 году Алексей Толстой в своем «Дне Петра» четко пишет — мол, не боялись временные рабочие наказаний и казней, нарушали почем зря дисциплину — все равно «больше трех лет никто в Петербурге не жил».[29]

Имеет смысл напомнить: временные рабочие жили в Петербурге в две смены с мая по ноябрь, и проводили, таким образом, в Петербурге по три месяца каждый. Алексей Николаевич пишет очевидную чепуху — но когда творится миф, такие вещи мало кого смущают.

Пытаясь сделать историю более «правильной», советские писатели писали порой вещи и куда более невероятные, чем эти обреченные строители. Ю. Герман в своей «России молодой» сообщает о таком эпизоде Северной войны: мол, Карл XII велел отрубить руки всем русским военнопленным. На сто человек оставляли одного с одной рукой, чтобы он мог вести остальных домой в Россию. Петр же, узнав о зверстве шведов, стал ставить ефрейторами этих одноруких, а безруких показывать войскам для поднятия их духа.[30]

Откуда выкопал Юрий Герман эту мрачную сказочку? Даже известно, откуда! В XI веке был эпизод, когда византийский император Василий велел ослепить пленных болгар, оставляя одного кривого на десять, и одного полностью зрячего на сто человек. Герман попросту приписывает эту историю Карлу XII, да меняет некоторые детали самого зверства (отрубленные руки на месте выколотых глаз).

Если у писателей хватает совести сочинять такого рода байки, приписать Петербургу можно гибель и миллионов людей. Бумага ведь обычно не краснеет.

Если обратиться к фактам, а не к бредням, вырисовывается следующая картина: с 1703 по 1717 год с марта по ноябрь строили Петербург рабочие со всей России, в две смены от 12 до 18 тысяч человек. Каждая смена жила в Петербурге месяца по три. Вообще-то по разверстке Петр требовал в каждую смену по 40 тысяч человек, но число убежавших, «сказавшихся в нетях», «сказавшихся в болезнях» и «сказавшихся покойными» было всегда, в каждой партии, таких оказывалось больше, чем пришедших.

Отметим это «сказавшихся покойными» — то есть тех, кого уже включили в списки, и кто-то ли в самом деле помер, то ли был назван мертвым своими родственниками. Не сами же покойники «сказывались»: мол, помер я, не лезьте со своим Петербургом.

Впрочем, в рядах строителей Петербурга были и крестьяне из деревень, лежащих на его территории и вокруг. Они как, тоже помирали от непривычного климата?

В каждый год число временных рабочих колебалось, но вот, по данным главы Канцелярии городовых дел, князя A. M. Черкасского, в 1717 году на 32 тысячи работавших в две смены рабочих числилось 3200 кашеваров и 1000 больных. Черкасский полагал, что привлекать вольнонаемных было бы дешевле — вольных не надо кормить и лечить. С тех пор город и строили вольнонаемные.

За весь год тысяча больных, из которых умерли уж, конечно, не все? Гм…

Может быть, умерли десятки тысяч постоянных жителей города?

Но в 1710 году в Петербурге жило от силы 8 тысяч постоянных жителей. Число их возросло примерно до 40 тысяч к 1723 году.

По понятиям тогдашней России, это был большой город — ведь городского населения во всей России было не более 4 % всего населения. 40 тысяч — это примерно 12 % всех городских жителей страны. Но для смертности в десятки тысяч человек должны были в одночасье преставиться все жители стольного града Санкт-Питерь-Бурьха. Скажем, поголовно вымереть на протяжении двух или трех дней.

Петербург и к концу правления Петра оставался, по сути, крохотным городком. «Сплошные застройки находились только в ближайшей к берегу местности Петербургской стороны, называвшейся тогда «городским островом». Там была воздвигнута крепость, сначала бревенчатая, потом каменная. К ней прилегало несколько улиц, застроенных небольшими домами, деревянными и изредка мазанками… На Васильевском острове…встречались отдельные постройки. На Выборгской стороне тоже было несколько рядов очень бедных строений… На левом берегу Невы, где теперь расположен блестящий центр столицы, выстроено было только здание Адмиралтейства с укреплениями и позади него церковь Святого Исаакия. Кое-какие строения попадались разбросанными до реки Мойки…За Мойкой шли уже леса, болота и пустыри».[31]

Тут просто некому и негде помирать в былинном количестве «десятки тысяч человек».

Всякий раз, когда у нас оказываются в руках конкретные цифры, они показывают очень небольшое число умерших.

Скажем, по «доношению» У. С. Синявина от 6 июня 1712 года вытекает, что послано в Петербург всего 2210 ремесленников, из которых 365 сбежали, 61 умер и 46 оказались «дряхлыми за старостью».[32]

Отмечу — число сбежавших много больше умерших, а умерли эти 61 ремесленник до посылки в Петербург (может, их и включили в списки мертвых, чтобы отделаться и никого реально не слать?).

Вероятно, смертность среди строителей Петербурга была выше, чем в более привычных городах и землях, но где же ужасы, живописанные Дубовым и Толстым? Ужасы, на которые толсто намекают Пушкарев и Ключевский? Их нет и в помине.

Причем заметим: добровольный труд в Петербурге очень рано вытеснил подневольный. Петр I выжигал самое слово «свобода», искоренял малейшую возможность быть независимым от государства. Но независимо от убеждений, блажей или наклонностей Петра строительство еле продвигалось вперед. Как ни парадоксально — но Петербург стал первой «зоной свободы» в России Петра и его наследников. Потому что если Петр вообще хотел строить свой «парадиз» — то приходилось строить его силами вольных людей.

Основная часть построек, возведенных до 1725 года, появилась в Петербурге между 1718 и 1724 годами, когда город и правда рос совершенно стремительно.

Это было время, когда основной рабочей силой стали никакие не пленные шведы (они, насколько известно, прорубили пару просек, и только) и не «даточные люди», а главным образом оброчные крестьяне. Предъявляя «покормежные письма» от помещиков, они совершенно легально селились в городе. Крестьяне-оброчники составили вторую по численности группу населения в Петербурге изначальном — после солдат.

Второй группой строителей Петербурга стали…беглые. По всей Российской империи ловили беглых крестьян. Всякого помещика, кто принял их, безжалостно пороли кнутом, ссылали в Сибирь, лишали имений. Но в Петербурге власти, нарушая собственные законы, еще раз наступая на горло собственной песне, «не замечали» беглых и фактически поощряли тех, кто давал им работу.

Волею судеб Петербург был первым городом, который доказал Петру и его сподвижникам выгоду свободного труда. Он стал городом, зримо опровергавшим одну из важнейших идей петровского правления.

Так что вот — если Петербургу и войти в русскую историю, как какой-то особенный город, — то вовсе не как «город на костях», а как первая «зона свободы». Место, где жестокость и дурь крепостников поневоле должны были отступить. Наконец, есть место и для лозунга: Петербург построен вольными людьми!

Но интересное дело! Почему-то русское общество совершенно не заметило этого. Не заметило во времена Петра. Не заметило в эпоху Екатерины и Александра, когда реально был построен Петербург. Не замечало весь XIX и XX века. Теперь, в XXI веке, тоже старается не замечать.

Вот идея «города на костях» — она очень по душе русскому обществу, и уж ее-то муссируют третье столетие. Этот миф очень дорог россиянину, и особенно — коренному жителю Петербурга. При том, что живут-то петербуржцы даже в зоне самой старой застройки — вовсе не в городе, который построил Петр. Никак не мог жалкий мужичонка, согнанный в Петербург на погибель, придушить бедного больного мальчика в 1858 году. Враки это, и притом враки неумные.

Получается: молва стократ преувеличила число погибших при строительстве Петербурга. Число этих погибших называют разное, но маловероятно, чтобы погибло больше 4–5 тысяч — за все время между 1703 и 1717 годами.

Почему же возник миф о «городе на костях»? И почему он оказался таким стойким, таким невероятно живучим?

Буду рад, если кто-то раскроет эту тайну более полно… Я же в состоянии увидеть только одно: люди не хотели строить Петербург. Русские люди не хотели жить в Петербурге. Им хотелось, чтобы жить в Петербурге было невозможно, чтобы место это было гиблым и противным.

Во-первых, никто не любит подвергаться насилию. Царь велит строить пес его зачем нужный город? Подчиняемся, потому что дело его, государево; нечего тут умничать, а надо исполнять приказ батюшки-царя, Антихриста Алексеевича… Но можно сказаться больным, а то и помершим. Или по-тихому удрать, как только представится случай.

Во-вторых, Петербург был попросту неудобным для жизни, неприспособленным городом. Низкое место, сыро, дров мало, цена на продукты — в три раза выше, чем в Москве. То есть к середине XVIII века все изменилось совершенно! Но в эпоху Петра не нужно было никакой мистики Санкт-Петербурга, чтобы объяснить нежелание в нем жить.

В-третьих, переселенцы в Петербург рвали привычные связи — и семейные, и клановые, и социально-экономические. Кому хочется вылететь из привычного круга просто за здорово живешь? Начинать с начала все, что наживала семья поколениями, в обществе таких же случайных товарищей по несчастью? Неуютен был Петербург, лишенный человеческого тепла, привычных связей. Новостройка — и есть новостройка.

Вот и получалось: царь велит жить в городе? Исполним повеление, хотя смысл его никому и не понятен. Но опять же — представится случай — сбежим.

Зимой 1721–1722 годов общество праздновало в Москве Ништадский мир. Весной царь отправился с армией в персидский поход и вернулся только в конце года. Двор все это время был в Москве, и когда Петр даже вернулся в Петербург — никто вслед за ним не торопился.

В 1723-м началась высылка дворян из Москвы в Петербург. Длилась эта высылка несколько месяцев, документы составили целое архивное дело в фонде Сената: «О высылке дворян на жительство в Санкт-Петербург, осмотре их доктором и описи имущества ослушавшихся приказа».[33]

Это позиция дворян — ближайших слуг, многие из которых были лично знакомы царю. Тех, кто хотя бы попытаться мог представить, зачем вообще нужен Петербург. Представляете, как саботировали приказы, как нарушали их простолюдины?

Естественно, им очень «в жилу» были рассказы о самых что ни на есть ужасных ужасах Санкт-Петербурга. Миф пустой, не населенной никем земли, ужасного климата, бедных почв, чудовищных наводнений — все эти мифы очень хорошо поддерживали, обосновывали друг друга. И все эти мифы работали на миф о десятках тысяч погибших. Если страна была безлюдной до Петра — так есть ведь на это причины?! Ясное дело, есть — ужасный климат, голодный нищий край. Вот-вот, и мы тоже из Петербурга убежали…

А вольнонаемные?! Вероятно, для вольнонаемных мифы Петербурга тоже по-своему полезны. И заплатят побольше, и в родной деревне посмотрят уважительно: гляди-ка, Андрюха пятый год в гиблом Санкт-Петербурге!

— Про призрак альпиниста — сами придумали?

— Сперва сам, потом помогали…

— Кто?

— Да пожалуй, все… По мере сил.

(А. и Б. Стругацкие)

Но ведь не только беглецы, не только «уклонисты» — и дворянских кровей, и крестьянских, — не только они создавали этот миф. Мифологию Петербурга во всей ее полноте создавал народ. Тоже во всей полноте своих общественных групп, сословий, религиозных конфессий. Все мифы о Петербурге удивительным образом удобны совершенно для всех — от самого Петра до самого последнего бунтовщика, бегущего на Дон, купца-старообрядца, убежденного врага антихристовой порчи.

Петр заложил свой, только свой город? Это удобно и как придворный миф, и как миф врагов Петра. Он, только он виноват, а русский народ — он жертва антихриста и всех его иноверцев, иноземцев!

На месте Петербурга было пустое финское болото? И отлично, сразу видно, какую работу проделал царь и его приближенные!

…Ясное дело, было там пусто — и пусть бы было во веки веков! Придумал тут сумасшедший царь город строить посреди болота!

Только в этом месте можно было построить город!

…А зачем его вообще строили? Для человеческой погибели?

В Петербурге ужасный климат, нищие почвы, каждый день по наводнению? Да! Вот какие трудности преодолел Петр, чтобы создать город в единственно возможном месте! Кто еще, кроме него, может сделать так, чтобы и «небываемое бывало»?!

…Вот-вот… Царь-антихрист затащил русских людей в гиблое место, чтобы их там побольше умерло. Действительно, кто бы еще мог такое придумать?!

Строили Петербург ценой колоссальных человеческих потерь. Зато вот, глядите, какой парадиз стоит на Неве!

…Вот-вот, перебили, сколько могли, народу. И погляди — какая дрянь торчит на Неве в результате…

Нет вообще ни одного мифа о Петербурге, который нельзя было бы вывернуть наизнанку, понять в противоположном смысле. И на всякий назидательный миф тут же приходится другой, враждебный антимиф.

Чуть ли не с момента своего возведения Петербург начал обзаводиться весьма назидательными мифами — своего рода мифологизированными картинками созидания. Каждый такой миф должен был показать, сколь славен царь Петр и как велико его деяние, и как высшие силы благословляли его начинание.

Вот хотя бы история про то, как Петр I прямо 16 мая 1703 года установил на Заячьем острове подобие ворот будущего города. «Неизвестно откуда взявшийся орел опустился на перекладину. Петр взял его, посадил на руку и вошел в еще несуществующий город».[34] Иногда вводятся даже очень конкретные детали. Например, что сбил орла выстрелом из ружья ефрейтор Одинцов, и что Петр, перед тем как посадить орла на руку, перевязал ему ноги своим платком.[35]

Красиво, правда? Прямо всхлипнуть хочется — орел, символ неба и свободы, посланец богов, слетает прям в руки Петру! Яснее ясного говорит Провидение, что вручает новый город Петру, благословляет его начинание…

Вообще-то Петра на Заячьем острове не было с 11 по 20 мая, и при закладке острова он не присутствовал.

Вообще-то орлы в устье Невы не появлялись. Никогда.

Но это, конечно же, чистой воды скучная проза. Подумаешь, был там Петр или не был, был там орел или его придумали! Разбирайся тут, да и зачем разбираться?! Скучное это занятие.

Если же принимать миф за чистую монету, но при этом «перевернуть» по смыслу — то давайте подумаем, а кому это дана власть над животными? И кем? Святому дана Богом — это ясно. Пьяный Петр с трубкой в зубах, в обнимку с Катькой-Мартой Скаврощук-Скавронской — это святой?! Но если нет — кто же дал ему такую власть? И о чем свидетельствует эта власть над орлом Петра — колдуна и пособника Рогатого?!

А кроме того, в то же время возникает и еще один миф. Насчет «быть Петербургу пусту!». Якобы выкрикнула это первая жена Петра, опальная инокиня Елена. Как прознала о строительстве новой столицы, так и крикнула.

Позже, в 1717 году, кричать «быть Петербургу пусту!» затеял дьячок Троицкой церкви — когда спускался дьячок с колокольни, привиделась ему кикимора. Напился дьячок и кричал. Его, естественно, потащили в Пребраженский приказ, как страшного государственного преступника. Но миф-то никуда не потащишь и не сошлешь, и этот миф тоже очень пришелся по душе жителям Санкт-Петербурга. Многие ли сегодня хотя бы слыхали про орла, севшего чуть ли не на голову Петру? А как насчет «быть Петербургу пусту»? Уж о «быть пусту» — все слыхали!

Мифология неотделима от Санкт-Петербурга. Само название города, его герб, даже его местоположение осмысливаются не в реальных категориях, а в категориях мифа.

История строительства города, его отдельных частей, даже география его территории осмысливаются так, чтобы они подтверждали «нужные» мифы: о гениальном, Великом царе, основавшем в пустом месте, на финском болоте город и тем самым «прорубившем окно в Европу». Самые разные стороны истории города осмысливаются так, чтобы связать части города, этапы его истории с Петром и с его сподвижниками, и «работать» на этот комплекс мифов.

Проблема в том, что нет ничего более безответственного и более «текучего», легче изменяющего содержание и направленность, чем миф. Мифы, нужные самому Петру как подтверждение верности его курса, рожденные в среде тех, кто продолжал его «курс» (или, чаще всего, «продолжал»), легко могут быть заменены или, что особенно легко, дополнены другими мифами.

Петербург изначально, с момента основания, связан с мифами и неотделим от мифов разного рода и направленности. Во многом само его основание есть следствие мифотворчества.

Стоит ли удивляться, что население города продолжило эту традицию?

Основные мифы про Петербург, восемь основных мифов появились потому, что строить Петербург и жить в Петербурге не хотел никто. Поэтому мифы оказались нужны всему народу.

Гораздо более интересно, что весь набор мифов не исчез, не канул в лету вместе с эпохой Петра. В конце XVIII века на месте скопления халуп и мазанок вместо города-подобия Москвы возник совершенно новый и действительно необыкновенный город. И вот ведь чудо! Мифы изначального Петербурга оказались очень «в жилу» этому новому городу. Мифы не только не прекратили своего существования, но расцветились множеством новых подробностей, попали в литературу и в искусство, в существе этих мифов совершенно перестали сомневаться. Мифы стали в глазах общества непререкаемой истиной.

Почему?!

Ответ очевиден — да потому, что в этих мифах была потребность — и у властей Российской империи, и у ее образованного слоя (в первую очередь, у петербуржцев). Зачем петербуржцам нужно жить в городе, названном именем Петра I, что привлекательного для них жить в городе, который построен на костях, пронизан стонами своих созидателей и которому неизбежно быть «пусту»? Что за удовольствие жить в городе, где даже и детские железы не иначе как припухли, и в котором жить неудобно и неприятно?

Чтобы понять это, необходимо посмотреть, какова была идеология и правительства Российской империи, и населения Петербурга. И какие основания были у людей считать свой город местом экстремальным, пограничным, не очень пригодным для жизни.

Примечания:

1

Пильняк Б. А. Его Величество Кнесь Piter Komandor. Пг, 1922.

2

Величанский А. Страшен город Ленинград…// Сочинения. М., 1986.

3

Толстой А. Н. День Петра. Собр. соч. в 9 т. Т. 6. М., 1966.

14

Буровский A. M. Петр первый — проклятый император. М., 2008; Буровский A. M. Правда о «золотом веке» Екатерины. М., 2008.

15

Петр I. Предания, легенды, сказки и анекдоты. М., 1993.

16

Баранов Е. В. Московские легенды, записанные Евгением Барановым. М., 1993.

17

Алексеев С. П. Небывалое бывает. М., 1980. С. 134.

18

Алексеев С. П. Небывалое бывает. С. 188.

19

Пыляев М. И. Старый Петербург. СПБ, 1889. С. 6.

20

Писарев С. Василий Корчмин — разведчик земли ижорской. М.: Детгиз, 1965.

21

Буровский A. M. Несостоявшаяся империя. М., 2000.С. 128–129.

22

Вилинбахов Г. В. Основание Петербурга и имперская эмблематика // Труды по знаковым системам. XVIII. Семиотика города и семиотика культуры. Петербург. Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 664. Тарту. 1984.

23

Пушкарев С. Т. Обзор русской истории. СПБ: Лань, 1999. С. 263.

24

Мавродин В. В. Рождение новой России. Л., 1988. С. 129

25

Мавродин В. В. Указ соч. С. 129.

26

Юрганов А. Л., Кацва Л. А. История России XVI–XVIII вв. М., 1996. С. 281.

27

Дубов Н. Н. Колесо фортуны. М., Советский писатель, 1981. С. 140.

28

Петербург в русской поэзии. М., 1978.

29

Толстой А. Н. День Петра. Собр. соч. в 9 т. Т.б. М., 1966. С. 12.

30

Герман Ю. Россия молодая. М., 1990. С. 313.

31

Авсеенко В. Г. История города С.-Петербурга в лицах и картинках. 1703–1903. Исторический очерк. СПБ: Сотис, 1998. С. 33.

32

Агеева О. Т. Град Святого Петра. СПБ: Блиц, 1999. С. 110.

33

Авсеенко В. Г. История города С.-Петербурга в лицах и картинках. 1703–1903. Исторический очерк. СПБ, Сотис, 1998. С. 113.

34

Пыляев М. И. Старый Петербург. СПБ, 1889. С. 11.

35

Синдаловский Н. А. Легенды и мифы Санкт-Петербурга. СПБ, Норинт, 1997. С. 20.