• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Перун, царь-небо. Хорс-Дажбог, небесный жрец. Стрибог- воитель. «Семарьгл» — Сенмурв или ЯриЛо? Макошь-Ма-тушка. Обновление Пятибожия Владимиром — причины и последствия.

«Боги мои, Боги Прави, чёрные да белые…»

(Трофим, «Боги мои»)

Итак, начнём, естественно, с начала — с того, кто и возглавлял летописный перечень.

И хмелясь победным пиром,

За лучом бросая луч,

Бог Перун владеет миром,

Ясен, грозен и могуч!

(Сергей Городецкий, «Перун»)

Перун (Перен, белорус. Пярун, словацкое Паром и т. д.) — пожалуй, самое известное Божество славян — хотя бы по пушкинскому «покорный Перуну старик одному».

Для многих именно с этих строк и начинается знакомство с миром древнеславянских Божеств. Перуна в основном минула даже вакханалия «критического метода» — кроме нескольких наиболее отмороженных норманнистов да профессора Корша, отыскавшего у албанцев (!) какого-то Перынди и радостно заявившего, что «о славянском происхождении имени Перуна теперь не может быть и речи».

Но этих господ не поддержали даже их единомышленники из лагеря сторонников «критического метода».

Корту, например, Гальковский возразил, что совершенно непонятно, какими ветрами могло принести албанское Божество во главу русского Язычества. Его же, судя по всему, упоминает и одно из самых первых сообщений о религии славян: «Эти племена, славяне и анты, считают, что один только Бог, творец (в некоторых переводах — кузнец.[39] — Л.П.) молний, является владыкой над всем, и ему приносят в жертву быков, и совершают другие священные обряды».

Так писал в VI столетии летописец повелителя Восточной Римской империи, Юстиниана Великого, Прокопий Кесарийский.

Но само имя Громовержца много, много древней. Об этом говорит и балтский культ Перкунаса, и культ Пируа- громовика у хеттов, индоевропейского народа, побеждавшего фараонов Древнего Египта, и одно из имён Индры — Парьянья (иногда, впрочем, Перуна сопоставляют с другим ведическим Божеством — Варуной).

Сюда же относится титан Гиперион из греческой мифологии.

Титанов многие учёные считают Богами древнейшего населения Балкан — пеласгов, которых сменили в истории — и «победили» в мифах — эллинские Олимпийцы во главе с Зевсом (в славянском переводе античного романа «Александрия», посвящённого жизни и подвигам Александра Македонского, имя Зевса переводится как раз как «Перун»).

Гиперион, кстати, отец солнечного Гелиоса, а сам Зевс — отец Светозарного Аполлона, что придаёт дополнительный вес моему предположению, что отец «Солнца-царя» Даждьбога Сварог — это тот же Перун, только под другим именем. Культ Перуна уходит корнями в доисторические глубины, и не зря его символами и святынями считали находившиеся кое-где после бурных дождей и гроз кремневые стрелки[40] и каменные топоры.

Почитание этих топорков — как и почитание самого Громовержца — дожило местами до XX век Именно это, кстати, позволяет понять, почему оружием Громовержца считались и топор, и молот, и палица — именно к каменному топору, оружию скорее дробящему, чем рубящему, все три эти определения подходят в равной степени.

В Белоруссии Перуна также «вооружали» луком со стрелами и даже…кремневым мушкетом, что, безусловно, является позднейшей легендой.

Однако, как мы видим, почитание Громовержца продолжалось большую часть истории человечества — от кремневых стрел и топоров до кремневых ружей! Кроме тёзок, у Перуна были и носившие другие имена подобия- близнецы в пантеонах индоевропейских народов. Это Зевс эллинов, Юпитер римлян, Таранис кельтов-галлов, Веретрагна иранцев, Доннар германцев, Тунор англосаксов и Тор скандинавов. В их культах очень много общего.

Доннар, Тор, Таранис на языках народов, почитавших этих Богов (или всё же вернее сказать — этого Бога?) обозначало гром. По-русски гром назывался перуном ещё во времена Алексея Михайловича. По- белорусски, по-польски, по-словацки имя Бога переводится как гром, молния.

Так что и эти Боги — тёзки русского Громовержца. Почитание Громовержца оставило след в названии местностей и личных именах по всему славянскому миру.

В Истрии, Далмации, Боснии распространено название «Перунов връх» — връх на сербохорватском — гора (а горой там называют лес).

В Сербии есть долина Перин, гора Перуни и село Перуня.

В Болгарии гора Перушица («Перушице» назван древний Бог в одной из Новгородских летописей).

В Болгарии, кроме того, существует предание о некоем попе, пытавшемся с крестом в руках изгнать Громовержца с его капища. Перун в ответ открыл и низверг на надоедливого иерея горное озеро, которое теперь и называется Поповым. В Болгарии распространены личные имена Перун, Парун (мужские), Перуна, Перуница, Перуника (женские).

В Македонии Перуница и Перун употреблялись как имена людей.

А у сербов и хорват Перунико — мужское имя[41] (на Руси тоже, кстати, известен казак Перунко).

В Польше есть Перунова гора, Перунка, Перунов мост, селения Перунце, Перунувек.

Именно в честь Перуна, судя по всему, совершал в болгарском городе Доростоле торжественные жертвоприношения великий князь русский, Святослав Игоревич, по сообщению византийца Льва Диакона. Дело в том, что обряды эти происходили 20 июля 971 года, а именно этот день в традиции русского «народного православия» стал днём празднования Громовика Ильи.

Наверно, иудео-христианское имя «пророка» стоит взять в кавычки, ибо и представления о нём его почитателей из русской деревни, и само его почитание имели очень мало общего с христианскими.

Русскому крестьянину не было ровно никакого дела до древнего иудея, фанатика культа ревнивого племенного божка, убивавшего собственных соплеменников за почитание чужих кумиров. Иной мужичок из какого-нибудь Ильинского прихода ещё бы и обиделся смертно, намекни ему кто, что «Илья-пророк» был евреем.

В его сознании «Илья» был рослым богатырём, в колеснице или на белом коне несущимся по небесам и разящим стрелами нечисть — а то и нечестивых или попросту непочтительных к нему (в частности, пашущих или косящих сено в его день) людей.

При этом, как и положено Языческому Божеству, «Илья» мог покарать не только самого святотатца, но и его общину (в древности, конечно, род), во избежание чего ещё в начале XX века на мужика, вышедшего пахать в день Громовника, накидывались разом все односельчане, били, отнимали сбрую — и пропивали её в честь «Ильи».

В день Громовержца русские православные мужички почитали грозного «святого» не столько свечечкой и смиренной молитвой, сколько пиром, к которому, как и их предки во времена Юстиниана, закалывали откормленного в складчину всей деревней «ильинского» быка, на худой конец — барана. Потом следовала буйная пляска — «попляшу святому Илье!».

Христианских вероучителей подобное «смешение стилей» не радовало.

В одном из средневековых поучений сказано: «Епифаний рече: по праву ли сие глаголют, яко Илья Пророк есть на колеснице ездя гремитъ, молшя пущаеть по облакамъ и гонитъ змк? Святый же рече: не буди то чадо, ему тако быти (не достоин называться чадом — надо полагать, духовным — тот, кто так говорит. — Л.П.), велико бо безумие есть…человеци бо умовреднии (умалишённые. — Л.П.) суть, да по своему безумию написали».

Однако в конечном итоге приходилось мириться хотя бы с такой, прикрытой христианским «псевдонимом» формой почитания древнего Божества, хотя бы потому, что во многих местах почитание древнего Бога под его собственным именем продолжалось до Нового времени: в Болгарии до XVIII века, в Белоруссии — до XIX.

В древнем Киеве варягов-христиан убили за неделю до того дня, которому впоследствии суждено было стать праздником «пророка»-Громовержца, того дня, когда приносил свои жертвы Святослав Храбрый.

В греческих «Чудесах Дмитрия Солунского» в VII веке славянский князь Ясон (или Якун) обращается к «оракулу Пырину» перед походом на греков. В полном соответствии с «законами жанра» пророчество «богомерзкого идола» оказывается бесполезным, что в реальной истории отчего-то не помешало славянам захватить не только окрестности Солуни (Фессалоник), но и все Балканы, и даже Пелопонесс, ставший на века славянской Мореей.

Перуна упоминают в паре с Волосом договоры с Византией Олега Вещего, одного — договор 944 года Игоря Рюриковича, и не то в паре с Волосом, не то в тройке с ним же и неким не поименованным конкретнее Богом — договор 972 года Святослава Игоревича Храброго.

Если Волосу клянутся на золотых обручах-браслетах, то Перуну — на оружии. Соответственно, Божья кара за нарушение клятвы должна, видимо, воспоследовать от каждого своя — от Перуна — гибель от своего оружия, от Волоса — «да станем же золоти, яко золото» (видимо, имеется в виду какая-то болезнь).

Затем идёт уже очень подробно рассматривавшееся нами описание воздвигнутого Владимиром в 980 году святилища Пятерых. Иногда также сообщается, что дядька будущего крестителя, хазарин Добрыня, воздвиг кумир Перуна в Новгороде.

Из этого иногда делаются далеко идущие выводы — например, что Перун-де почитался исключительно в южной половине Руси, а в северной почитали Волоса (опять та же попытка превратить общеславянских Богов в местных или племенных кумиров, что и со «сборной» версией происхождения Киевского Пятибожия).

При этом чрезвычайно сложно было бы объяснить, отчего, скажем, в заведомо южнорусском «Слове о полку Игореве» совершенно не упомянут Перун, зато присутствует упоминание о Волосе/Велесе («Бояне, Велесов внуче»).

Или отчего князья варяжской Руси, в Киев пришедшие с севера, считают «Богом своим» именно Перуна. Или отчего в Пскове, где немец- путешественник И.Вундерер видел в XVI веке каменные кумиры Перуна и Хорса, до XX века бранились: «Сбей тебя Перун!» Подобные ругательства бытовали и в Белоруссии («Каб цябе Пярун треснув!») и Словакии («Паром те забив!»).

В Словакии почитание Перуна-Паруна-Парома продолжалось до позапрошлого столетия, про него рассказывали предания, его упоминали в речи, ему, кажется, даже жертвы приносили.

В новгородских преданиях основание капища Громовержца на холме над Волховом, где впоследствии встанет православный Перыньский монастырь, приписывалось сыну легендарного прародителя Славена, Волху Славеновичу (Волху все Славичу, Вольге свет Славьичу русских былин).

В данном случае — как и во многих других — археологический факт оказывается на стороне фольклора. Весомый щелчок по носу иных снобов-историков, употребляющих слово «фольклор» как какое-то ругательство! Раскопки Седова на Перыньском холме подтвердили существование там святилища по крайней мере с VII века.

Огромный холм венчала статуя Громовержца с пылающим перед нею костром (про неугасимый костёр перед кумиром древнего Бога гроз новгородцы рассказывали ещё Адаму Олеарию в XVII веке).

Вокруг холма был прорыт ров с восемью круглыми ямами- лепестками (вот тут сравнение с лепестками гораздо уместней, чем в случае киевского святилища[42]), ориентированными по сторонам света. Подобный ров окружал и место идола на святилище горы Богит в Западной Украине — там, скорее всего, стоял прославленный Збручский идол. В каждом из лепестков тоже горел костёр.

Так что ни о «южном» происхождении Перуна, ни о возведении Добрыней первого святилища Громовержца в этих местах говорить, по-видимому, не приходится. Как и его племянник в Киеве, Добрыня в Новгороде разве что обновил святилище древнего культа — что опять-таки вписывается в общее положение Владимира во времена вокняжения.

Сын рабыни, хазарский полукровка, братоубийца должен был всеми силами демонстрировать верность древним обычаям и почтение к Богам. Допускаю, впрочем, что как раз предание об установлении Добрыней кумира Перуна в Новгороде и есть фольклор — та не лучшая его разновидность, что связывает любую местную достопримечательность с именем последней побывавшей в этих краях знаменитости.

Так, по свидетельству Костомарова курганы Новгородчины, быть может помнившие варягов Рюрика, приписывались обывателями Новгородской губернии Ивану Грозному и Марфе Посаднице.

Так название реки Ворсклы (связанное чуть ли не с праславянами скифских времен, сколотами) и выложенные из камней на Соловецких островах и берегах Белого моря лабиринты каменного века местное предание уверенно приписывают Петру Первому (река якобы получила свое название — «Вор скла, стекла» — из-за утопшей в ней «подозрительной трубки» императора, а вот к чему государю потребовалось громоздить каменные круги — не уточняют).

Холмы и курганы на берегах Камы, по уверениям местных крестьян — земля, вытрясенная из сапога Пугачёвым, а фаллический камень в городе Плес (скорее всего святыня языческих, возможно даже, дославянских времён), установил-де Фёдор Иванович Шаляпин в назидание неверной любовнице.

Ровно по этому же принципу к моменту составления летописей древнее капище могли приписывать дядьке Крестителя. Как было разрушено святилище в Киеве и подвергся особому поруганию кумир Громовержца, я, читатель, Вам уже рассказывал. В Новгороде, согласно местным летописям, однако, всё не обошлось так просто — кумир якобы кричал: «О, горе! Ох, мне! Достался немилостивым этим рукам!»

Но, проплывая под Волховским мостом, кинул на него свою палицу со словами: «Тешьтесь, новгородские люди, а меня поминайте!» Там и «поминали» сурового Бога регулярными побоищами вечевых партий,[43] а также и казнями — осуждённых вечем оглушали палицей и скидывали в Волхов, где как раз под мостом была незамерзающая полынья.

Любопытно, что бились и казнили не абы какими палицами, а Перуновыми, хранившимися… в церкви святых Бориса и Глеба, пока в XVII столетии знаменитый реформатор Никон не сжёг их. Счастья это ни ему, ни Руси не прибавило — сам Никон угодил в опалу и умер в монастырском заточении, а его реформы привели к Расколу, долго и больно отзывавшемуся в русском общественном сознании.

Кстати, небезынтересна и участь самого крестителя Руси — но об этом подробнее скажем в другой книге, посвящённой язычникам после крещения. Что до хранения в церкви Языческих атрибутов, новгородцы не были оригинальны — в аббатстве Бромли (Стаффордшир, Англия) и поныне хранятся рога северного оленя — традиционный атрибут местных Языческих плясок.

Учитывая, что северные олени в Англии не водятся уже более тысячи лет, возраст Языческой святыни весьма почтенен. Обращает на себя внимание и другое обстоятельство — по-видимому, столь активное поведение новгородского идола или, по крайней мере, такое описание его в новгородских летописях — в то время, как в Киеве кумир Перуна не подаёт признаков жизни (для того, чтобы утешить читателя-материалиста, поправлюсь — там ему эти признаки «не приписываются») — объясняется более тёплыми чувствами новгородцев к Грозовому Богу.

Эта мысль подтверждается тем обстоятельством, что низвержение Перунова кумира, прошедшее в Киеве без заметных эксцессов, в Новгороде вылилось в кровавое «крещение огнём и мечом». Кроме соседей новгородцев, балтов с их Перкунасом (не следует забывать, что в Новгороде была улица Прусская, в честь балтского племени пруссов, истреблённого впоследствии христианами, причём улица считалась аристократической), существовали ещё и варяжские (балтийско-славянские) корни самих новгородцев.

«Людье новгородские от рода варяжьска до днешьнего дни», говорит новгородская летопись, и добавляет про времена Олега Вещего — «Варязи мужи словене». Современная наука — археологическая, лингвистическая, антропологическая — подтверждает это заявление источника полностью.

Древнейшая керамика Новгорода и Пскова, архитектура городской крепости Новгорода, оружие, хлебные печи, речь новгородцев — от современных диалектов до берестяных грамот — и, наконец, черепа в средневековых могильниках Новгорода указывают на тесную связь населения с славянской южной Прибалтикой — «Поморьем Варяжским» русских летописей.

Для сравнения — скандинавских вещей в Новгороде археологи нашли даже меньше, чем в Киеве. Скандинавских погребений в окрестностях столицы Рюрика нет вообще.

Если бы норманнская теория состояла с наукой хотя бы в отдалённом родстве, этих данных было бы достаточно. Непосредственно в Альденбурге, древнем Старгарде (сравните с «Новгород»), называвшемся по другому Рерик (Ну как, читатель? Это название вам ничего не напоминает? В частности — имени одного варяжского князя?), почитали Бога справедливого суда Prone, чей истукан возвышался в дубовой роще и представлял собою фигуру человека с копьём и щитом (как в Радзивилловской летописи изображают Перуна).

Перед ним люди судились, в особо сложных случаях обе стороны брали в руки раскалённое железо — тот же способ «Божьего суда», что предписывается «Русской Правдой» Ярослава Владимировича.[44]

С дубом связывается у всех индоевропейцев культ Громовержца, так что Проне из Старгарда, судя по всему, и есть русский Перун. Перунов дуб упомянут в средневековой западноукраинской грамоте 1302 года. Согласно позднейшим преданиям, тело новгородского кумира Перуна было вырезано как раз из дуба, и неугасимый огонь перед его изваянием горел как раз из дубовых дров.

Дубу поклонялись, согласно Константину Рождённому в Пурпуре (Багрянородному), на острове Хортица за Днепровскими порогами русы при князе Игоре — том самом, при котором в договоре упоминался только Перун.

Дуб был священным деревом Перкунаса у пруссов и литовцев. В Десне дважды (в 1909 и 1975 годах) находили дубы с девятью (вспомним девять костров Перыни и прибавим сюда «девять Перкунасов» литовских преданий) врощёнными в ствол дерева клыкастыми челюстями кабанов.

Кабаном оборачивался иранский Веретрагна, аналог индийского Громовержца Индры, а у Упендры-Вишну кабан-Вараха числился одним из десяти аватар-воплощений. В житии святого Кирилла сказано, что когда будущий святой посетил с дипломатической миссией Хазарский каганат, он видел там людей, молящих о дожде гигантский древний дуб.

Дуб этот они называли именем, которое греческий автор жития воспроизвёл как Александр — «Защитник людей» (в мифологии так часто называют именно Громовержца, защищающего «средний мир», мир людей от чудовищ и демонов). Согласно аль Масуди, среди язычников Хазарии больше всего было славян. Естественно, святой Кирилл отметился уничтожением святыни наших предков.

Кстати, очень похоже на приводимую армянскими историками историю данника хазар, северского князя Лютовера — тот тоже, готовя восстание протв каганата и полагаясь на помощь Христа и его наместника на земле, императора Византии, позволил византийскому миссионеру уничтожить древний священный дуб своего народа (вспоминаются дубы из Десны, реки северян, уничтоженные, по мнению учёных, задолго до официального крещения Руси). Восстание, само собою, потерпело поражение.[45]

Кроме того, там же, на Балтийском Поморье, четверг называли «перундан». Четверг посвящали Громовержцу во многих календарях — немецкое «доннер-стаг» — день грома или Доннара-Громовержца, английское Thursday — память о Торе, в языках романских народов, наследников Римской империи, название четверга переводится как день Юпитера.

Наконец, современное селение Prohne на землях, принадлежавших полабским славянам, в документах 1240 года именуется Перун, а позднейшией Prohnsdorf (буквально — двор Проне) — Перон. Этим окончательно подтверждается тождество Старгардского Проне с Перуном. Так что «мужам новгородским от рода варяжьска» Перун был отлично знаком и хорошо памятен.

Теперь давайте посмотрим, читатель, как соотносится Перун с ролью Священного правителя Богов. Что он был верховным Богом на Руси (а также у чехов и поляков, где главным Божеством назван «Юпитер», и у южных славян — вспомним Прокопия Кесарийского и «Чудеса Дмитрия Солунского») — это более-менее очевидно из всего сказанного выше. Он отождествлялся с небом — напомню ещё раз ту самую формулу: «Сколько есть небес? Перун есть мног».

Он отождествлялся с дубом — мировым древом славянских легенд, тем самым сакральным центром, осью мироздания. Его эмблемой было космическое колесо о шести спицах, а лепестки «цветка»-рва в Перыни знаменовали Его власть над всеми сторонами мироздания.

Распространённые легенды о брачной невоздержанности Громовержца следует соотносить с браком-властью над местными Богинями разных стран и племён — как земной правитель (великий князь, каган) имел гарем человеческих воплощений этих стран, земель, волостей и общин.

Перун наделён всеми чертами космического владыки, миродержца, Царя Богов. Но как Царь он воплощает в себе черты и остальных каст. Поскольку им клялись и к нему обращались за пророчествами — он также и жрец, хранитель законов и связующее звено между Мирами. Под Ромнами, в урочище Монастырище, по преданию, до XVIII века стоял каменный идол Перуна, к которому 20 июля собирались за прорицаниями «колдуны и ведьмы».

Жертву сжигали на дубовых дровах, покойников хоронили в дубовых лодках (сравните древнерусское выражение «в дуб глядеть» с современным «одной ногой в могиле»). Вепрь у кельтов, чья религия имела такое сходство со славянской — символ жреческой касты, друидов.[46]

Клыки вепря в Перуновых дубах — символ жреческой власти Громовержца. Балтийский Перкунас, грузинский Пиркуши были покровителями кузнецов — а кузнецы во многих культурах Евразии воспринимались как чародеи. Так было от Ирландии, где христиане просили своего бога защитить их «от чар кузнецов и друидов» до Сибири, где говорили: «кузнец и шаман — из одного гнезда птицы». В славянских языках «кузло» — и кузнечное мастерство с его принадлежностями, и чародейство, «кузлар» — колдун.

Доказывать то, что Перун был наделен воинской функцией, полагаю, излишне. Это ему клялись на мечах воины-русы Олега Вещего, Игоря Старого, Святослава Храброго. И не зря, когда «Слово о полку Игореве», не упоминавшее Перуна прямо, хочет описать надвигающуюся битву — оно говорит о надвигающейся грозе.

«Чръныя тучя с моря идутъ, хотятъ прикрыти четыре солнца, а въ нихъ трепещутъ синий млънии. Быти грому великому! Идти дождю стрелами съ Дону великаго!» Когда Перун упоминается вне Пятибожия, в паре Перун-Волос (воины-дружинники и жрецы-волхвы) из договора Олега Вещего, или в троице из договора Святослава Храброго «Бог»-Перун-Волос (три основные касты свободных людей — производители-общинники, воины и волхвы), он представляет собою именно касту воинов, витязей.

Однако у Перуна была и другая функция — он был для наших предков подателем плодородия. Отсюда его любовная неукротимость. Более того, в белорусских преданиях Перун летает на мельничном жернове. Хотя жернов и представляет собой соединение (довольно остроумное, надо заметить) Мирового Колеса с каменным топором Перуна (кстати, сам топор, как говорилось выше, считался не совсем воинским оружием, но ношение маленьких топорков, сменивших в XI–XII веках «громовые топорки» балтийского образца, было распространено очень широко), но он все же, в первую очередь, связан с тем самым производством материальных ценностей, главной из них — хлеба.

В преданиях северного Кавказа Пиръон-падишах, сын громовержца Селы (по мнению исследователей, заимствованный у славян-язычников Перун) приносит из нижнего мира первую мельницу. Он также очень почитает хлеб. В Словакии «Бог Паром» наказывает женщину, осмелившуюся подтереть колосьями своего малыша, обращая её в камень.

Более того, суровый Бог собирается вообще отнять у людей все зёрна на колосьях (до этой истории, по преданию, зёрна покрывали колос от земли до самого верху), и лишь просьба собаки оставить ей долю длиной хотя бы с её нос останавливает его. «С тех пор люди и едят собачью долю».

На Руси в честь громовника Ильи пели песни: «Где Илля ходит, там жито родит» — как столетии водили по селу и обливали водою юношу, закутанного в листву, величая его «краль Перун». Тут всё — сельскохозяйственная магия заклинания урожая, во всем подобная восточнославянским обрядам, посвящённым Яриле. Однако в качестве действующего лица выступает всё же Перун.

Позднее эта роль перешла к девушке,[47] которую величали Пеперудой или Пеперуной (иногда еще — Додолой, что созвучно с литовским прозвищем Перкуна — Дундулис).

Одни исследователи связывают это название с именем Громовержца, другие — с древнеславянским Прапруда — ливень, третьи — с названиями бабочек (папилла, папа-луга, папира) в языках южной Европы.

Пелась песня о том, как золотая Пеперуда летает перед Перуном, прося у него дождя. Наконец, в записанной в двадцатых годах прошлого века на Станиславщине в Галиции купальской песне Перун назван «отче над Ладом», и у него просят «дочекати (дождаться. — Л.П.) Лада-Купала», то есть Перун покровительствует главному празднику плодородия и любви.

Итак, Перун выступал как оплодотворитель Земли, податель дождя и урожая. Это всё — черты Бога-покровителя общинников, хозяев. Клейн был прав, отмечая общие черты Перуна и Ярилы, но ошибся, выведя из этого тождественность двух Богов. Просто Перун имел некоторые черты Ярилы — а вот молодой, добрый Бог плодородия и любовной страсти не имел черт ни сурового владыки мира, ни Громовержца. Наконец, в мифологиях многих индоевропейских народов есть следы предания о плене Громовержца, связанные обычно со временем зимы.

Прослеживаются они и у славян (Илью Муромца, перенявшего многие черты Громовержца, а зачастую и отождествлявшегося с ним, захватывают в плен «татары» Калина- царя и т. д.).

Эта черта сближала Владыку Вселенной с последним сословием, с последней кастой — кастой рабов. Перун совмещает в себе черты всех сословий — и к тому же, как и полагается Царю, отождествлён с Вертикалью, Центром, мировой Осью (дубом, горою) и небом (очевидно, тем самым верхним небом мифологии, которое располагалось нашими предками выше путей Солнца и считалось хранилищем запасов небесной влаги[48]).

«Жесток мой Бог, Конь коней, Конь-Солнце!»

(Елена Косачёва, «Мора»)

Хорс (Харс, Хоурс, Хърс, Хръс, Хрос) упомянут, кроме летописного перечня 980 года, в поучениях против Язычества, в «Хождении богородицы по мукам», в «Беседе трёх святителей», где, наряду с Перуном, назван «ангелом громным», и в «Слове о полку Игореве».

Его почти сразу сочли Божеством Солнца, и многие исследователи сопоставляли имя Бога с авестийским (древнеперсидским) «hvare», персидским «chur, hor», осетинским (осетины — древний северокавказский народ, потомки скифо- сарматских племён) «chur». Все эти слова обозначали Солнце.

Разумеется, исследователи разных школ делали из этого свои выводы — мифологи заключали о древнейших, индоевропейских корнях почитания этого Бога, а «объективисты», разумеется, о заимствовании Хорса у иранских народов. До сих пор, кстати, популярна дивная комбинация, объясняющая, что Хорс на Руси появился…из Хазарского каганата.

Оказывается, тюрки по языку и иудеи по вероисповеданию (а с точки зрения иудаизма, даже христианство недостаточно единобожно) принесли на Русь Языческого иранского Бога. Примерно на тех же основаниях можно было бы предположить, что русские коммунисты принесут в Китай культ Гитлера.

Основана эта дивная теория на двух опорах — во-первых, в одном южнославянском источнике Хорс назван «жидовином». Но в том же источнике Перун назван «эллинским старцем» — а, кажется, никто не предполагал, что Перун пришёл на русские капища из Афин или Спарты.

И «эллин», и «жидовин» в данном случае лишь часть единого в глазах христиан нехристианского мира. Оба определения с успехом заменило бы одно — «нехристь». Собственно, в православной лексике встречаются и вовсе уж умозатмевающие определения.

Вот духовный стих «Егорий Храбрый».

В нём, пленив Иерусалимского царевича Егория, «царище Демьянище» (ненавистный христианам римский цезарь Диоклетиан) требует от него: «Веруй ты в веру нашу, жидовскую (иудаиз — Л.П.), басурманскую (ислам. — Л.П.), поклоняйся кумирам (Языческим идолам. — Л.П.) латинскиим (католическим. — Л.П.)».

То есть римский император требует от схваченного им иерусалимского (и, очевидно, иудейского — откуда ж в Иерусалиме другие?) царевича принять иудаизм, ислам, и поклониться католическим идолам (само по себе замечательное определение, если даже позабыть, что с точки зрения как раз иудаизма и ислама даже православный культ икон — идолопоклонство).

Но в глазах и певцов, и слушателей «Егория» все прилагательные обозначали просто «чужие, нехристианские».

Поэтому — и не по чему иному — и Языческое Божество удостоилось от православного книжника определения «Жидовина».[49]

Во-вторых, в Хазарии-де служили хорезмийские гвардейцы, они и принесли на Русь Хорса. Звучало бы убедительно — в конечном счёте, само слово Хорезм изначально звучало на древнеперсидском как Хор-зем, солнечная земля. Да вот только в сочинениях арабских авторов, от которых мы и узнали про хорезмийскую гвардию, чёрным по белому написано, что среднеазиатские воины хазарских каганов были, все как один, правоверными мусульманами.

И, конечно, не могли и знать никаких солнечных Богов — а Симург мог быть для них в лучшем случае литературным персонажем волшебных сказок, не более. А самое главное — отношения между славянами и хазарами времён расцвета каганата не подразумевали никаких заимствований. Об этих отношениях я подробно писал в моей книге «Святослав».

Судя по бесследному исчезновению сокровищ державы, в течение двух веков служившей мытарем и ростовщиком на пересечении двух величайших торговых путей Евразии, а также по тому обстоятельству, что победители Хазарии, русы Святослава, у Льва Диакона выглядят не богаче, но, скорее, беднее русов отца Святослава Игоря, описанных ибн Фадланом, русы-победители брезговали даже материальными сокровищами торговцев славянскими рабами.

Что уж говорить о возможности позаимствовать у «Чуда-Юда каганого» Бога! А ведь сия «научная версия» излагается в солидных научных сборниках и монографиях на полном серьёзе.

Впрочем, одно пересечение с «иудаизмом» Хорс всё же имеет — в древнеиудейском тексте библии встречается слово «хре» в значении Солнце. Это не еврейское слово, поскольку в древнееврейском языке аналогичное слово обозначает «глина, черепок» (современное произношение — «хэрэс»).

Явно произошло заимствование из какого-то арийского, скорее всего — персидского языка. В средневековом Закавказье встречалось мужское имя Хурс. Однако это не означает, что Хорс был известен только тем славянским народам, что контактировали с иранскими племенами.

Имя Хърс встречалось и в Сербии, в Болгарии было два села Хорсово, современный Разград в средневековых документах называется Хръзград. Болгарский царь Владимир, попытавшийся восстановить Веру предков в своей стране и ослеплённый за это собственным отцом равноапостольным царём Борисом, носил прозвище Хросате — «солнечный» (почти «Владимир Солнышко» из наших былин).

Наконец, наше, сызмальства знакомое каждому русскому человеку слово «хорошо», тоже происходит от имени светлого Бога. «Хорошо» — в своём роде «по-Божески», «божественно», или «солнечно», если угодно. Правда, некоторые исследователи, в основном украинского (М.А. Максимович, Я.С. Боровский) и польского (С.Урбаньчик, А. Брюкнер) происхождения, выступили с гипотезой, что Хорс — Божество Луны.

Сделали они этот вывод на основании того места в «Слове о полку Игореве», где князь-оборотень, чародей Всеслав Полоцкий, «в ночь влъкомх рыскаше, из Киева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови влъкомъ путь перерыскаше». Поскольку дело происходит «в ночь» и «до куръ» (то есть до петухов), то упомянутые учёные и решили, что ночью можно было пересечь путь разве что месяцу, но никак не Солнцу.

Очевидно всё же, что отталкивались они именно от идеи о Хорсе- светиле, ведь сам по себе «путь великого Хорса» никак не увязывается с Луной — мало ли какой путь пересёк князь- волкодлак. Но ведь Хорса и связывали не с абстрактным светилом, а именно с Солнцем. А то, что оборотень из Полоцка «перерыскал» путь Солнцу, можно понять по-разному.

Скажем, князь опередил, перегнал, «перерыскал» Солнце (стихию, оборотням враждебную) и успел в ночи, сбегав по своим делам, вернуться в человеческий облик «до кур». Второе толкование этого отрывка как раз и связано с Солнцем — князь бегал из Киева на юг, в Крымский Тмуторокань, и, естественно, его путь был перпендикулярен пути Солнца с востока на запад, пересекал, «перерыскивал» этот путь.

Отметим, читатель, это «великому Хръсу». Никакого другого Бога автор «Слова о полку» так не величает. Уж не отсюда ли в русском языке такие слова, как «хорохориться», «хорзать», «харзить» (зазнаваться, возвеличиваться), «харзистый» (заносчивый, бранчивый человек), «хорза» (неприступная или норовистая, бойкая девка)?

В одном из списков «Слова о том, како погани кланяхуся идолам», там, где обыкновенно в других списках того же произведения стоит Аполлон, тоже указывается на Солнечную природу этого Божества. Правда, в другом памятнике средневековой русской словесности «Слова о том, како крестися Владимер, возмя Корсунь» Аполлоном поименован Перун, но там имя античного Бога употреблено в привычном для Средневековья значении «дьявол, демон» — «Аполлон»-Перун противостоит «истинному» богу христиан как воплощение Языческой «бесовщины».

В тексте же, где Аполлон сменил Хорса, перед читателем проходит целая череда Богов, и выделять, как демона- «Аполлона», кого-то особо не было необходимости. Стало быть, именно здесь Аполлон и поименован в своём исконном значении Солнечного, светлого Бога. А значит, это относится и к заменённому античным именем Хорсу.

Немного непонятно, как в таком случае относиться к сообщению «Беседы трёх святителей» о Хорсе как «ангеле» грома и молний. Но в средневековом сознании иногда источником молний воспринимается именно Солнце.

В миниатюре к «Никоновской летописи» молнии вылетают из уст лица на солнечном диске. На «громовых топориках», что вместо крестов носили язычники крещёной Руси, наряду с громовыми символами есть и солнечные. Кроме того, Перун и Хорс составляли устойчивую пару (мы чуть ниже поговорим об этом подробнее), и Хорс мог угодить в «ангелы молниянные» попросту «за компанию».

Любопытную идею выдвинул в конце XIX века А.С. Фаминцын. Опираясь на германо-скандинавское название коня — английское «hors», средневековое немецкое «Ross», исследователь обнаружил в западнославянских (и не только) топонимах — названиях рек, городов и селений, гор — этот корень.

По его мнению, имя Хорса, Хроса изначально означало коня, Хорс Даждьбог обозначало «конь Даждьбог».

Фаминцын ссылался на изображение Солнца как белого, светлогривого коня в мифологиях самых разных индоевропейских народов — от Скандинавии до Индии, на общеизвестные примеры использования изображений коня (коньки русских изб), частей его (конские черепа на тех же коньках или на оградах, конский череп подкладывали под голову больному, отпугивая демонов болезни, Лихорадок-Трясовиц), предметов, имеющих к нему отношение (ведьму били вожжами, на суд вели, накинув узду и надев хомут, через хомут продевали больных, над дверью приколачивали подкову — обычай, дошедший до наших дней), как оберегов, защиты от тёмных сил. Он указывал на следы культа коня — знаменитый мегалит Конь-камень на Куликовом поле, его тёзка на Ладожском озере.

Более того, от самого имени Божества, читавшегося им как Хрос, Фаминцын производил и название Языческого праздника Русалий, и само имя народа русь, русы — солнечные, дети Хорса, «Даждьбожьи внуки».

К сожалению, в этом блестящем построении более красоты, чем убедительности — так, во многих названиях, приведенных Фаминциным в подтверждение своей гипотезы, что называется, «конь не валялся».

Таковы, скажем, многочисленные славянские Грозновитцы, Грозицы, Грозинки и пр., происходящие от «грозы», а не от Хорса, германские названия на «герц», а также Русдорф (Русский двор) в Альтенбурге (напомню — Старгарде варягов-ободритов, откуда Рюрик привёл свою русь) или ганноверский Росдорф.

Вместе с тем заслуживают внимания, по крайней мере не меньшего, чем сербские и болгарские названия, чешские Хоршов, Хорсовиц, Хорша в Силезии, Хорсдорфы и Хорсмары в землях онемеченных балтийских славян, имя рюгенской княжны Хорсвиты (Солнцесветлой?).

По крайней мере, это расширит «почву» почитания Хорса на запад. Иначе очень трудно было бы объяснить, откуда его имя известно тем же сербам, по свидетельству Константина Рождённого в Пурпуре, пришедшим на Балканы с берегов Эльбы-Лабы.

Само название хорватов и хорутан не связано ли с именем солнечного Бога? В их мифологии сохранились какие-то невнятные намёки на древнее Божество по имени Кърт, которые былые исследователи сопоставляли с русским Хорсом. И.И. Срезневский указывал, что по-хорутански «кърт» — огонь, свет.

Хорутане называли «Къртовой одеждой» само небо, и говорили — «wsi gremo w K'rtowo» — все пойдём к Кърту, все умрём. Другая поговорка уточняла: «ne wsi gremo w K'rtowo, marsikteri w c'rtowo» — не все пойдём к Кърту, иные и к чёрту. Стало быть, посмертное пребывание с Языческим Божеством Света и Пламени (Солнца?) считалось у хорутан противоположностью преисподней и обществу чертей.

По поводу превращения Хорса в «Корса» и «Хворста» я уже говорил в первой главе, и на этом более останавливаться не буду. Как я уже упоминал, ещё Осип Бодянский предположил, что Хорс и Даждьбог это одно и то же Божество, а многие учёные — в частности, Потебня, Фаминцын, Нидерле, Соловьёв, поддержали это отождествление.

Даждьбог (Дажьбог, Дажба, Дабог, Дабо, Даба (ю. — е), Дацьбог (зап. — е), и пр.). Тут также не возникало особых сложностей.

«Точкой отсчёта» были сообщения Ипатьевской летописи под 1114 годом. Её автор, рассказывая о современных ему «чудесах» и «знамениях», решил показать, что подобные дела случались и раньше, в целях чего и привёл цитату из перевода Иоанна Малалы (прозвище это обозначает попросту «болтун»), но не то от простоты, не то, напротив, от лукавства, переплёл заёмное книжное сказание с родословием славянских Богов.

Сварог оказывается у него царём Египта, при котором с небес упали кузнечные клещи и люди начали ковать оружие, а до того бились палками и камнями. «И по сем царствова сын его, именем Солнце, его же наричють Даждьбог, семь тысящь и 400 и семъдесять дний, яко быти летома двемадесятьма (двенадцатью. — Л.П.) то по луне видаху бо…инии чисти ови по луне чтяху, а друзии деньми лет чтяху (одни считали время по лунным фазам, а другие — просто по дням. — Л.П.); двою бо на десять месяцю число потомъ оуведоша. От нележе начаша человеци дань давати царямъ.

Солнце царь, сын Сварогов, еже есть Дажьбог, бе бо муж силен; слышавше не от кого жену некую…богату и всажену соущу. И некоему, вос хотевшю блудити с нею, искаше ея яти ю хотя. И, не хотя отца своего закона рассыпати, Сварожа, поемъ (взяв. — Л.П.) с собою муж неколко своихъ, разумев годину (время, час. — Л.П.), егда прелюбы деет, нощью припаде на ню, не оудоси (застал. — Л.П.) мужа с нею, а ону обрете лежащю с инемъ, с нимъ же хотяше.

Емъ (схватил. — Л.П.) же ю и мучи и пусти ю водити по земли в корзине, а того любодейца всекну (казнил. — Л.П.)».

Итак, в этом отрывке Даждьбог описан как «Солнце-царь», давший людям календарь из двенадцати месяцев, учредивший дань и строго следящий за соблюдением супружеской верности и брачных норм. Исследователи самых разных школ и направлений считают наиболее древней формой его имени имя «Дажьбог», впоследствии переосмысленную и видоизмененную в «Даждьбог» — «Дающий Бог».

«Дажь» мыслится, как притяжательная форма от готского «дагс» и немецкого «таг» — день. Знатоки рунической премудрости немедленно вспомнят руну «Дагас» — день, огонь, жар. По мнению исследователей, её нынешняя форма — результат попыток вырезать на дереве солнечный знак — вписанный в круг равносторонний крест.

Геза фон Неменьи связывает с этой руной скандогерманские божества Даг (день) и Бальдег, Бальдр, а также героев Свипдага (сканд.), Свибдагера (датск.), Свевдега (англосакс.), а также кельтское божество Дагда («добрый»). Корень «даг», «дажь» связывают также с санскритским корнем «даг» — жечь — и литовским «дегу», гореть, откуда и наше «дёготь».

С этим именем связывают также имя Божества балтийских славян Подага, о котором неизвестно ничего, кроме имени, и того, что ему (ей?) возводили храмы. В Подаге иногда видят женскую пару Даждьбогу, как Пеперуна составляет, по мысли этих исследователей, пару Перуну.

Такой крупный исследователь-языковед, как И.И. Срезневский, видел корень «даг» даже в имени другого именовавшегося сыном Сварога Божества, Радагаста[50] (или Радигоста), почитавшегося в городе Ретра, в земле велетов-лютичей.

Святыни Ретры почитались в «Поморье Варяжском» лишь самую малость ниже храмов Арконы. По мнению Срезневского, приставка «Ра» в имени Божества велетов играла ту же роль, что, скажем, в слове «разорю», а «аст» в конце было суффиксом (ср. «зубаст, горласт» и пр.). То есть Ра-даг-аст — это тот, кто распространяет свет, тепло — «даг».

Однако, при всём уважении к памяти Исмаила Ивановича, здесь он, кажется, немного перемудрил. Имя Радагаст, во всём богатстве своих вариаций, известно в славянском мире с V века (один из варварских вождей, вторгшихся в Римскую империю, носил это славянское имя), принадлежа к одной из самых древних и одновременно распространённых групп имён, заканчивающихся на «гаст», «гост», «гость».

Анты Ардагаст, Доброгаст, Келагаст, Оногаст и Пирагаст, персонажи русских летописей Воигость, Орогость, Серогость, вендское Ольгаст (сокращение — Олег), польское Доброгост и так далее. Из этого же гнезда, возможно, вылетели и невнятные «фасты» и «фосты» из договоров великих князей русских Олега Вещего и Игоря Старого с Византией.

Норманнисты, конечно же, пытались увидеть в них своих возлюбленных скандинавов, но тщетно искать в рунических надписях эпохи викингов, кишащих именами и целыми родословными сагах или средневековых документах (католичество, принятое норманнами, в отличие от православия, не требовало обязательной замены «Языческого» имени) тёзок этих загадочных русских послов.

Зато, предположив, что перед нами славянские имена, павшие жертвой стараний не то византийских, не то отечественных грамотеев на слух приспособить их к греческим буквам, мы легко опознаем в «Вуефасте» — Вуегаста (с мягким, «украинским» придыхательным «г»), в «Лидулфосте» — Людогоста (в древнем Новгороде была Людогоща улица, на которой нашли дивной красоты резной деревянный крест).

Новгородская топонимика вообще кишит названиями, произведенными от имён этого же ряда — Утрогощи, Любогощи, Чадогощи, Видогощи и т. п. И во всех славянских землях известны Радагасты, Радогосты, Радигости и производные от этого имени названия рек, селений, гор.

По одной такой горе (Гостин, она же Радгост, Радхорст в немецком произношении), кстати, получила название марка чешского пива «Радхорст» (на его пробках и изображён, в меру фантазии изготовителей, вооружённый Языческий идол). У этой горы произошло столкновение чешских рыцарей Ярослава из Штернберга с монголо-татарскими полчищами Батыя в 1240 году.

Католики приписывают победу чехов Гостинской богородице — однако же чем могла помочь в бою женщина, да ещё иноплеменница и иноземка? На мой взгляд, читатель, гораздо логичнее предположить, что славянским витязям помог закованный в латы славянский Бог с соколом на шеломе и бычьей головой на щите.

Был ли Сварожич из Радигоща-Ретры тем же Богом, что и Даждьбог, неясно — вряд ли у Бога Неба был один или два сына.[51]

Но, учитывая разноголосицу форм имени Радагаста-Радогостя-Ради-госта, трудно согласиться со Срезневским и увидеть в его имени конструкцию, основанную на корне «даг».

Впрочем, исследователи не совсем уж единогласно готовы признать Даждьбога Солнечным Божеством — В.В. Мартынов в статье «Мифологический мир «Слова о полку Игореве»» выдвинул предположение, что Даждьбог — злое Божество, на основании сербских легенд, где Даждьбог выступает как воплощение зла и противник Бога на земле. Также он апеллирует к древне-иранскому duZ — «злой».

В «Даждьбожьих внуках» «Слова о полку» исследователь видит черниговского князя Олега Святославича и заглавного героя «Слова», Новгород-Северского князя Игоря Святославича, поэмой якобы осуждавшихся за «усобицы».

Однако не стоит приписывать советское государственническое сознание автору русского Средневековья — для тех времён желание личной славы было естественной чертой князя, и даже у человека, искренне радевшего за объединение Руси, никакого осуждения вызывать не могло.

Никаких черт осуждения главного героя в поэме я не нахожу (замечу, что некоторые исследователи довольно убедительно приписывают авторство самой поэмы именно Игорю Святославичу), что же до Олега Святославича, то автор говорит о нём не хуже, чем о многих иных князьях. Знаменитое «Гориславич» никакого осуждения не содержит — не содержат же осуждения названия растения «горицвет» или птички «горихвостки».

«ГорИславич» — а не «ГорЕславич»! — человек вспыльчивого, огневого характера, стремящийся к яркой, хотя бы и краткой, как пламя, славе. В рамках ценностей рыцарского Средневековья — а других ценностей у автора средневековой воинской повести и быть не могло — это ближе к похвале, пусть и сдержанной, но уж никак не к осуждению.

И как-то даже странно думать, что автор поэмы обозвал своего главного героя — «Солнце светится на небеси — Игорь князь на Русской земле!» — и его пращура, прародителя воспетого поэмой «хороброго Ольгова гнезда», чуть ли не «чёртовыми детьми»! Роль Даждьбога в сербских преданиях легко объясняется тем, что сербы и хорваты первыми из славянских племён, ещё в VII веке, приняли христианство — а с ним и ту оценку прежних Богов, о которой мы так много говорили в этой книге.

Хотя память о первоначальном, благом значении солнечного Божества хорваты, по-видимому, сумели сохранить. Иначе вряд ли они использовали бы Дажбог как личное имя. В Галиции при короле Владиславе Ягелло (он же Ягайло) в 1394 году упоминается Данило Дажбогович, в польских документах мелькает некто Dadzbog. Известны названия местностей — Даждьбог в Мосальском уезде, Дацьбоги в Польше, Дабог в Сербии.

Впрочем, это ещё не главные аргументы — были, в конце концов, и всевозможные Бесовы горы или выселки, и личные имена и прозвища такого порядка встречались — стоит вспомнить знаменитого новгородского попа (!) по имени Упырь Лихой, или сподвижника Степана Разина Никифора Чертка, или боярского сына Сотону (!) Левашова.

А главное в том, что построения Мартынова легко разрушаются, если вспомнить о существовании на Украине песен, в которых упоминается Даждьбог. В первой, записанной в Волынской области в 1965 году, соловей, прилетевший весной из славянского рая-«Вырея», говорит, что «не сам вийшов, Дажбог мене вислав», и отдал ему ключи — отпереть весну, запереть зиму.

И это — про представителя злых сил?! Другая песня, записанная дважды — в двадцатых годах прошлого столетия на Волыни (если совсем точно — в Стрижавцах Винницкой губернии от некоего Юркевича), а в 1975 — в Тернопольской области, ещё любопытнее.

Пели эту песню не абы когда (в традиционной культуре вообще всему своё время и место, в отличие от наших дней — вряд ли я когда-нибудь забуду дивную картину: второе августа, день ВДВ, трое коллег- охранников, здоровенных, нетрезвых и небритых лба в маскирухе, задушевно вытягивают «Виновата ли я»).

Так вот, поют её только при встрече едущего на свадьбу жениха с кем-либо. А поётся в этой песне, как «межи трьома дорогами», на распутье, «князь» — здесь фольклорное обозначение жениха — просит уступить ему дорогу:

Ой Ти, Боже, Ти Дажбоже, рано-рано,
Зверни ж меш с дорiженьки, ранесенько.
Бо Ти Богом piK од року,
А я князем раз на вжу,
Раз на вжу, в недшеньку.

То есть Даждьбог выступает здесь как покровитель свадеб и супружества (как и в летописи), готовый сойти со своего вековечного («рж од року») пути, уступая дорогу жениху, торопящемуся на главное, единственное в жизни («раз на вжу») событие — свадьбу.

И что ещё показательнее — существует болгарская песня схожего содержания, в которой жених просит уступить ему дорогу…Солнце! То есть никаких двусмысленностей в вопросе о том, кто есть Даждьбог, после этого не остаётся. По крайней мере, кто Он в космосе, в Природе.

Не забывала о Даждьбоге и Великая Русь. В Череповецком уезде ещё в XIX веке дружески советовали попавшему в сложное, запутанное положение человеку: «Помолись (или — поручись) Дажбогу, управит понемногу». Как видим, и здесь ни следа представления о «злом» Даждьбоге.

Владимир Даль в своём знаменитом «Словаре живого великорусского языка» указывает, что на Рязанской земле ещё в его время клялись словом «Дажбо!» или «Дажьба!», вместо привычных «Ей-ей» или «Вот те крест». Иногда клятва звучала более развёрнуто: «Авось (а вот. — Л.П.) те Дажба, глаза лопни!» (видимо, податель света должен был покарать лжеца, клянущегося его именем, или клятвопреступника, лишением Своего дара — слепотой).

Что до общества — то стоит обратить внимание на то, чем прославился в славянских преданиях сын Сварога. А прославился он установлением брачных обычаев, двенадцатимесячного календаря и тем, что именно в его время начали платить дань царям.

Кстати, судя по описанию Константина Рождённого в Пурпуре, объезды великих князей киевских подчинённых им земель (союзов племён, выражаясь суконным языком этнографической науки) происходил по часовой стрелке, как говорили в Древней Руси, посолонь — по ходу движения Солнца. А дань имела в те времена характер не столько хозяйственно-экономический (как я уже говорил, не такое уж и великое богатство — по шкурке куницы или белки с одного рода), сколько ритуальный.

Князь, гостя у своих подданных, принимая от них угощение-полюдье, как бы делился с ними своей магической силой и удачей, той самой Языческой благодатью.

То есть куда ни кинь, Даждьбог устанавливает ритуалы — взаимоотношений полов, общественных прослоек, наконец, общества и Природы, Космоса. Ведь и календарь был не чем иным, как чередой праздников и обрядов — в какой день приносить быка Перуну, а в какой — ставить дедушке- домовому к подпечку котелок с горячей кашей.

Итак, Даждьбог — установитель ритуалов, жертвоприношений, организатор культа, выражаясь современным языком. Кто он после этого, как не жрец? Добавим к этому и вот какое обстоятельство — свет и святость в славянских языках понятия взаимосвязанные.

Кстати, солнечные черты в облике верховного правителя — это черты именно жреческие. Когда былины называют князя Владимира Солнышком или «свет-государем», или когда ибн Русте называет «главу глав» славян «свиет-малик»[52] (малик по-арабски как раз государь, царь, а первое слово — попытка передать арабскими буквами славянское «свет» или «свят») — это и есть указание на жреческое положение такого правителя.

И в Риг Веде, и в «Голубиной книге» от лица Божества происходит Солнце — но в Ведах от него происходят жрецы-брахманы, а в «Голубиной книге» — цари, отделяемые от «князей-бояр», пошедших «от плеча», как и кшатрии Индии.

Кстати, по мнению современных языковедов, в скифо-сарматских наречиях Хорс — это не просто «Солнце» (тогда было бы «Хор» или «Хур»), а «Солнечный царь», владыка. Даждьбог-Хорс — это небесный жрец древних русов. Кроме приведенных аргументов, об этом говорит и ещё одно обстоятельство.

Перун в русских памятниках часто упоминается в паре с Хорсом: вспомним «двух ангелов тройных», Перуна и Хорса, в «Беседе трёх святителей», «и поганские Богы, паче же и бесы, Перуна и Хъроса и многих остальных попра» из «Памяти и похвалы князю русскому Владимиру» Иакова Мниха, а также многочисленные упоминания этих Божеств на одном дыхании в поучениях против Язычества и двоеверия.

«Слово святого Григория»: «И ныне по окраинам молятся ему, проклятому богу Перуну, и Хорсу». «Слово некоего христолюбца»: «Не может терпеть христиан, двоеверно живущих, верующих в Перуна и в Хорса». «Слово Иоанна Златоуста «Начали поклоняться…Перуну, Хорсу».

И так далее, до XVI века, когда немецкий путешественник И.Вундерер видел под Псковом каменные идолы Перуна и Хорса. Пара эта напоминает парность Перун-Волос из договора Олега и Святослава, а также иных источников. Речь не о пресловутой теории «основного индоевропейского мифа» Иванова и Топорова о вражде Перуна с Волосом, причвм последний неизвестно в честь чего назван «змеем».

Теория эта, разрекламированная её создателями и нашедшая отражение в ряде популярных изданий (включая, увы, книги талантливого исторического романиста М.В. Семёновой), не подтверждается источниками и даже прямо им противоречит.

Об этом, впрочем, подробно рассказано в Приложении 2.

Гораздо убедительнее сопоставление Велеса/Волоса с волхвами. Предположение о взаимозаменяемости Хорса и Волоса/ Велеса было выдвинуто ещё А.А. Потебней.

Он, кроме сходства пар «Перун-Хоре» в поздних источниках и «Перун-Волос» в договорах, обратил внимание и на Кърта из хорутанских преданий, к которому попадают усопшие — а в балтийской мифологии Велес, Велс, Вялнис связан именно с загробным миром. В последнее время обратил внимание на близость положения этих Божеств и И.Н. Данилевский.

Речь, конечно не идёт о том, что Хорс и Велес/Волос — одно и то же Божество. Скорее Они соотносятся как Вишну и Индра. Подмена Индры Упендрой в Тримурти и Панчадэватте произошла не без влияния событий V века до и последовавшего затем тысячелетнего торжества буддизма.

Тогда цари-махараджи шли во главе религиозных преобразований, именно из царской среды вышел главный революционер — царевич Гаутама Шакьямуни, вошедший в историю как Будда. И император Ашока, сделавший буддизм государственной религией, был царём. Вернув былое влияние благодаря деятельности Шанкары, брахманы должны были постараться, чтоб подобное не повторялось — и, возможно, с этого времени в Тримурти и Панчадэватте место властного и грозного ведического Громовержца с его неразлучной палицей-ваджрой и полной чашей хмельной сомы занимает рафинированный «просвещённый монарх», не растающийся с украшениями, гирляндами и ароматными притираниями.

Для замены Велеса/Волоса Хорсом причины были схожие, но, скажем так, зеркально отражённые.

На юге Руси, где влияние жрецов было слабей, его воплощением должен был стать не столь же властный и свирепый оборотень Велес/Волос, Бог мертвецов и зверей, а светозарный, «хороший» Даждьбог Хорс,[53] чья деятельность была не шаманской волшбой, а упорядоченным ритуалом (сравни — «хоровод»).

Впрочем, не будем забывать и о загробном могуществе хорутанского Кърта, двойника Хорса, и о слове «хоровина» — шкура, — напоминающем одновременно по звучанию Хорса, а по смыслу — «волохатого» Владыку бородатых и волосатых волхвов, зверей и оборотней. Превращение всё же не было полным.

Хмелен победным зноем

Стрибог упился боем,

И воет: «Успокоим,

На дне любовь сокроем!

Морское дно, покоем

И жёнам будь, и воям!»

(Сергей Городецкий. «Стрибог»)

Вот об этом Божестве известно не в пример меньше, чем о прочих. Самую чуточку побольше, чем о самом загадочном из перечня летописного — пресловутом Семарьгле, от которого вообще, кроме имени, ровно ничего не осталось.

От Стрибога осталось ещё кое-что: «Се ветри, Стрибожи внуци, веють съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы». В освещении этой строчки имя Бога уже начинает приобретать немирное звучание.

Скажем, со стрижом, простором или струёй ассоциаций не вызывает — скорее со стражей, стрелой, острием, стременем, стружием (древнерусское название пики). С древнерусским словом «стрити» — уничтожить.

Моравское «stri» обозначает ветер, но не всякий, а приносящий бурю, непогоду. Тот самый северный ветер, который, по норвежской поговорке, рождает викингов. Под Новгородом расположено село Стрибожь, в Польше — Стшибоги.

У села Воронино Ростовского уезда, согласно местному преданию, находилось капище Стрибога, на котором гадали по внутренностям жертвенных воронон. Ворон — чёрная птица, питающаяся трупами, крик которой, считалось, предвещал несчастье — тоже черта к описанию этого Божества. Поэтому попытки объяснения имени Стрибога как индоевропейского Pater bha-gos — Бога-Отца у М. Вей и Б.А, Рыбакова, или «распространяющего блага» у Р. Якобсона, или, наконец, индо-иранское stri-baga.

Первое слово этого сочетания больше известно нам (благодаря кришнаитам-вайшнавам) в индийском варианте, как «Шри» — святой, благой — в кришнаитских писаниях через слово упоминается «Господь Шри Кришна» («возвышенный, благой Бог») у Р. Пирхеггера и Мартынова (последний в этом качестве противопоставляет Стрибога «злому» Даждь-богу), вызывают, назовём это так, сильнейшие сомнения.

Общий облик «веющего стрелами» впечатления благостного дарителя или степенного патриарха никак не производит. Скорее напоминает как раз Рудру, отца спутников Индры, Марутов. Кстати, «Маруты» дословно и обозначают «веющий с моря».

Вспоминаются также «стригольники» — новгородские смутьяны конца XIV века, учившие людей молиться под открытым небом, исповедоваться Матери Земле и изготовлявшие обереги. В частности, среди изготовленных ими «наузов» фигурирует крест, на обратной стороне которого расположено изображение…ворона!

Похоже, что речь не просто о «созвучии» названия новгородских чародеев и имени древнего Бога. Долгое время полагали, что стригольники были религиозными новаторами- вольнодумцами, еретиками, вроде болгарских богомилов, чешских гуситов или немецких протестантов. Однако так и не удалось выявить самого главного для подобных движений — цельной доктрины.

Без этого существование реформаторской секты невозможно, ей обязательно нужна система — логичная и узкая, как бред шизофреника или параноика, основанная обыкновенно на буквальном чтении каких-то мест в библии. Эта система, в свою очередь, должна отразиться хотя бы в литературе тех, кто с ней спорит.

Скажем, у появившихся в Новгороде веком позже «жидовствующих» такая система была — упоминаются их книги, сочинения, которыми одно время прельстился ни много ни мало сам великий князь Московский и всея Руси Иван Васильевич, дед Грозного царя.

У стригольников ничего подобного нет и в помине — только их речи, отзывающиеся скорее остатками Язычества, чем библейским буквоедством, да колдовство. Да и церковные-то авторы стали величать стригольников еретиками спустя век после расправы с ними, как раз в разгар борьбы церкви с «жидовствующими».

Стригольники, похоже, были противниками церкви, если можно так выразиться, с другой стороны — не от «рационального» начётничества и буквоедства протестантов, выступавших против того, что они, зачастую справедливо, называли пережитками Язычества в церкви (культ икон, святых, клир, обрядность), а как раз от этих самых Языческих пережитков. Но были ли они последними жрецами Стрибога? Вряд ли.

Связь между Стрибогом и стригольниками была — но связь опосредованная. Для того чтоб в связи этой разобраться, надо сперва понять, откуда вообще взялось название «стригольники». Исследователи предложили целый ряд обоснований.

По первому речь шла о ремесле главного стригольника, Карпа, якобы не то цирюльника, не то суконщика. Эта версия до недавнего времени ходила в самых почтенных, ибо замечательно укладывалась в марксистские схемы сведения любой ереси к борьбе трудового люда, как правило городской бедноты, со злыми церковными феодалами.

Вторая версия состояла в обряде посвящения в секту, связанного-де с каким-то пострижением. Нет, возражала третья версия, речь как раз о расстрижении Карпа. Все эти версии грешат одним и тем же недостатком: отсутствием опоры на источники.

Не найдено ни одного источника, где расстригу, цирюльника или суконщика называли бы стригольником (а ведь это, согласитесь, читатель, не такие уж редкие породы людей, чтоб про них более нигде и никак не упоминалось). Ровным счётом ничего не говорят обличители стригольничества о таинственных постригах — а уж всяческая обрядность нечестивых еретиков была в сочинениях ересеборцев любимой темой.

А уж если её можно было рассматривать как издевательское подражание церковному ритуалу, как это, несомненно, и было бы, практикуй стригольники постриги — тем более. Но современный российский исследователь А.И. Алексеев предлагает другую разгадку.

Корень слова «стригольники» он видит в слове «стрига» или «стрыга». Человеку конца XIV — начала XV века это слово было отлично знакомо. Стригой называли вампира, оборотня, пьющего кровь детей, вредящего посевам, летающего на буйных ветрах (!).

Про стриг писали ещё древние римляне, продолжала в них верить и православная Византия. Знала стриг средневековая Европа. В начале XII века венгерский король Коломан особой статьёй законов рассматривает веру в стриг как Языческий пережиток.

Позднее, в эпоху ведьмовских процессов (охоту на ведьм считают чуть ли не фирменным знаком «мрачного Средневековья», но её разгар относится скорее как раз к пресловутому Возрождению — и угасает где-то на пороге эпохи Просвещения) стриги часто упоминались на процессах. Кого-то обвиняли в знакомстве с мерзкими чудищами, кого-то — в том, что он (чаще — она) на самом деле и был (была) стригой.

В Польше знали и мужской род этой нечисти — стрыгаев. Инквизиторы часто говорили о «ереси (!) стриг». Очевидно, новгородские стригольники и были банальными колдунами — тех, кого позднее стали именовать шишками, врагунами, чертознаями, чертистыми.

Принцип был тот же — название колдуна выводили от нечисти, с которой он спознался. Оттого и расправились новгородцы со стригольниками — среди которых, кстати, были и христианские священники, и диаконы![54] — не так, как христиане казнили еретиков, не сожгли их в срубе, как сто лет спустя поступили с вожаками «жидовствующих».

Им разбили головы «перуновыми» палицами и скинули в Волхов. Собственно, судьба бедолаг, судя по всему, попросту перегнувших палку в запугивании сограждан собственным «могуществом», мне не особенно интересна. Видимо, им вменили в вину разразившуюся в крае, судя по сообщениям летописей, засуху.

Мне интереснее те существа, по связи с которыми стригольники получили своё имя. Вера во вредящих посевам стриг была не чужда и Руси. По-видимому, речь шла об общеиндоевропейском демоне — как практически всем индоевропейцам знакома мора или мара, ночная душительница. Также дело обстояло, по всей видимости, и со стригами.

Даже в тихой Костромской губернии, далёкой от каких бы то ни было римских влияний, засвидетельствована вера в существо с таким названием, вредящее посевам. Именно стригам приписывались полосы и круги повреждённого хлеба на полях — то, что сейчас стало модно приписывать инопланетянам. Близ Великого Устюга протекает речка Стрига, Стригой звался в миру князь Иван Васильевич Оболенский (вряд ли за хороший характер).

А теперь вдумаемся — стриги, кровожадные твари, вредящие посевам. Перемещение в вихре и буре сближает их со Стрибогом. И вспомним, читатель, о чём мы с Вами говорили в прошлой главе, о причинах, по которым для воина был запретен сельскохозяйственный труд.

Уж не натолкнулись ли мы на название тех самых тварей, что вились за плечами воинов, по призванию родовому душегубов, проливателей своей и чужой крови, грозя урожаю и благополучию общины? Очень похоже на то.

Кстати, одно из имен Рудры — Бхутупата — обозначает «Владыка Упырей». Шаманы и жрецы отпускали длинные волосы, чтобы духам, сопровождающим их, было за что держаться. Люди культов, сторонившихся подобных существ — буддисты, кришнаиты — головы брили.

Уж не для того ли брили головы воины-славяне, чтоб не предоставлять лишних удобств вьющимся вокруг них стригам? Впрочем, не всё тут однозначно сводится к мистике.

Просто достаточно представить катящуюся по колосящимся нивам разудалую охоту какого-нибудь «удалого Чурилы Пленковича» с дружиной — помнится, М.М. Плисецкий, советский исследователь былинного эпоса, как и положенно советскому учёному, страстный и безусловный сторонник «народного» его происхождения, искренне недоумевал, как могла «в крестьянской среде» родиться былина, так весело и без особого осуждения описывающая разорительные для крестьян «забавы» знатных удальцов.

А я вот думаю, что как раз в глазах селянина-общинника такое зрелище было сравнимо и со свирепой, с ливнем и градом, непогодой, и с налётом губительных для посевов кровопийц-стриг. Нет, я не собираюсь посягать на лавры Мартынова, доказывая, что как раз Стрибог — «злой» Бог. Собственно, невозможно по самому смыслу слова представить себе «злого Бога», будь то Даждьбог, Стрибог или хотя бы Чернобог балтийских славян- варягов. Определение «Бог» уже противоречит тому, что этого персонажа воспринимали как злого и вредоносного.

Не называли же Богами индийских демонов-асуров, не называл Заратустра Богом владыку зла Ангро Манью. «Злые боги» — персонажи дурного фэнтези, авторы которого не понимают человеческой психологии. Ведь даже сатанисты надеются, что их жуткий кумир как раз к ним-то и будет добр, что он-то и есть подлинный благодетель.

Человек не поклоняется, не обоготворяет то, что считает злом. И это, третье в киевском перечне, Божество — скорее опасное, гневное, но никак не злое.

Стрибог — Бог опасности и смертельного риска. Бог, летевший на буйных ветрах, Бог переменчивой, как ветер, ратной удачи, Бог самого ветра, наполнявшего паруса боевых ладей и опрокидывавшего их, направлявшего и сбивавшего стрелы, северного ветра, рождавшего викингов — ведь викингами называли скандинавы и варяжских, славянских удальцов-мореходов.[55]

Бог летавших на его ветрах кровожадных духов-стриг и чёрных воронов, равно любивших поля кровопролитных сражений.

Мог ли быть более подходящий Бог для воинов — если уж Перун-Громовержец восседал во главе Пятибожия? И как нельзя более понятны тогда и сравнительно редкие упоминания о Нём в источниках — ведь именно воины первыми приняли новую веру, и, соответственно, постарались позабыть прежних Богов.

Идёт удалый бог, Ярило-молодец,

И снежный саван рвёт по всей Руси широкой!

Идёт могучий бог, враг смерти тусклоокой,

Ярило, жизни царь и властелин сердец

Из мака алого сплетён его венец,

В руках — зелёной ржи трепещет сноп высокий,

Глаза как жар горят, румянцем пышут щёки,

Идёт весёлый бог, цветов и жатв отец!

(Пётр Бутурлин, «Ярило»)

Вслед за Богами правителей, жрецов и воинов логично должен быть упомянут Бог общинников, хозяев, земледельцев, скотоводов, торговцев. Попросту говоря — простонародья.

Как ни странно, именно на этом месте расположился в летописном перечне самый загадочный из Богов. Мы не знаем, повторюсь, об этом Боге совершенно ничего достоверного, кроме имени.

Оно не отозвалось в личных именах людей или названиях рек, лесов, гор, селений и городов. О Семарьгле не вспоминают предания, пословицы или поговорки, о Нём не поют песни — по крайней мере, так может показаться на первый, пусть и сколь угодно пристальный, взгляд. Поучения против Язычества лишь упоминают его в перечнях Богов — скорее всего, заимствованых из летописи.

Некоторые учёные даже эти упоминания считают позднейшими вставками.

Даже «Слово о полку Игореве», бесстрашно упоминающее Хорса Дажбога, Стрибога, Велеса, Трояна и прочих Богов и демонов русского Язычества, Семарьгла обошло молчанием. Зато какой простор открывается для воображения учёных!

Надо сказать, простором этим воспользовались на славу, и первыми, конечно же, были именно учёные, охотно усматривавшие в Божествах Киевского святилища «заимствования» или вообще книжное влияние — благо невнятно звучащее имя киевского Божества давало к тому прекрасный повод.

Так, например, в Ветхом Завете упоминается, что население Самарии, области Палестины, заселённой выходцами из разных провинций Ассирийского царства, принесло с собою своих прежних Богов, объединив их почитание с «Единым» иудеев. В частности, «кутийцы сделали Нергала, Емафяне — Ашиму» (Четвёртая книга Царств, глава 17, стих 30).

Первое имя по-гречески пишется, как Ергел, второе — как Асимаф.

Вот вам, заявляли исследователи «школы заимствований», и Сим с Ерглом или Реглом, как видоизменялось имя четвёртого из Пятибожия в позднейших поучениях. Некий Прейс видел в Ашиме — и, соотвественно, в Семарьгле — огненное Божество, на том, не слишком внятном основании, что «аши» по-персидски — чистый.

Заметим, кстати, что один из лидеров так называемых «русских ведистов» и горячий популяризатор «Велесовой книги» Александр Асов видит доказательство её подлинности в том, что Семарьгл в ней назван «Огнебогом» — мол, как раз такая гипотеза учёными не высказывалась.

А стало быть, её не мог употребить и вставить в своё сочинение фальсификатор (обыкновенно им считают Юрия Миролюбова).

Во-первых, конечно же, фальсификатор мог вставить в составленный им текст ту версию, которая взошла ему на ум, а вовсе не обязательно кем-то высказанную.

А во-вторых, Александру Игоревичу следует пенять исключительно на собственную начитанность — такая версия не только высказывалась, как видим, но и была опубликована в фундаментальном трёхтомнике Афанасьева «Поэтические воззрения древних славян на природу».

Так что любой всерьёз интересовавшийся славянским Язычеством человек — в том числе, конечно, и Юрий Петрович Миролюбов, сам упомянувший «Поэтические воззрения» в числе изученных им книг в работе «Материалы к предыстории русов» — про эту версию отлично знал. Разделял, кстати, эту версию и другой крайне известный в дореволюционной России исследователь, И.Е. Забелин, труды которого были вообще хорошо известны, а в силу своего патриотического пафоса мимо внимания того же Миролюбова вряд ли могли пройти.

Забелин даже наметил путь проникновения «ассирийских божеств» на Русь — через Тмуторокань, где якобы эти «божества» упомянуты в надписи Понтийской царицы Комосарии (III–II веков до н.х.л.).

Версии Прейса и Забелина, со ссылкой на работу Афанасьева, упомянуты в вышедшей в 1916 году книге Гальковского «Борьба христианства с остатками Язычества в древней Руси» — так что об их малоизвестное™ говорить не приходится.

Некто Великанов, издавший в 1878 году в Одессе книгу «Разведки о древнейшей Русь-славянской грамотности», попытался истолковать имя загадочного Божества при помощи санскрита. Симаргл, по его мнению, образовался из слов «сима» или «симан» — рубеж, граница — в самом широком смысле, от грани миров до пробора в причёске, «ракха» — страж (на самом деле произносилось как «ракшас»), и «кала» — Яма, Бог смерти.

Вообще-то Калой, тёмным, чаще именовали Рудру-Шиву. Но, так или иначе, Симарьгл у Великанова оказался «рубеж (очевидно, между жизнью и смертью, тем и этим светом) сторожащим Ямой».

Воплощением же этого грозного стража Великанов считал намогильных каменных баб, во множестве стоящих по украинским и донским степям. Несколько особняком стоят робкие попытки придать Киевскому Божеству всё же славянское происхождение.

Квашнин — Самарин увидел в нем «богиню молний» (от «си», якобы означающего «сивый, светлый» и «маргла» — моргающая).

А. Леже, к коему впоследствии присоединились — на некоторое время — и лингвисты В.Н. Топоров и В.В. Иванов, увидел в Семарьгле «Седмаруглава» — семиголового идола вроде рюгенского Руевита. Польский учёный А. Брюкнер, разделив имя Божества надвое, первую половину связал с «семьёй», вторую же превратил в «божество», ответственное за ферментацию — есть же слово «рыгать»! На любопытные ассоциации наводит иных учёных соприкосновение с древней славянской Верой и именами Богов.

Впрочем, ни одной из этих славянских и неславянских версий происхождения имени четвёртого из Пяти Богов с киевского холма не удалось догнать по популярности одну из теорий заимствования, самую разрекламированную, воплощённую во множестве научных, популярных и художественных книг, принятую и подавляющим большинством современных язычников-родноверов.

В 1876 году А.С.Петрушевич назвал Семарьгла «древним по своему названию из арийского (общеиндоевропейского. — Л.П.) периода уцелевшим Божеством». Хотя Божество это и «есть по свойствам его неизвестное», однако имя его «подобнозвучаще» «с древне- персидским Симургом, божеством с орлиной головою».

Сочинения Петрушевича прочно позабылись. Однако вот этой его догадке суждена была долгая жизнь.

В 1916 году предположение «не представляет ли слово Симаргл переделку слова Симург, название фантастической птицы иранских сказаний», повторил независимо от канувшего в лету Петрушевича Н.М. Гальковский.

Подробно и обстоятельно — и, по-видимому, независимо и от Петрушевича, и от Гальковского — разработала эту тему в 1933 году знаток иранской мифологии К.Н. Тревер.

Скрупулезно изучив корни образа Симурга, она указала на его глубинные индоарийские истоки.

«Саена-Мрига» — «собако-птица» — описана ещё в священном писании древних персов-зороастрийцев, «Авесте» («Яшт», XIV, 41).

Кроме чисто птичьего облика («Увидишь ты гору, главою до туч, / Там — птицу, чей облик суров и могуч./ Симургом зовут её. Полного сил, // Его бы с крылатой горой ты сравнил» — описывает это дивное существо персидский поэт Фирдоуси в «Шахнамэ»), это волшебное существо воплотилось для иранцев в облике «сенмурва» — существа с головою и лапами пса, крыльями орла и чешуей рыбы.

«Саена — не единой природы, а о трёх естествах, трех образов».

Вот к этому существу, которому Единый Господь зороастрийцев, Ахурамазда, поручил защиту ростков и посевов, более того — мифического «дерева всех семян», древа Жизни, от злых сил, и возвела К.Н. Тревер «родословную» самого загадочного из Богов 980 года.

В шестидесятых годах двадцатого столетия эту идею решительно поддержал Борис Александрович Рыбаков. В памятниках русского прикладного искусства XI–XIII веков — в переплетениях узорочья обрядовых створчатых браслетов, на пластинах царского венца из болгарской Преславы, на рязанских и черниговских височных украшениях-колтах, на новгородских подвесках, даже на церковной утвари — пластине врат собора из Суздаля и напрестольной сени, накрывавшей когда-то церковный алтарь в городке Черниговского княжества Вщиж, сожжённом монгольской ордой, академик видел фигурки странных крылатых существ — зверей, головой и передними лапами похожих на собаку и с мощными орлиными крыльями.

Иногда даже чешуя на боках просматривалась — как на упомянутой пластине с церковных дверей Суздаля.

Всё, казалось бы, говорило о том, что загадочный Бог наконец-то найден. Изображения птиц с собачьими головами и лапами обычно соседствовали с растительными узорами, переплетаясь с корнями и стеблями, даже крылья и острые уши украшали изображения проросших ростков. Эти волшебные существа часто изображались на ритуальной утвари, связанной с весенне-летними обрядами плодородия, Русалиями.

Их окружали символы воды, Солнца, растительности, семян (вспомните, читатель — «древо всех семян»), плодородной земли.

Рядом с ними изображали пирующих, пляшущих под игру гусляров юношей и девушек.

Этих псов академик Рыбаков сближал с собаками, сторожившими ростки и колосья ещё на глинянной расписной посуде древней Трипольской культуры, на заре медного века.

Возводя образ Киевского Божества к такой древности, Борис Александрович, конечно, отводил мысль о «заимствовании» его у иранцев: «Перед нами не столько заимствование, сколько одинаковость образа (возможно, речь об общем индоевропейском происхождении? — Л.П.).

В пользу этого говорит и то, что ни один из многочисленных иранских вариантов имени Сэнмурва не совпадает с русской формой». Далее учёный прямо отсылает читателя к эпохе земледельцев медного века (трипольцев) и общим предкам «индоиранцев, славян, греков и фракийцев».

В те времена, писал он, собака, охранявшая первые поля первых земледельцев от многочисленного зверья — косуль, серн, коз — и птиц, стала «олицетворением вооружённого добра».

Эта версия своей красотой и убедительностью покорила многих. Те же Топоров и Иванов впоследствии отказались от своего «Семероглава» и склонились именно к этой версии. Даже рьяные противники Рыбакова — хотя те-то постарались как раз в очередной раз стащить всё к очередному «заимствованию».

Правда, каким-то загадочным образом у них в одной статье оказывались утверждения, что о славянах нельзя говорить ранее VI века (какое-то прямо-таки ритуальное убеждение наших «объективистов», по обыкновению имеющее мало общего и со здравым смыслом, и с сообщениями источников), и что Семарьгл заимствован славянами от …скифов, сошедших с исторической арены ещё до начала христианского летосчисления. Вот такие вот строго научные методы…

Столь же охотно, хоть, конечно, и по другим причинам, восприняли идею о птице-псе Семарьгле учёные — наследники и единомышленники Бориса Александровича, а также те, кто популяризировал,[56] а то и возрождал Веру предков. Охотно принял бы её и я, благо такой Семарьгл как раз прекрасно укладывается в схему Пятибожия.

Нет, в самом деле, обрисованное Рыбаковым Божество словно напрашивается на нишу покровителя-заступника касты земледельцев-общинников, их полей, их главного богатства — хлеба. Однако же есть, читатель, ряд обстоятельств, которые в данном случае препятствуют мне согласиться с мнением уважаемого учёного.

Первое указал сам же Борис Александрович со ссылкой на работы выдающегося языковеда Измаила Ивановича Срезневского. Словом «кумир» на Руси никогда не называли изображение животного, будь то реального или сказочного, мифического.

Лишь человекоподобные изваяния могли называться «кумирами», а значит, и изваяние Семарьгла на Киевском холме, в летописи названное «кумиром», должно было иметь человеческий облик, а никак не звериный. Предположение Рыбакова о Семарьгле, изображённом в качестве барельефа на кумире Мокоши, — домысел исследователя, никак не подкреплённый источниками.

Во-вторых, приходит на ум то же возражение, которым сам Борис Александрович разрушал построения тех исследователей, что желали видеть в Роде, Боге Богов древней Руси, обычного…домового.

Учёный справедливо возражал им — какой же это «домовой», если он во всех памятниках упомянут всегда и только в единственном числе? Разве может быть на весь мир — да ладно, даже хотя бы и на всю Русь — единственный домовой? Совершенно то же самое можно спросить и у самого Рыбакова — какие могут быть «симарглы», по две-три штуки изображающиеся на каком-нибудь браслете, если Бог Семарьгл везде и всюду упомянут в единственном числе?

Ну и в-третьих, и, пожалуй, в главных — совершенно непонятно такое бесследное исчезновение этого Божества из народной памяти. Об угрюмом и опасном Стрибоге остались памятки в местных преданиях, в названиях мест, в однокоренном названии нежити, наконец.

Где же память о Семарьгле? Как мог «затеряться» настолько древний — восходящий к мотыжным земледельцам Триполья! — и столь популярный культ? Если изображения Семарьгла столь щедро покрывали украшения и обрядовую утварь, проникая даже в храмы новой религии, если с ним было связано самое важное для земледельцев (бывших, напомню, подавляющим большинством русского народа ещё в XX веке) — плодородие Земли, урожай, если его образ освящал один из самых живучих и устойчивых Языческих обрядов на Руси, весенне-летние Русалии — как понять столь полное забвение?

Почему уже в трудах книжников-обличителей Язычества в XII–XIV веках возникают вместо него какие-то невнятные Сим и Регл (к концу XV века «эволюционировавший» до совершенно неузнаваемого «Раклея», которого наряду с Перуном, «Гурсом»-Хорсом и Магометом призывает Мамай в «Сказании о Мамаевом побоище»)?

Нельзя сказать, что Рыбаков совершенно не замечал этих вопросов. Он старался ответить на них в книге «Язычество древней Руси», но эти его ответы, увы, не выглядят вполне убедительными.

Борис Александрович утверждал, что в XII–XIII веках имя Семарьгла уже оказалось…забыто, как книжниками, так и большинством русских людей, как непонятное и заимствованное, а сменил древнего Бога Переплут,[57] которого в одном из списков «Слова об идолах» упоминают на месте, где в других списках фигурирует Семарьгл.

Переплута Борис Александрович сопоставил с литовским и прусским божеством растительности Пергрубием, которому, по словам автора XVI века Менеция, в день святого Георгия (23 апреля) литовские племена приносили жертву несколько акробатическим образом. Именно — жрец-вуршкайт, держа в правой руке полную пива чашу, воспевал прогоняющего зиму Пергрубия, а затем ухватывал чашу зубами и выпивал её, не прикасаясь руками, и перебрасывал (любопытно — тоже зубами?) опустошённую чашу назад через голову.

Переплуту же, согласно сообщению составителя того же «Слова об идолах», «вертячеся ему пиют в розех, забывши Бога». Некоторую аналогию здесь действительно можно усмотреть.

Рыбаков также проводит параллель между заключительным слогом имени Переплута и греческим «плутос» — богатство (сравните «плутократия» — власть богатых).

Если выводы учёного касательно Переплута верны, то вхождение его в «Слове об идолах» в триаду со Стрибогом и Даждьбогом в качестве «замыкающего» можно рассмотреть не только в космическом плане (Небо и ветры, Солнце, плодородная Земля), как то делал сам Рыбаков, но и в кастовом — все Божества оказываются покровителями трёх основных каст — воинов, жрецов и земледельцев соответственно.

Очевидно, «Переплут» было местное прозвище этого Божества. В самом деле, наивно было бы ожидать, что только на «Поморье Варяжском» славянской Прибалтики общеславянские Божества получали местные прозвища вроде Радагаст, Свентовит, Триглав или Чернобог. Однако если Переплута Рыбаков сумел весьма убедительно разъяснить и связать Его с Семарьглом, то все прочие вопросы ещё более запутались.

О каком «недавнем заимствовании» можно говорить в отношении Божества, чей образ восходит к Трипольской эпохе? Далее, если бы это и было скифо-сарматское заимствование, то что ж с того? Таковым признает Рыбаков (и многие другие исследователи) и Хорса — что не помешало тому оставить весомый след в именах людей и мест по всем заселённым славянами землям, да и в самом русском языке, отметиться в «Слове о полку Игореве», собственно, такой яркий след оставили вообще все три предыдущих Бога из киевского святилища; далее мы убедимся, читатель, что и его единственная Богиня не оказалась исключением.

Отчего же тогда нет ни имён людей — Семарьглов и Переплутов, ни названных в честь этого (этих) Божества (Божеств) рек, гор, низин, островов, ни поговорок в честь них, не преданий об их святилищах?

Наконец, о каком «забвении» Семарьгла в XII–XIV веках можно говорить, если буквально на тех же страницах исследователь говорит, что именно в XII–XIII столетиях изображения Семарьгла (и странного существа с птичьим телом, звериными лапами и человеческой головою, которое Рыбаков признал изображением Переплута, окончательно запутав вопрос — о каком замещении Семарьгла Переплутом идёт разговор, если оба Бога украшают своими изображениями один и тот же браслет?) щедро усыпали произведения русских мастеров?

Фактически здесь исследователь внезапно и не очень оправданно переходит на позиции «школы заимствований».

Однако, по моему разумению, если уж остальные четыре Божества капища 980 года не были забыты народом, совершенно невероятно, чтобы подобная участь постигла пятого, да ещё того, кто был связан с самыми насущными нуждами самого многочисленного слоя населения Руси, Московии и Российской империи.

Значит, надо искать следы культа киевского Семарьгла среди самых распространённых и живучих. Замена Семарьгла Переплутом в противоязыческих поучениях, на которую указал Рыбаков, закрепляет нас в уверенности, что поиски надо производить в весенней обрядности плодородия и заклинания урожая.

И эти поиски выводят нас на след. В 1884 уже упоминавшийся на этих страницах А.С. Фаминцын в своей работе «Божества древних славян» высказывает весьма остроумное предположение. Согласно ему, загадочное имя Семарьгл, причинившее столько головной боли исследователям, породившее столько гипотез, не более чем… описка.

Описка, освящённая авторитетом святого Нестора и закреплённая последующими писцами — напоминаю, читатель, что вне летописи мы встречаем имя Семарьгла исключительно в перечнях Богов, очевиднейшим образом списанных с того же летописного.

Переписчики приняли за две буквы — «ьг» — одну, «ы».

Читать, по мысли Фаминцына, следует Сем Ерыл, или Сем Ярил, точнее, Сем Ярила — ведь это имя употребляется в источниках всегда в родительном падеже (напомню, что древнерусское «Я» писалось как «ia»). Слово Сем Фаминцын истолковывал от древнеиталийского Semo — полубог, находя много сходств в культе италиков с одной стороны, и древних славян — с другой.

Надо сказать, что и современные учёные говорят о ранних и близких контактах италиков и праславян. Вторая же часть имени Киевского Божества в особом переводе не нуждается.

Это — Ярило! Ярило — один из известнейших славянских Богов; но с ним же связано и одно из известнейших заблуждений в области славянской мифологии, закреплённое популярной и художественной литературой а ныне — и иными произведениями «славянского фэнтези».

Я говорю, конечно, об отождествлении Ярилы с Солнцем. Живучестью своей этот миф (на сей раз не в смысле священного предания, но лишь в смысле устойчивого и распространённого заблуждения) обязан замечательной пьесе Александра Николаевича Островского «Снегурочка» (1873 год).

Тот, кто не видел её постановок и посвящённых им рисунков и декораций Виктора Васнецова и Николая Рериха, не слышал великолепной музыки Римского-Корсакова, тот наверняка хоть раз в жизни видел игровой или рисованный мультипликационный фильм по мотивам этой пьесы.

И чуть ли не на уровне подкорки врезалось в память многих поколений русских людей — в первую очередь неравнодушных к родной культуре — торжественное песнопение:

Свет и сила,
Бог наш Ярило,
Красное Солнце наше,
Нет тебя в мире краше!

Пьеса, что и говорить, гениальна. Однако нельзя использовать её как учебник по Языческому прошлому славян. Берендеи — не славянский идиллически-мирный народец, а степные кочевники, осаженные на землю по границам Руси киевскими князьями за военную службу. Лель — не юный пастушок, а Богиня любви Леля, дочь покровительницы космической и семейной гармонии Лады. Да и Ярило имел с Солнцем очень мало общего.

Как мы с вами видели, читатель, Царь-Солнце, Хорс Даждьбог, выступал, помимо прочего, как установитель брачных норм и суровый преследователь их нарушителей. Ярило же, как мы сейчас увидим, считался покровителем буйных разгульных праздников, на которых и супружеская измена если не поощрялась, то допускалась.

Солнечное Божество и Ярило в этом плане составляют скорее противоположность — но не враждебную, антогонистическую, а взаимно дополняющую друг друга — как, соответственно, аполлоническое и дионисийское начало в Древней Греции.

Главные праздники Ярилы — в конце апреля и в начале июня — плохо соотносятся с солнечным культом. Что до Островского — он писал с оглядкой на популярные тогда сочинения мифологистов так называемой солярной (солнечной) школы, видевших Солнце (или тучу, или гром) решительно во всех персонажах славянского (и не только) фольклора.[58]

Так что интуиция писателя в данном случае, право же, ни при чём. Ярь — это весна, зелень, вешний хлеб, желание, похоть, ярец — май, яр — жар. Слово «ярь»-весна схоже с немецким (yahr), английским (year) обозначением года, отсюда же греческое «эра».

Переярок — волчонок, переживший одну весну, а овечка, пережившая весну, — ярка. Яро — шибко, быстро, скоро, ярун — похотливый (или токующий тетерев, или бык-производитель), ярость — гнев и похоть, яриться — чувствовать похоть, сербское слово «ярич» обозначает любовный жар.

Греческое слово «эрос» и латинское «эрекция» родственны имени русского Бога. В Костроме есть Ярилово поле, под Кинешмою была Ярилова роща, у Плещеева озера — гора Ярилина плешь, село Ерилово в дорогобужском уезде, урочища Яриловичи в тихвинском и в валдайском, Ярилова долина около Владимира, и так далее и тому подобное.

Личное имя Ярун встречается в летописи, Ярило как имя человека — в документах московской эпохи и в берестяной грамоте XII века из Старой Русы. Сохранилась и загадка: «Выскочил Ярилко из-за печи, начал бабу ярить — только палка стучит» (ответ, если кому любопытно, — метла).

На праздниках Ярилы, на вопросы этнографов, что, мол, это за Ярило такой, празднующие отвечали: «Он (Ярило. — Л.П.) любовь очень одобрял». Праздники Ярилы знала Русь, Белоруссия, Сербия. Знало Ярилу — под несколько изменёнными именами — и «Поморье Варяжское», и Болгария — о чём, впрочем, чуть погодя.

В Белоруссии Ярилу (Ярылу) встречали 27 апреля — почти в те же дни, когда литовцы, пруссы, жмудь и иные балтийские племена пили пиво, славя Пергрубия-Переплута. Самого Ярилу белорусы представляли в виде прекрасного молодого всадника на белом скакуне, в белом одеянии и в венке из цветов, держащего в левой руке — снопик ржи, а в правой — человеческую голову (символы, соответственно, жизни и смерти).

В посвящённый его встрече день наряжали Ярилой девушку, и вели коня, на котором она восседала, по полям, с песней:

Волочился Ярило,
Да по всему свету
Полю жито родил,
Людям детей плодил.
А где Он ногою,
Там жито копною,
А где Он глянет,
Колос зацветает.

Существует, кстати, подобная песня о козле: «Где козёл ходит, Там жито родит». Козёл, во-первых, символ плодородия, а во-вторых, одно из самых популярных жертвенных животных у всех индоевропейских народов. Связь между Ярилой и темой жертвы рассмотрим чуть ниже, пока коснёмся темы плодородия.

Подобные белорусскому Ярилину дню праздники отмечались на Украине, у словенцев и хорватов, когда чествовали «Зелёного Юрия» — имя Юрия созвучно Яриле, и изображали этого святого на белом коне, ряженые же в его честь украшались венками из цветов и трав. В словаре древнерусских художников «ярь» — зелёная краска (к слову, читатель — вы видели когда- нибудь зелёное солнце? И я нет).

Песня в честь Юрия — «Святой Юрий по полям ходил, По полям ходил, Да жито родил» — почти повторяет белорусскую песню в честь Ярилы.

Но если встреча Ярилы весной была вполне пристойным действом, то буйные праздники в честь Ярилы летом по части разгула не уступали прославленной множеством писателей и сценаристов Купальской ночи (на которую кое-где и приходились).

Епископ Тихон Задонский, впоследствии произведенный православной церковью в святые, в 1763 году увещевал свою собравшуюся на чествование Ярилы в конце мая паству: «Из всех обстоятельств праздника сего видно, что древний некакий был идол, называемый именем Ярилой, который во сих странах за бога почитаем был, пока ещё не было христианского благочестия».

Это считается первым упоминанием о Яриле — но, если прав Фаминцын, то дату первого упоминания надобно значительно сдвинуть в глубь времён — по крайней мере до 980 года. Ярилу на воронежских торжествах изображал мужик с раскрашенным белилами и румянами лицом, одетый в бумажный колпак с бубенчиками и украшенный лентами и цветами.

Происходил его праздник в первый день Петрова поста. Идол Ярилы по местному преданию стоял на горе рядом с Галичем (Костромским), и там в честь него праздновали трёхдневный праздник в неделю Всех Святых Позднее в Галиче Ярилу изображал старик.

В Суздале, по отражённому в местной летописи сказанию, находился идол «Яруна». В Кинешме Ярилу праздновали на лесной поляне, два дня. В первый день Ярилу встречали, во второй — хоронили.

Похороны Ярилы — обряд, распространённый на территории России и Украины, изображение Ярилы — чучело из соломы или из зелёных ветвей, но кое-где изготавливали Ярилу и Ярилиху[59] из глины — наделенное огромным половым членом (каковой, кстати, кое-где именовался яруном), сжигалось, топилось или закапывалось в гробу — то есть предавалось погребению либо по древним Языческим обычаям, либо уже по-христиански.

Несли «умершего» обыкновенно женщины и девушки, с громким плачем и воплями: «Не встанет он больше! Какой же он был хороший!» Шедшие вслед за «погребальной процессией» мужчины комментировали: «Баба не бреше! Вона знаеть, шо ий солодче меду!» и другими забористыми выражениями. Хоронил чучело Ярилы иногда старик.

Праздники Ярилы были рассредоточены по всей весне и первой половине лета. Причиной этому были христианские праздники пасхального цикла и связанные с ними посты, перепахавшие первую половину года, да простят меня христиане, как свинья огород. Впрочем, масштабы разрушений, как мне кажется, не столь велики, как полагает, например, Л.С. Клейн, видящий и в Масленице обряды, оттеснённые туда с… Купалы.

К таковым он относит, например, сожжение чучела Мары — Богини Зимы и Смерти, полагая, что изначально чучело всё же было мужским и обозначало Ярилу — точнее, Перуна, которого Клейн видит и за этим Языческим Божеством. Но в Индии, скажем, именно весной проводится ритуал утопления в речке изображений Кали — индоарийской Богини, которую можно рассматривать как соответствие Маре.

Впрочем, вернёмся к Яриле.

Если с обрядом его встречи всё более или менее ясно — двадцатые числа апреля — то срок его «похорон» смещался по календарю в разных местностях от Троицы до первого понедельника после Петрова поста (29 июня).

Петров пост, кстати, церковники когда-то ввели исключительно для того, чтоб «накрыть» им буйные празднества в честь Ярилы и Купалы. Вне Руси его не знали и не знают.

Любопытно, что на Вологодчине (почему-то только в ней) об этой стороне Петровского поста помнили, согласно сообщениям этнографов, до XIX века. Впрочем, сейчас дата празднества Ярилы установлена с удовлетворительной точностью.

И это снова заслуга Б.А. Рыбакова. Изучив календарные метки на кувшине из села Ромашки, на речке Рось, относящемся ко временам так называемой Черняховской культуры,[60] к iv веку, академик взял за точку отсчёта изображение колеса с шестью осями — уже известного нам громового символа, предположив, что это — Перунов день 20 июля.

Отсчитав от него двадцать семь дней-зарубок назад, Рыбаков обнаружил два косых креста — символ костров Купалы. Особо отмечена была дата 12 июля, когда Громовержцу выбирали жертвы.

После Перунова дня начинаются жатвы, и заканчиваются в тех краях, где лепили кувшин, седьмого числа августа месяца, что и отмечено на кувшине символическими изображениями двух серпов и снопов. Наконец, на делении, соответствовавшем 4 июня, учёный обнаружил обозначение деревца — и указал, что именно в этот день, по свидетельству A.M. Горького, в Нижнем Новгороде провожали Ярилу, завивая берёзку, и скатывали с горы огненное колесо.

В тот же день, в далеком Вольгасте, в земле поморян, ещё не ставшей германской Померанией, немецкие монахи проповедники Оттон из Бамберга и его спутник Сефрид видели «около четырёх тысяч человек, собравшихся со всей страны. Был какой-то праздник, и мы испугались (к сожалению, не до такой степени, чтобы покинуть славянские земли. — Л.П.), увидев, как безумный народ справлял его играми, сладострастными телодвижениями, песнями и громким криком».

Описание, чуть ли не дословно повторяющее отзывы отечественных церковников о праздненствах в честь Ярилы: «Женам же и девам плескание и плясание, и главам их накивание, устам их неприязненный клич и вопль, всескверные песни, бесовские угодия свершахуся, и хребтом их виляние, и ногам их скакание и топтание;[61] ту же есть мужем и отроком великое прелщение и падение, ту есть на женское и девическое шатание блудное им воззрение, такоже и женам мужатым беззаконное осквернение и девам растление».

Атмосфера таких празднеств великолепно передана замечательным русским поэтом Сергеем Городецким в цикле стихов «Ярь».

В стихотворении «Ярилу славят» описывается стоящий под деревом «дубовый Ярило на палке высокой», у подножия которого «две тёмные глыбы» — идолы Удраса и Барыбы, судя по контексту, воплощения оплодотворения, беременности («А ты, Барыба, оберемени, пустые дни прочь отгони»).

Являются ли эти божества поэтическим вымыслом автора или реальными местночтимыми спутниками-«прибогами» Ярилы на Псковщине, родине поэта, сказать затруднительно, но в целом вид — дубовая «палка» с утолщением- личиной наверху и две округлые «глыбы» у ее основания — достаточно откровенный.

Жрицы Ярилы поют ему гимн-призыв:

Ярила, Ярила,
Высокой Ярила,
Твои мы.
Яри нас, яри нас
Очим Конь в поле ярится,
Уж князь заярится,
Прискаче.
Прискаче, пойме
Любую.
Ярила, Ярила,
Ярую.
Ярила, Ярила,
Твоя я!
Яри мя, яри мя,
Очима сверкая!

Этот великолепный Языческий гимн, где «ярь»-вожделение скользит по грани «юра» — откровенной похоти (по созвучию с коим словом Юрий-Георгий и стал, очевидно, «заместителем» Ярилы в народном христианстве), не переступая её, пожалуй, не имеет подобий во всей русской литературе. Очень возможно, что Городецкий, известный своим вниманием к местному фольклору родного края, сам и наблюдал подобные обряды.

Впрочем, вернёмся к празднику, отмечавшемуся 4 июня поморянами. Праздник отмечался в честь Яровита (или Геровита — славянорусское «яр» немецкие авторы передают, как «гер»: «Герполт» — Ярополк, «Герецлейф» — Ярослав).

Жрец, ритуально «преображавшийся» в этого Бога, одевался в белое одеяние и венок и говорил: «Я — твой Бог. Я покрываю всходами поля и листьями леса. Плоды полей и деревьев, приплод скота и всё, что служит нуждам людей, в моей власти».

Другой же праздник Яровита приходился на двадцатые числа апреля — точно как белорусского Ярилы и общеславянского «Зелёного Юрия».

Атрибутами Яровита были также, кроме белого, как у белорусского Ярилы, коня, щит и копьё (вооружение скорее общинного ополченца, нежели профессионального воина-дружинника).

Точно теми же атрибутами впоследствии снабдят христианские иконописцы святого Юрия-Георгия (само имя которого, кстати, обозначает «Земледелец»).

Даты праздников, однокоренное имя, общая власть над вешней зеленью и плодами, белое одеяние и венок — любопытно, что ещё надо, чтоб понять, что Ярило и Яровит — один Бог? Ярилой же — точнее,]арилой — называли сербы весенний праздник и изготовляемую на нём ритуальную куклу с признаками мужского пола.

Восточные сербы и болгары называли подобную куклу «Германом» (вспомним — «яр»-«гер»), делали её обыкновенно из глины, и тоже с подчёркнутыми знаками пола.

Праздниками Германа были 23 апреля (!), 22 июня (летний солнцеворот, на который и у восточных славян часто сдвигались обряды Ярилы), и 12 мая — праздник «настоящего», христианского святого по имени Герман, ставшего объектом этого совсем не христианского культа из-за весеннего праздника и созвучного имени.

Иногда, впрочем, «похороны Германа» не приурочивались к какой-то конкретной дате, а просто производились для того, чтоб повлиять на погоду.

Хоронили Германа женщины (как и русского Ярилу), печально напевая: «Умер Герман от засухи, ради дождя» (или наоборот: «от дождя ради ведра», в зависимости от того, что требовалось хоронившим).

Считалось, что тучи с дождём придут оттуда, куда указывает шапка глиняного Германа, и уйдут туда, куда указывает его… гм… мужское достоинство.

М. Забылин сообщает о культе Яра или Яровида у славян Иллирии и Далмации, но, к сожалению, не сообщает никаких подробностей.

Вас, читатель, наверное, уже не должно удивлять, что даже при такой распространённости культа Ярилы со схожими представлениями об его облике, власти над растительностью и плодородием вообще, предельно близкими датами праздников, и бесчисленными следами в ономастике и местных преданиях всё же находилось немало, гм, «кассиров Сидоровых», продолжавших утверждать, что, мол, «Бога по имени Ярило у славян не было» — как «не было» и Лады с Лелей.

Честно говоря, не завидую я им, учитывая, что, собственно, даруют человеку перечисленные божества. Упоминавшаяся на этих страницах М. Семёнова, кстати, долго бывшая одним из лучших, если не просто лучшим нашим историческим романистом, после того как в своём «Поединке со Змеем» вывела Бога мудрости и поэтического вдохновения Велеса/Волоса как безмозглого дракошу с «пустыми радужными глазами», превратилась в заурядную сочинительницу бандитских боевичков да плодительницу нескончаемых — и раз от разу всё более скучных — «Волкодавов».

Её позднейшие творения ясно показывают как раз полное отсутствие за спиною писательницы оскорблённого ею Велеса-вдохновителя — «се, оставляется ваш дом пуст».

Последствия упрямого отрицания Божества, дающего, помимо прочего, прошу прощения, стояк (и женскую любовь), вы, читатель, представьте уж сами — мне страшновато.

То есть академики-то старенькие, им уже, может быть, и всё равно, а какому-нибудь Л.С. Клейну, в силу его пристрастий, и вовсе побоку, но вам, читатель, я такое не рекомендую повторять даже в шутку.

Итак, известно Божество, о почитании которого у восточных славян говорят поздние этнографические данные, имена людей и названия мест, есть и следы почитания его у южных славян и славян западных, но нет упоминания в летописях и других средневековых источниках.

И есть Божество, упоминаемое в средневековых источниках, но совершенно не оставившее следа в местных преданиях, ономастике, этнографии — но при этом полностью подобное по дарам и власти первому Божеству, а по имени — ему созвучное.

А может, вспомним снова мудрого британского чернеца Оккама и не станем умножать сущности без необходимости? Может, пришла пора отправить «Бога Семарьгла», как «поручика Киже» Киевского Пятибожия, «фигуры не имеющего», в исторический архив недоразумений и ошибок изучения славянской мифологии, вместе с «Усладом» и прочими призраками?

Не было в киевском капище, в Пятибожии никакого «Семарьгла», а был неправильно прочтённый Сем Ярило.[62]

Бог вешнего тепла и цветения, Бог плодородия земли, стад и людей, защитник полей, податель любовного жара и молодецкой удали. Каждый год умирающий и вновь возвращающийся к людям, именно он, единственный среди Бессмертных познавший смерть, ближе всех их к нам, смертным (быть может, оттого-то он и Сем — что, как мы помним, обозначает полубога).

Тут его символом было и «ярица»-жито, зерно, которое, «погребаемое» в земле, «воскресало» по весне колосьями.

Ярило — типичный «умирающий и воскресающий Бог» растительной силы — не зря Джордж Фрэзер в наиболее полном обозрении земледельческих культов такого рода (Диониса, Осириса, Таммуза), своём всемирно известном труде «Золотая ветвь», уделяет немало внимания и восточнославянскому Яриле.

Именно его, а не строгого, лучезарно-неприступного Даждьбога Хорса или, тем паче, беспощадно-непредсказуемого Стрибога могли на праздниках изображать ряженые люди (на одно-единственное упоминание о ряженом «Крале Перуне» у болгар приходятся десятки упоминаний о «Ярилах», «Яровитах», «Юриях» у русских, белорусов, поморян, украинцев, словенцев, причём облик и почитание «Краля Перуна» настолько похожи на таковые Ярилы- Яровита-Юрия, что речь надо вести о проявлении черт вешнего Бога у грозного Громовержца).

По этой своей близости к простым людям, а также оттого, что его дары — любовь и плодородие — были важнее всего для земледельцев и пастухов, Ярило- «Семарьгл» и был идеальным покровителем касты общинников, производителей жизненных благ, отчасти — и торговцев (Ярилами в некоторых местах называли ярмарки, проходившие около священных дней вешнего Бога).

Размах и популярность культа Ярилы на Руси вполне соответствуют таковым галльского «Меркурия» и индоарийского Ганеши.

На море-океане, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, на том камне светлица, в той светлице красная девица Матерь Божия с двумя сестрицами, они прядут и сучат шёлковую кудельку.

(Заговор)

Макошь (Мокошь, Макешь, Мокуша и пр.) — единственная Богиня киевского Пятибожия — из чего, понятное дело, отнюдь не следует, что она была единственной Богиней русов и славян. Она упоминается во множестве поучений, обличительных «Слов», житиях, исповедных вопросах. Эта Богиня упоминается в поучениях против Язычества обычно вместе с «вилами» — теми самыми стихийными девами, о которых мы говорили в начале книги.

Иногда её называют «Мокошь-Дива», что сходно с индуистским «Дэви», а равно и с названием последней из пяти частей Уэльса — Диведом. В поучениях и «словах» Мокошь сравнивают с суровой Гекатой, идолы которой (весьма, к слову сказать, напоминающие гневные формы индуистской Дэви) вымазаны жертвенной кровью.

Суровый характер Богини подтверждается также и засвидетельствованной ещё Далем поговоркой — «Бог не Макешь,[63] чем-нибудь да потешит».

Под «Богом» здесь скорее всего уже подразумевается милосердный «Господь» христиан, в противоположность «Макеши»-Мокоши, от которой ждать милостей неразумно.

На месте капища Мокоши стоит, по всей видимости, Мокошинский монастырь в Черниговской области (как Перыньская обитель в Новгородчине — на месте капища Громовержца).

Названия Мокош, Мокошницы, Мокошин верх известны в Польше, Чехии, у полабских славян — Мукуш, Мукеш, лужицкое Мокошице.

В Пскове жил тиун- управитель Хлоптун Мокуша. Словенцам известна сказка о колдунье по имени Мокошка. Ещё в XVI столетии в исповедальниках, так называемых «худых номоканунцах», исповедникам предписывалось задавать «духовным дочерям» вопрос: «Не ходила ли еси к Мокуше?»

Любопытно, что этот вопрос должен был задаваться среди запретов на всякого рода гадания — «Мокуша»-Мокошь, очевидно, почиталась способной предвещать будущее.

Рыбаков в этой связи указывает на мелькающее в обличениях Языческих суеверий словцо «кошь» или «къшь», упоминающееся рядом с верой в сны («сносудец»), предопределение («усрячу», Сречу). В одном таком списке вместо «кошь» написано Мокошь.

Рыбаков обращается к работам И.И. Срезневского.

По-древнерусски «къшь» — жребий, «къшение» или «кошение» — жеребьёвка, «кошитися» — метать жребий, наконец, «прокъшити» — победить в жеребьёвке (было даже славянское имя Прокош).

С другой стороны, Рыбаков обращает внимание на такие слова, как «кошьница», «кошель», «кошуля» — ёмкости для зерна и хлеба. В связи с этим Борис Александрович предполагал, что имя Богини может быть истолковано как «Ма(ть) судьбы, жребия, участи» или же «Мать коробов, мать урожая».

То есть Макошь становилась Богиней судьбы и плодородия.

Вместе с тем он допускал и толкование от «мокнуть, мокрый» — сравним: «Мать Сыра Земля».

Созвездие Водолея в древней Руси называлось Мокрошь или Мокрешь, моравский историк XVIII века Стржедовский упоминает божество Макосла, связанное с водой, «мокридами» на русском Севере называли обряд, когда в почитаемый колодец бросали пряжу, кудель, что выводит нас на третье истолкование имени русской Богини.

В литовском языке есть слова makstiti — «плести», meksti — «вязать», maks — «торба, мошна» (мы опять возвращаемся к кошулям и кошелям Рыбакова). Из этих и других слов языковеды-лингвисты восстанавливают предполагаемое праславянское слово mokos — прядение.

Это напоминает о Мокуше — странноватом существе из быличек и поговорок русского Севера, с большой головой и руками, очень любящее прясть — когда в ночной темноте в спящем доме слышалось жужжуние вращающегося веретена, говорили — «Мокуша прядёт».

Ей же приписывалась «стрижка» вытертой овцами шерсти (видимо, чтобы прясть из неё). Чтоб не вынуждать Мокушу к таким действиям, ей оставляли что-то вроде жертвы — после стрижки овец оставляли для неё клок шерсти в ножницах. Ленивой девке насмешливо говорили: «Спи, Мокуша пряжу спрядёт за тебя».

Звучала поговорка угрожающе — оставленная ленивой пряхой прялка со спутанной куделью — «Мокуша опряла!» — считалась недобрым знаком. Мокуша напоминает какого-то мелкого домашнего духа, вроде новгородской мокрухи или общерусских мары, кикиморы.[64]

Но есть и черты, делающие её крупнее, — в великий пост Макуша обходит избы, наблюдая за поведением хозяек.

Тут это уже не мелкая нелюдь, склонная к столь же мелким проказам, а существо, охраняющее порядок — да к тому же одно на все избы, что автоматически повышает её в наших глаза Явилась ли севернорусская Мокуша формой вырождения культа древнерусской Мокоши, или изначально существовала параллельно с нею, неясно.

Для нас важнее именно та черта, которую севернорусская Мокуша добавляет в облик своей великой «тёзки». Мо-кошь/Макошь — пряха. А пряха в мифологии существо более чем почтенное.

Она воплощает ни много ни мало — Судьбу, высшее понятие любой Языческой мифологии. В Ведах с прядением или тканьем сравнивали само творение мироздания.

«Да продлится пряжа!» — восклицает ведический певец-риши, подразумевая — да не прервётся род. В мифах и легендах Эллады судьбу пряли мойры (буквально — часть, доля, сравни «къшь» и славянское мифическое существо, олицетворение личной судьбы — Доля) или, как их еще называли, парки.

В гомеровской «Илиаде» говорится: «После претерпит он всё, что ему непреклонная Участь (мойра. — Л.П.) с первого дня, как рождался от матери, выпряла с нитью», «такую, знать, долю суровая Парка выпряла нашему сыну, как я несчастливца родила».

В «Одиссее»: «Пусть испытает всё то, что судьба и могучие Парки в нить бытия роковую вплели для него при рожденье».

А вот как обстояло дело у скандинавов:

Ночь была в доме,
Норны явились
Судьбу предрекать
Властителю юному,
Судили, что будет он прославлен,
Лучшим из конунгов прозван будет;
Так нить судьбы пряли усердно,
Что содрогались в Бралюнде стены.

((Старшая Эдда, Первая песнь о Хельге))

Кроме норн, судьбу пряла, очевидно, и супруга верховного Бога скандинавов Фригг, изображавшаяся на стене Шлезвигской церкви верхом на прялке. На фрисландских пряничных досках изображалась увенчанная полумесяцем Богиня у прялки. У литовцев судьбу человека выпрядала — тоже на прялке! — Богиня Верпея.

Огромным почётом окружали прядение и связанные с ним вещи и понятия на Руси.

Резной узор, покрывавший прялку, включал и «Громовые колёса» с шестью спицами, и солнечные символы, и воплощающие землю квадраты и ромбы — короче говоря, тут был весь мир, от недр, обозначенных изображением змея или некоего драконоподобного существа в основании лопасти, до космических высот с символами светил и грома.

Форму и узоры (и даже технику резьбы) севернорусских прялок полностью повторяют традиционные надгробья Украины и Югославии, каменные надгробья Московского Кремля XIII–XIV веков. Сербский епископ Павел Ненадович в 1743 году запретил устанавливать на могилах увенчанные «преслицом» (прялкой) столбы и шесты, повелев ставить вместо них кресты.

Любопытно, что, с одной стороны, на русском Севере в ходе обрядового святочного «озорства» парни отбирали прялки у девушек и относили и на кладбище, где могли поставить на могилу или даже побросать в вырытую для погребения яму.

С другой стороны, согласно свидетельству Геродота, в Греции существовал обычай, по которому на острове Делос девушки перед свадьбой наматывали отрезанную прядь волос на прялку и возлагали её на могилу основательниц главного Делосского культа — культа Аполлона Гиперборейского — дев из Гипербореи — то есть с далёкого севера Европы.

Поскольку прялки устанавливали на могилах перед тем, как там стали устанавливать кресты — стало быть, и изображения на прялках значили для язычников не меньше, чем крест для приверженцев новой религии.

Но самой мощной и глубокой по своему Языческому символизму является прялка с русского Севера XIX века, в своё время описанная Б.А. Рыбаковым. Широко известно (его фотографию часто помещают в книгах по русскому Язычеству, начиная с «Язычества древних славян» самого Бориса Александровича) её донце в виде полуфигуры лежащего на спине мужчины с усами и бородою.

Руки его сложены на груди, как у покойника. Однако глаза широко открыты, а из открытого рта с оскаленными зубами выходит лопасть прялки, узор на которой — напоминаю — является символическим изображением мироздания.

На месте полового органа лежащего на донце вырезано громовое колесо. Именно на нём должна была сидеть пряха.[65]

Эта композиция очень напоминает изображения Великой Богини-Матери Дэви в Индии, где Она стоит или сидит на теле Своего супруга Шивы, иногда имеющего вид «шавы» — покойника, но со стоящим мужским органом-лингамом. Вот совершенно так же пряха на русском Севере восседала на теле «покойника» с громовым знаком на месте мужского органа, из уст которого исходило мироздание (кстати, и Шиву, и, ещё чаще, самое Дэви в ипостасях Кали или Дурги изображают с высунутым языком).

То есть прядущая уподоблялась ни много ни мало самой Великой Богине-Матери. Соответственно относились и к символике пряжи и нитки. Нить была символом жизни, судьбы.

Отсюда поговорки: «Этой нитке конца не будет», «Жизнь на нитке, а думает о прибытке», «По нитке рубеж». Жизнь, как нитку, связывают с кем-то, она может стать запутанной, а может и оборваться. «Сколько нитку ни вить, а концу быть».

В качестве прядущих жизнь-судьбу могут выступать и сравнительно мелкие духи (русалки, домовухи, кикиморы, та же Мокуша — видеть или слышать их прядущими или ткущими обыкновенно не к добру, хотя упоминаются и исключения), так и существа более крупного порядка наподобие северных норн или античных мойр.

У южных славян такие пряхи (роженицы, суженицы) прядут человеку либо хорошую судьбу (Среча), либо дурную (Несреча). Но у скандинавов, как мы помним, наряду с норнами существовала и Фригг, знающая судьбы, восседающая на прялке.

Совершенно так же и на русском Севере, кроме Мокуши, была и более величественная фигура Пряхи — так называемая «святая Пятница».

Кавычки вполне уместны — насколько «Илья-пророк», этот чуть прикрытый христианской терминологией и символикой Громовник Перун крещёной русской деревни, имел мало общего с ветхозаветным фанатиком единобожия, настолько же и «матушка Пятница» северных русских деревень имела предельно мало общего с греческой первохристианской святой великомученницей Параскевой.

Для начала её…отождествляли с Богородицей, что само по себе необычно для христианства и скорее напоминает многоликие Силы Язычества — ту же Дэви, которая проявляется и как Дурга, и как Кали, и как благостная Парвати, и во многих иных образах. На средневековых новгородских иконах «Пятницу» изображали на одной доске с Богородицей, но с другой стороны — это обыкновение, опять-таки не вполне христианское, напоминает многоликие славянские идолы.

Ещё в XX веке в Ленинградской области верующие были убеждены, что «Пятница — это и есть Божья матерь». Фольклорный облик святой рисовал то девицу в белой сорочке и плахте, то растрёпанную нагую женщину с большой головой и большими руками (совершенно как Мокуша), высокую и худую.

Она могла помочь усердной пряхе, наказать нерадивую, считалась покровительницей и ткацкого мастерства, но сурово карала за работу в свой день — могла даже содрать кожу и повесить её на кросна — ткацкий станок — так что те, кому удавалось отделаться за непочтение к суровой «святой» скрюченными пальцами, могли считать себя счастливицами.

Её почитание выражалось в принесении обетов, в том числе — на изготовление полотнищ, которые могли принести в посвященную Параскеве церковь или часовню, а могли — вывесить на ветвях у посвящённого Пятнице почитаемого камня с выемкой в виде человеческого следа, или у родника, или у колодца. Там же — а также на распутьях — стояли изображения «святой», вопреки православной традиции — резные.

Ветви кустов и деревьев вокруг этих православных идолов густо покрывали шнуры и клочья пряжи, пожертвованные почитательницами грозной «святой». Именно в честь «святой Пятницы» русские девушки справляли «макриды», бросая пряжу в колодец.

Она же, считалось, помогает при родах, да и жениха может послать: «Матушка Прасковея, пошли мне жениха поскорее!» Соответственно, постольку, поскольку с Пятницей отождествлялась Богородица, то и сама Богородица ещё со средневековых времён стала изображаться на Руси как Пряха — с веретеном и пряжей в руках. Возникло сказание, в котором будущая мать Христа в отрочестве пряла пурпуровые нити для храмовой завесы.

В заговорах «матушка Богородица», восседающая «на острове Буяне, на бел-горюч-камне Алатыре», как правило, предстаёт именно прядущей.

Тут интересно, что Богородица в народном православии отождествляется с самой землёю — так, мужикам, разбивающим комья земли на пашне палками, бабы пеняли, что они-де бьют саму Богородицу.

У Ф.М. Достоевского тоже выведена монашенка (!), утверждающая, что Богородица — это мать-сыра-земля. В тех же заговорах мать Христа сливается с древнейшей святыней, Землёй, в неразличимое единство: «Мать Сыра Богородица».

Интуиция исследователя вновь не подвела Бориса Александровича — в Мокоши объединены в одном образе и Земля (влажная, сырая), и Судьба. Разве что напрямую с полями и пашнями Мокошь отождествить трудно — её территорией скорее являются родники, берега рек и распутья — пограничные с дикой, неосвоенной природой участки.

И не зря одним из имён Мокоши было Дива, от которого происходило древнерусское слово «дивий, дивокий» — дикий.

Учёные практически не сомневаются, что под личиной народного культа Параскевы Пятницы (собственно, «параскева» и означает по-гречески Пятница[66]) скрывается культ древнего женского Божества, а именно — Мокоши, прядущей судьбы, покровительствующей рождениям и бракам, повелевающей земной влагой (вспомним о посвящении ей колодцев и источников).

Они тоже покровительствуют женским ремеслам (пряже, ткачеству) и наказывают не почитающих их дней.

Однако это — более молодые, поздние персонажи, указание на что сохранил сам фольклор: «Света Петка — Неделина майка» («Святая Пятница — мать Недели (Воскресенья)», — говорили в Болгарии. А украинцы утверждали: «Середа давка, а П'ятница — жшка».)

«Низшие» черты Богини воплотились в мелкой нечисти Мокуши, но её почитание как Высокой Богини должно было скрыться под христианским псевдонимом. Как в других традициях пятница связана с днем Богини — Венеры, Фрейи (Friday) — так и в русской традиции Пятница была связана с Мокошью.

Кстати, есть основания предполагать, что первоначально неделя у славян была из пяти дней. Во-первых, на это указывает то обстоятельство, что средой, серединой, называется третий день недели. Само собою разумеется, что если третий день — середина недели, то в неделе должно быть пять дней.

Во-вторых, шестой и седьмой день, суббота и воскресенье, носят названия, связанные с иудеохристианской традицией. Наконец, примеры пятидневной недели есть у народов, общавшихся с древними славянами.

Скандинавское слово fimmt обозначает именно неделю из пяти дней. Схожая неделя, как предполагают, существовала у прикамского народа удмуртов. Возможно, первоначально такая неделя-пятидневка находилась под покровительством Пятибожия.

Пятница принадлежала Мокоши, четверг, как мы уже знаем, — Перуну. Оставшиеся три дня можно расположить лишь предположительно.

Понедельник, с его репутацией «тяжёлого дня» и посвящения в народном православии апостолу Петру, привратнику загробного мира, легче всего увязывается со Стрибогом. Вторник, в Пасхальную неделю носивший кое-где название «Купалища», может связываться с Солнцем, так как Купала — праздник Солнца, Солнцеворот, а значит — принадлежать Хорсу Даждь-богу.

Среда, кстати, в астрологии находящаяся под покровительством Меркурия, таким образом остаётся для славянского соответствия галло-римскому «Меркурию» — Яриле-«Семарьглу».

Любопытно и другое сходство «святой Пятницы» — а стало быть, и Мокоши. А.А. Потебня обратил внимание на то, что в украинской сказке «святая Пятинка» замещает действующую в схожих по сюжету русских скзках Бабу Ягу.

Яга в сказках может выступать и пряхой: «Стоит избушка на курьей ножке, на веретенной пятке, крунами вертится, и дверей не видать…в избушке сидит женщина, шёлк прядёт, нитки длинные сучит, веретено крутит, и под пол спускает». Обитающая в лесу и повелевающая зверями Баба Яга вполне подходит на роль Дивы — повелительницы «дивьей», дикой природы.

Любопытно, что, как и Пятница, как и словацкая Макосла, Баба Яга в некоторых сказках повелевает дождём. Если Мокошь равнозначна Яге, то проясняется и её социальная роль, её связь с определённой кастой.

Ведь сказочный образ Бабы Яги и ее «избушки на курьих ножках» в окружении увенчанного черепами частокола, как выяснил ещё В.Я. Пропп, является поздним фольклорным отголоском обрядов инициации, посвящения в род. Тех самых инициации, о которых мы, читатель, говорили в прошлой главе.

Тех обрядов, которые делали из ребёнка или раба свободного, равноправного соплеменника. И если Макошь как Мать покровительствовала вечным детям-рабам, то Она же и отвечала за «второе рождение» свободного человека, полноправного сына (или дочери — сказки ведь знают и девочек в избушке Бабы Яги) своего племени.

Любопытно, что, по сообщениям этнографов, мальчики, прошедшие инициацию, ещё какое-то время жили отдельным обществом-дружиной, которую у индоевропейцев часто сравнивали со стаей волков или псов. В быту славян последние следы таких дружин видят в украинском «паробоцтве», освящённом образом…"святого Юрия», то есть православного «заместителя» Ярилы.

Волки или псы-хорты считались спутниками Юрия (так что, возможно, крылатые псы древнерусского прикладного искусства всё-таки имеют какое-то отношение к «Семарьглу»-Яриле).

В обрядности Семика, ярилиных Зелёных святок, фигурирует образ «волка»-любовника, и поскольку сложно предположить, что славянки предавались подобной зоофилии, то в «волке» следует видеть вот такого свеже-посвящённого в племя «паробка», принятого Юрием — Ярилой из рук Яги-Мокоши.

Итак, читатель, оказывается, что пять Богов Киевского капища не только соответствуют пяти кастам традиционного общества (три основные касты, обрамлённые фигурой священного правителя сверху и массой детей, рабов и прочих неполноправных снизу), но и перечислены в порядке убывания значимости покровительствуемой касты-«рода».

Боги киевского капища 980 года как бы образовывали модель и общества, и Природы.

Последняя здесь отражалась и в «вертикальной» структуре (Перун — «верхнее» Небо с дождевыми водами, Хорс Даждьбог — расположенное под этим небом Солнце, Стрибог — воздух, ветер, пространство между небесным путём Солнца и землёй, «Семарьгл»-Ярило — растения и Макошь — влажные земные недра), и в горизонтальной, концентрической, в которой «сферы влияния» Богов были вложены одна в другую, словно матрёшки, или, если угодно, окружали друг дружку слой за слоем, как круги хоровода на Купалу: Перун — Центр, Ось (Древо-Дуб, Гора), Даждьбог Хорс — хором-храм-святилище, окружающее святыню, Стрибог — детинец, обитель дружины, «Семарьгл»-Ярило — торгово-ремесленный и земледельческий[67] посад, Мокошь — окраины, пустоши, возможно, клети с рабами у пристани и посёлки зависимого, полусвободного и несвободного населения, смердов.

Разумеется, Пятибожие далеко не исчерпывает всего богатства и разнообразия древнерусского Язычеств Наряду с ним почитались Всеотец Род, и пара Перун/Велес (Перун/Хорс), возможно, соответствовавшая паре Белобог-Чернобог балтийских славян-варягов, и языческая «троица» «Бог» (Ярило?)-Перун- Волос (Даждьбог-Стрибог-Переплут), соответствовавшая триадам кельтов, балтов и германцев, а также индоарийскому Тримурти.

Вполне возможно, что эти культы, как и множество культов отдельных Божеств и духов, как входивших в Пятибожие, так и тех, кто никогда в него не входил, были куда как шире распространены, нежели громоздкий и, без сомнения, трудоёмкий культ пятерых Богов. Тем паче что, скажем, князья IX–X веков уже очень мало напоминали тех «священных правителей», наличие которых предполагало Пятибожие.

К тому времени от «князя- Солнышка Владимира все Славьича» остались лишь песни, которые, вероятно, и слышал Ибн Фадлан и которым предстояло века спустя лечь в основу былин. А после X века, когда князья оставили древнюю веру и стали христианами, древний культ окончательно утратил свою актуальность и действительно скоро угас, хотя его составляющие, разумеется, никуда не делись и забыты, как мы с вами, читатель, могли убедиться, не были.

Их помнили и даже кое-где почитали вплоть до XIX и даже XX века, но само Пятибожие как цельная система было, пожалуй, окончательно уничтожено в 1071 году, когда в Киеве пропал без вести вдохновлявшийся «Пятью Богами» волхв. Более мы не встречаем свидетельств о почитании русами и славянами Пятерых Богов.

Нельзя не принимать во внимание и того, что столь сложный культ требовал, конечно, хорошо подготовленных жрецов — а в условиях крещёной Руси полноценное обучение и воспроизведение жреческой касты стало невозможным, во всяком случае, в городских центрах. Впрочем, здесь мы переходим к теме жизни сохранивших верность Богам предков русичей в уже крещёной стране — теме, которой автор, как уже имел удовольствие сообщить читателю, собирается посвятить особую книгу.

Возникает ещё один, последний вопрос — отчего Владимиру потребовалось возвести Пятибожию новое святилище, только ли желание подчеркнуть свою неуклонную приверженность древним обычаям и вере пращуров двигало сыном хазарской рабыни, ключницы Малки? Или существовала какая-то более глубокая причина?

В этой книге мы несколько раз касались таких тем, для Язычества весьма важных, если не ключевых, как святость верховного правителя, вопрос ритуальной чистоты, общая ответственность (в том числе — перед Богами) и святость родовых, в особенности братских, уз.

Говорили мы и о том, что победитель в гражданской междоусобице, разразившейся между сыновьями великого князя Святослава Храброго во второй половине X столетия, выглядел в глазах современников и подданных самым непривлекательным образом. Настолько непривлекательным, что по всё же одержанной им победе мы можем судить о том, насколько сильной была на Руси неприязнь к новой вере, которой имел неосторожность покровительствовать великий князь киевский Ярополк Святославич.[68]

Поэтому следует предполагать, что Ярополк, как, впрочем, и засвидетельствовано источниками, всего лишь мирволил почитателям распятого божества. Что ж, очевидно, для утраты народного почтения этого было достаточно.

Рабская кровь в венах была в глазах основанного на принципах родовитости, происхождения, кастовости общества сложноискупимым грехом, особенно если мать-рабыня даже не принадлежала к славянам или родственным им племенам. Словно бы не хватало этого, новгородский полукровка совершает ещё и братоубийство.

Как относилась к пролитию братской крови языческая мораль, мы уже говорили. И что ужаснее всего — это злодеяние Владимир совершил, уже будучи киевским князем. Князь Ярополк на момент своей гибели был беглецом, лишённым престола. А что любая неправда государя больно аукнется всей державе — в это русичи крепко верили и спустя девять веков после братоубийства будущего святого.

Ещё Владимир Даль в своём собрании пословиц и поговорок приводит промеж прочих и такую: «Народ согрешит — царь отмолит, царь согрешит — народ не отмолит». Грех, страшный грех против своего рода, а значит, и против самих Богов совершил младший Святославич.

И сразу после этого он возводит новых кумиров. Вполне возможно, здесь не просто попытка откупиться от небесных Прародителей и общественного мнения.

Даже просто убийство нарушало ритуальную чистоту (об этом нам приходилось говорить в связи с запретом на производство ценностей, особенно — пищи для воинов), втройне нарушало её убийство брата. Спустя девять столетий, как рассказывает об этом в книге «Фольклор в Ветхом Завете» Джордж Фрэзер, на другом краю земли в схожем положении оказался правитель океанского острова Добу, некий Гагануморе.

Этот вождь запятнал себя кровью брата — хоть и не родного, как киевский рабынич, а двоюродного. Гагануморе оказался вынужден покинуть старую деревню, бывшую свидетельницей его злодеяния, и возвести новую.

Заново отстроить «Мать Городов Русских», престольный град Киев, который немец Адам из Бремена вскоре назовёт «соперником Константинополя», было, разумеется, много сложнее, чем деревушку диких островитян. Поэтому Владимир предпринимает следующий ход — он пересоздаёт сердце столицы своего государства — её главный храм.

Поскольку капище Пятибожия было моделью общины из пяти каст, то, обновляя его, победитель-братоубийца надеялся, согласно принципам магии подобия, обновить общину — так, воздействуя на чьё-то изображение, колдун обретает власть над изображённым. Конечно, невиданная роскошь капища должна была, по мысли рабынича, «умаслить» Богов — или хотя бы киевлян, как и брошенные под ноги праотеческим кумирам обломки сокрушённой святыни чужой веры, той самой веры, которой покровительствовал убитый Владимиром его брат и государь.

Братоубийца «ненавязчиво» напоминал Богам и людям, что его жертва не была безвинной перед обычаями общих их предков. Но основной причиной, по моему глубокому убеждению, было стремление князя ритуально обновить общину, лукаво омыв этим ритуалом свой грех, сделать бывшее — небывшим.

Дальнейшие события показали, что лучше было бы общине «обновить» князя, сделав небывшим его восхождение на престол. Но это — тема совсем другой книги.

Примечания:

3

3 Впрочем, такая постановка вопроса — Языческий Бог или олицетворение праздника — не совсем осмысленна. У язычников бывают Божества, отвечавшие» за тот или иной отрезок времени — римский Ватикан, скажем, или русские Полудницы, можно также вспомнить святую Пятницу и святую Середу «народного православия». Однако нам важнее, что летопись таких «кумиров» на киевском холме не упоминала. Я настаиваю на именно таком написании этого имени, причины чего подробно разъясню при рассмотрении образа этого Божества.

4

4 В xix веке в городе Вильно (современном Вильнюсе) при ремонте дома богатого купца XV века выстучали в стене гулкое пустое пространство. Естественно, первой мыслью нашедших было «Клад!». Однако на самом деле это оказалась потайная молельня, единственным ценным предметом в которой был золотой кумир Перкуна на алтаре. Видимо, купец, вынужденный притворяться католиком, не желал забывать Богов Пращуров. Причем дом этот, названный впоследствии «домом Перкуна», стоял через дорогу от собора святой Анны! Во время Первой мировой войны идол, к тому времени, конечно, прописавшийся в музее, был эвакуирован в Петроград. Однако из всех составов, шедших в это время в восточном направлении по густонаселенной, тесной Литве, именно этот загадочно и необъяснимо пропал — а вскоре людям стало не до древних кумиров, пусть и трижды золотых. Цел ли сейчас золотой Громовержец и где находится — неизвестно.

5

5 Но и они вполне безопасными не считались. Еще прабабка автора этих строк ругалась: «Подь ты к Ефесту!» Отчего именно кузнец античного Олимпа так не глянулся прабабушке, что она направляла к нему всех, кем была недовольна — непонятно, а у нее уже не спросишь.

6

6 Впрочем, в Западной Белоруссии был один случай, когда, можно сказать, шляхтич впрямую столкнулся с Языческим Богом — некий пан Норкун приехал в Перунов день плетью гнать своих хлопов, чествовавших Громовержца, на барщину. Немедленно появилась грозовая туча, вскоре затмившая все небо. Пан со словами: «Ты Перун, я — Норкун!», выстрелил в тучу из ружья (!) (Судя по этой детали, дело было не ранее XVII века.) В ответ ударила молния, конь шляхтича-богоборца был убит на месте, а всадник — парализован. Поправившись, очень впечатленный этим случаем пан не только перестал препятствовать чествованию Громовержца, но и заповедал своим потомкам блюсти его день. Предание было записано в конце 1970-х годов от 80-летнего старца, еще заставшего этот праздник. Коня, однако же, жалко.

39

39 Опять сходство с кузнецом-Сварогом. Кавказские «отголоски» культа Перуна, о которых я подробно рассказывал в книге «Кавказский рубеж» — грузинский Пиркуши и чеченский Пиръон-падишах — как раз прославились кузнечными достижениями. Первый просто покровительствовал кузнецам, а второй выковал медное небо для себя. Добавьте поверье, что молния никогда не бьет в кузницы.

40

40 Иногда «Перуновыми стрелами» считались и ископаемые острые камни- белемниты, которые современная наука считает останками подобных кальмарам морских животных, современников динозавров, вымерших вместе с ними.

41

41 Подобные земные «тёзки» Пятерых Богов — а едва ли не каждый из них обладал подобными — могут показаться удивительными; однако ничего сверхъестественного в них нет. Нам привычны греческие земные тезки бессмертных Олимпийцев Дмитрий (Деметрий, от Деметры), Артем (Артемизий — от Артемиды), Денис (Дионисий — от Диониса), Аполлон и т. д. Так же обстояло дело и на Руси, и в иных славянских землях.

42

42 Более того, в очертаниях рва ученые видят сходство с конкретным цветком iris germanica, у южных славян называвшимся Перуникой.

43

43 Это говорит о том, что битвы вечевых партий представляли собой не просто вульгарный мордобой, вроде того, который вспыхивает время от времени в современных парламентах, а своеобразный коллективный «Божий суд».

44

44 С другой стороны, по некоторым сообщениям, это был не просто кусок железа, а сошник — а это уже напоминает индийские обычаи, когда судящиеся должны были лизать раскалённый сошник языком. Как, впрочем, и сколотское предание о раскалённых чаше, секире и плуге, коснувшись которых младший сын прародителя-Таргитая стал первым царём сколотов.

45

45 Подробнее вся эта история приведена в моей книге «Святослав».

46

46 Кстати, в русских сказках и бывальщинах свиньей перекидываются отнюдь не воины, но ведьмы и колдуны, что ближе к жречеству.

47

47 Как видим, роль женщины или девушки в обряде далеко не всегда бывает изначальной. Особенно это касается обрядов, связанных с магией земледелия.

48

48 Вышеупомянутый кавказский «двойник» Перуна Пиръон, как я уже говорил, выковал себе медное небо — что окончательно сближает Перуна со Сварогом, Кузнецом-Небом.

49

49 Если на то пошло — в «Сказании о Мамаевом побоище» Хорса («Гурса») наряду с Магометом и какими-то неведомыми «богами» или демонами призывает не кто иной, как…Мамай. Чем не довод для любителей потолковать о степном происхождении Божества? Вот только начинается список призываемых Мамаем «бесов» с… Перуна.

50

50 О его внешности вы, читатель, можете составить себе представление на основе картины великого русского художника Константина Васильева, по явному недоразумению носящей название «Свентовит». Однако эти кумиры перепутать довольно сложно — для начала, у Свентовита есть, что называется, особая примета — четыре головы (не говоря о таких «мелочах», как питьевой рог и лук в руках и т. д.). На картине же Васильева изображён именно Радагаст Сварожич, и никто иной — одноголовый воин в латах, с птицей на шеломе и бычьей головой на щите.

51

51 В русских поучениях против Язычества и двоеверия Сварожичем называют Огонь. В южнославянских колядках поется «Сварожичу, мой Божичу» — впрочем, в песнопении, исполняемом во время зимнего Солнцеворота, когда Солнце начинает прибывать, «рождается», поминают скорее всего именно «Солнце-царя, сына Сварогова, еже есть Даждьбог».

52

52 Пытаются прочесть это слово как имя «Святополк», и увидеть в описанных ибн Русте славянах — Моравию, а городе Джарваб или Кордаб — слово «хорват». Однако и моравы, и хорваты в X веке давно были христианами, а славяне ибн Русте сжигают мёртвых и убивают во время погребального обряда их жён (точнее, себя убивают любимые жёны покойника, ещё и ссорящиеся за такую честь). Так что и географически, и по описанию нравов и обычаев это скорее именно Языческие восточные славяне, возможно, как и предполагал Рыбаков, вятичи.

53

53 Впрочем, это касается не Пятибожия в целом — ведь в нём и у кельтов, и у индоариев Жрец — Бог Солнца, а, скорее, видоизменения культа собственно русов, пришедших в Киевские земли с Севера. Да и у русов задолго до 980 года священный дуб Перуна рос на островеХортица, у порогов Днепра.

54

54 Что на самом деле не так уж удивительно. Священник рассматривался двоеверной Русью как волхв-колдун, для которого вполне естественно было общаться с духами, в том числе и со злыми. Ещё в позапрошлом веке это отлично помнили. И пушкинский Балда ничуть не удивляется, услышав от хозяина-священника «обязались черти мне оброк платить до самой моей смерти». И суть не в том, что поп работника обманывает, а в том, что и работник, и автор, и, очевидно, читатели воспринимают такие, мягко говоря, неканонические взаимоотношения служителя православного культа и нечисти как что-то вполне вероятное.

55

55 Кстати, самыми отчаянными бойцами на Балтике эпохи викингов считались как раз жители славянского Волына, Юмны, Иомсбурга саг, так называемые йомсвикинги, которых скальды называют вендами, славянами. В Волыне почитался Бог Триглав, святынями которого были копья, вороной конь, а три лика имели на глазах то, что немецкие монахи приняли за золотую повязку. Уж не полукружья-подглазья ли боевой полумаски варяжского шлема, зачастую отделывавшиеся золотом, имеются в виду? А сам ТРИглав — не варяжское ли имя СТРИбога?

56

56 Разумеется, без крайностей не обошлось и тут — на одной из иллюстраций к очередным «Сказаниям Древней Руси» пишущему сии строки довелось с безмерным изумлением увидеть — под именем «Семаргла» — оснащённого крыльями… ирландского сеттера, породу собак, вряд ли известную в Древней Руси или, скажем, Скифии, не говоря уж о Триполье.

57

57 С разрешения уважаемого читателя я не стану задерживаться на попытках произвести имя Переплута от «плутать» или «переплыть». Культ леших-заплутов и водяных (в том числе и самого Морского Царя) на русском Севере дожил чуть не до XX века во всей красе, включая жертвоприношения и молитвы, а то и идолов, но не содержал ни плясок и ритуального питья, ни наименований, почитаемых Переплутом.

58

58 Критики совершенно справедливо указывали мифологистам, что таким методом в «солнечные божества» можно записать хоть завоевателя Мексики Эрнана Кортеса, хоть Юлия Цезаря. Один французский остроумец вообще взялся «доказывать» с помощью метода мифологистов, что солнечным божеством является…Наполеон Бонопарт.

59

59 Иногда их называли Семиком и Семичихой. В народном православии связанный с русальными обрядами праздник в июне, накануне Троицы, называется Семик. Уж не сокращённо-ласкательная ли форма прозвища- титула Сем (Сем Ярило-«Семарьгл») имеется здесь в виду?

60

60 Оппоненты Бориса Александровича, брюзгливо поджимая губы, цедят — мол, «археологи доказали», что Черняховская культура — готская, а потому, мол, её исследования никакого отношения к славянам иметь не могут. Когда я слышу подобное, сразу вспоминаю, что сказал когда-то Г.К. Честертон про одного такого учёного: «Он доказал всем, кто ему поверил»… Вот только в число поверивших «археологам» (между прочим, Рыбаков тоже археолог, и не из последних) позабыли пригласить готского историка Иордана, который чёрным по белому определяет занятые черняховцами земли как принадлежащие славянам-антам.

61

61 Топтание, топание входит в обрядовые танцы плодородия, вроде простейшей «топотухи». Вспомним — «куда Ярило (Козел, Юрий) ногою, там жито копною» — перед нами явное заклинание плодородия. А имя прусского Бога Потримпса, изображавшегося, подобно Яриле, юношей в белом одеянии и в венке и, подобно ему, посылавшего урожай, происходит от литовского «тремпти» — топтать, попирать.

62

62 Между прочим, М.Е. Соколов ещё в 1887 году сопоставил Семарьгла с Ярилой, по всей видимости, независимо от Фаминцына, правда, полагая, что речь идёт о семиголовом идоле — Семи-Яриле, что, пожалуй, всё же надо полагать излишество Н.М. Гальковский, хоть и выдвигал, «по моде времени и вкусу», идеи об иранском Симурге, но наиболее убедительной считал именно версию Фаминцына о «Семарьгле»-Яриле. Наконец, Рыбаков полагал, что «в этнографических сборах ему (Семарьглу. — Л.П.), по всей видимости, соответствует Ярило, известный у западных славян в Средние века (Hierovitus)». Интуиция учёного не может не восхищать, непонятно одно — зачем же было, что называется, городить огород, втягивая в число русских Богов импортное пернатое?!

63

63 Между прочим, одно из имен Дэви — Махешь, «Великая».

64

64 Распространённое выражение «Кикимора болотная», закреплённое в нашем сознании сценаристами советских киносказок и мультфильмов, на самом деле ничего общего с реальными представлениями наших предков об этом существе не имеет. Кикиморой могли называть просто домовушку, домового женского рода, или пришлое злобное существо, но с болотом её никогда не связывали.

65

65 Прялка изготавливалась от начала до конца мужчинами и была традиционным подарком женщине — невесте, жене, дочери. На её донце или, реже, лопасти вырезали, любовно вплетая в орнамент, то самое слово из трех букв, обозначающее мужское производящее начало, которое нынче процарапывают на грязных стенах и заборах.

66

66 Наряду с ней в фольклоре упоминаются «святая Середа» не имеющая греческого имени, и «Неделя» или Анастасия (Воскресенье).

67

67 В былине «Чурила Пленкович» посадское население Киева показано как земледельцы и огородники, и к ним обращаются: «Аи же вы, мужички посадские, деревенщина-засельщина».

68

68 Правда, о том, что сам Ярополк был крещён, говорить всё же не приходится. Дело в том, что позднее, уже при Ярославе, была совершена, пожалуй, не имеющая прецедентов в мировой истории акция, а именно — извлечены из курганов и крещены кости братьев Владимира Крестителя — Олега и Ярополка. Вторично крестить крещёного было бы кощунством и ересью.