• Это было в Гданьске
  • Если заглянуть в тайный приказ
  • Щуки с золотыми сережками
  • Измайловские царевны

    При царском дворе случилась какая-то неприятность, угрожающая, кажется, немилостью некоторым министрам и любимцам царя. Мне не удалось еще узнать, в чем дело.

    (Французский посланник Кампредон — графу де Морвилю. 1724.)

    Это было в Гданьске

    Сапог висел и чуть поскрипывал. Железный. Кованый. Над выбоистыми камнями узкого крыльца. Тонкие переплеты квадратных, выведенных на плоскость стены окон. Навал черепичной крыши — всего для двух осевших в землю этажей. Россыпь золотистых булыжников под самые ступени. И в расщелине у плотно надвинувшейся стены огромного собора — ветер. Легкий. Нетерпеливый. Порывистый. В дыхании затаившегося за путаницей домов моря.

    Вот завилась гривка пыли в буераках мостовой. Вспыхнул сеткой капель крохотный фонтан. Поплыла по старым стеклам мутная радуга. И снова тишина. Тишина камней.

    В глухой тесноте заулка двери собора встают неожиданно, непонятно — ни присмотреться, ни отойти. Но шаг через порог и… Широчайшими крыльями распахнувшиеся белые стены в теплой желтизне прошедших лет. Стремительный взлет опорных столбов. Чуть брезжущая дымка сводов. И свет — ослепительным водопадом из ушедших к сводам окон. Свет и воздух — ощущение Мариацкого собора Гданьска. Не оно ли так поразило 250 лет назад Петра при первом посещении города? Поразило и не забылось, хотя тут же, в боковой часовне, был алтарь кисти Ганса Мемлинга, прославленный «Страшный суд», единственная картина, о которой Петр будет вспоминать годами.

    Императрица Анна Иоанновна

    Январь 1716-го. Из Петербурга трогается в путь царский поезд, и какой! Слишком много участников, слишком необычны цели. Инженеры, моряки, специалисты всех родов и те, кому такими специалистами еще предстояло стать, — одно перечисление имен занимало десятки страниц расходных ведомостей.

    Петру нужно было много и сразу. Закрепить военные успехи переговорами. Утвердить прочные союзы с соседями. Подучить своих людей — мало ли что удастся повидать в пути! — а кому-то и приискать учителей. И за всем этим стояли интересы государства, может быть, впервые так ясно осознаваемые.

    «Оного же года в Петербурге, — записывает очевидец, — весьма было малолюдно, и полков, кроме гарнизона, ничего не было, а были все с государем в немецких краях, а протчего ничего знатного в Санкт-Петербурге не происходило».

    За две недели Нарва — Дерпт — Рига — Митава — Либава. Долго? Но на пути осмотры, интерес к фортификационной технике, проверка следовавшего за Петром флота. За четыре дня бросок через Мемель — Кенигсберг в Гданьск — опять опаздывали обозы со снаряжением, опять не успевали поставки продовольствия. А сколько дел предстояло в одном Гданьске! Мирный договор и условия контрибуции — «вольному городу» приходилось расплачиваться за былую поддержку побежденных шведов. Переговоры с польским королем, щедрым на посулы, скупым на дела саксонцем Августом Сильным. И еще посольству предстояло отпраздновать свадьбу.

    Нет, не семейное торжество — стал бы о нем думать Петр! — но испытанный способ «замирить» соседа. Шестью годами раньше одна из племянниц Петра была использована, чтобы закрепить благоприятную для России ситуацию на Балтике. Территория Курляндии не просто граничила с русской, она была слишком близка от столицы на Неве, и царевна Анна стала женой Курляндского герцога. Кто мог знать, что двадцатью годами позже она вернется в Петербург самодержицей всероссийской! А пока ее старшей сестре Екатерине предстояло продолжить начатое и стать герцогиней Мекленбургской — земли Мекленбурга лежали на тех же балтийских берегах. Еще недавно безысходные обитательницы теремов, царевны становились куда кaким нужным дипломатическим товаром.

    Улицы Гданьска… И сегодня по-особому говорливые, затихающие разве что к рассвету и какие разные! Одни в ущельях вытянувшихся к свету домов — тут глухая, тронутая плесенной зеленью башня, там громада кирпичной мельницы, здесь прорезь запавшего в каменные берега канала. И разве теснота помеха базару, тут же, с лотками вдоль домов — где картошка, где персики, где цветы. Другие улицы — просторные, открывающиеся солнцу далеко выступившими террасами, поперек тротуаров, прямо к мостовым. Резьба балюстрад, позолота стенных росписей, замысловатая вязь высоко в небе прорисованных фронтонов.

    Привлечет Петра живопись в Гданьске еще раз — в городской ратуше, где висела целая галерея польских королей. Задетый за живое, но и зная цену своему, Петр наскоро набрасывает записку жене, чтобы поручила «живописцу Ивану» написать здесь же, в городе, портреты польского короля, герцога Мекленбургского и других, кого пожелают, чтобы знали, что «есть и в нашем народе добрые мастеры». «Живописцем Иваном» был великолепный портретист Иван Никитин.

    Портреты были написаны, но впоследствии исчезли. Трудно сказать, что послужило тому причиной — отсутствие подписи, ее непрочтенность или недостаточный интерес историков. Царские портреты, тем более написанные при таких исключительных обстоятельствах, не имеют обыкновения исчезать. К тому же высокий уровень никитинской живописи не подлежит сомнению. Это им был написан портрет Екатерины Иоанновны, представленный заранее, согласно существовавшему ритуалу, ее будущему мужу.

    Только почему невестой очередного герцога оказалась именно Екатерина? У Петра в те годы в запасе две племянницы-невесты: Екатерина и ее младшая сестра Прасковья. При одинаковой степени родства выбор в таком случае предоставлялся обычно жениху: что, если простая человеческая неприязнь к единственной возможной невесте оказалась бы сильнее дипломатических расчетов? Хорошие отношения с Мекленбургом были важны для Петра, и не случайно герцогу удалось выторговать в придачу к невесте русскую поддержку в присоединении к своим владениям нескольких городов. Ну а если все-таки выбор герцогу был дан, тогда висящий в зале Русского музея портрет Прасковьи Иоанновны мог появиться как раз в связи с намечавшейся гданьской свадьбой. Портрет Прасковьи Иоанновны 1716 года— одна из самых ранних, к тому же подписных работ Ивана Никитина.

    Атрибуты царского происхождения — сверкающая парча платья, подбитая горностаем алая мантия, да к тому же единственный никитинский холст с подписью и датой, поставленными собственной рукой художника, — тут было над чем задуматься.

    Но при всем том предположение о Гданьске могло заинтересовать только узких специалистов — слишком неприметной, попросту лишней в истории рисовалась фигура самой царевны. Если она что-нибудь и значила — вековуха, умершая от «тяжелых хворостей», — то только тем, что увеличивала собой толпу противников петровских новшеств. В этом исследователи были единодушны. Почему же тогда с портрета смотрело такое лицо — чуть наивное и упрямое, со смелым взглядом чуть тронутых затаенной смешинкой глаз? Домысел лучшего портретиста петровских лет или человек из числа тех, кого рождало новое время?

    Если заглянуть в тайный приказ

    На дыбу поднимали юродивого. Раз, два… Тайная канцелярия вела один из обычных своих допросов «с пристрастием». Юродивого звали Тимофей Архипов, и он молчал. Тронувшийся фанатик, «сердцем припавший к вере» — такое определение юродивым дал XIX век. В петровские годы, а тем более в Древней Руси все выглядело иначе: сколько исходило от них разоблачений и обвинений в адрес самых сильных, самых недоступных. И это Тимофею Архипову принадлежали шепотом передававшиеся в первый год прихода к власти Анны Иоанновны слова: «Нам, русским, не надобен хлеб, — мы друг друга едим и с того сыты бываем». Убежденно, горько, зло.

    Догадаться о винах Тимофея даже по протоколам пыточных допросов трудно. Палачи Тайной канцелярии слишком хорошо знали цену письменных свидетельств. Никогда не известно, чем могло обернуться для них самих со временем каждое следствие, каждое дело. Поэтому и вопросы касались по возможности «известного тебе дела», «известных обстоятельств», «известных лиц». Так безопасней: толкуй задним числом, о чем в действительности шла когда-то речь!

    Архив Тайной канцелярии — как ничтожно он мал по сравнению с количеством прошедших здесь дел, с числом допрошенных, пытанных, приговоренных, казненных и сосланных. «Дело Моркела Родышевского», куда попал Тимофей, — исключение по тысячному счету своих листов. И не случайно. Это дело первой в России политической группы — факции, так старательно замаскированное и скрытое, что его до самых последних лет не удалось обнаружить исследователям.

    Россия настороженно приняла Анну Иоанновну. Иностранные дипломаты, по терминологии тех лет, «тайные агенты» других держав, отмечали непривычные настроения среди москвичей и по всей стране. В одном из донесений прямо говорилось: «Народ с некоторого времени выражает неудовольствие, что им управляют иностранцы. На сих днях в различных местах появились пасквили, в крепость заключены разные государственные преступники. Все это держится под секретом. Главная причина неудовольствия народа происходит от того, что были возобновлены взимания недоимок… одним словом, народ недоволен».

    Политические пасквили распространяла факция — здесь были иные люди, совсем особая среда, искавшая самой широкой народной поддержки. А вопросы, поднятые факцией, — их смысл Тайная канцелярия при всем желании не могла облечь в иносказания.

    Наследование престола — почему именно Анна Иоанновна и каковы ее действительные права.

    Смерть и погребение Петра — среди современников было распространено убеждение, что его отравили, и в качестве одного из доказательств приводили некоторые обстоятельства похорон. Но тогда все последовавшие за Петром цари оказывались незаконными, как и их действия. Это ли не «соблазнительная» почва для рассуждений!

    Условия польской войны… Правительство Анны Иоанновны поддерживало претендовавшего на польский престол Саксонского герцога, члены факции, напротив, возлагали надежды на избранного сеймом Станислава Лещинского с его объявленной политической программой монархии просвещенной, строго ограниченной конституционными установлениями. Трактатом Лещинского зачитывалась передовая Европа.

    А чего стоили такие вопросы, как «вывоз ее императорским величеством богатств в Курляндию», «переделка малых серебряных денег в рублевики», «о войске Российском, якобы уже в слабом состоянии обретаетца», «о скудости народной и недородах хлебных».

    Это еще не политическая программа в нашем понимании, но это зреющее гражданское сознание. Дело не в плохих или хороших царях, а в ограничениях закона, которые бы помешали им стать плохими относительно народа. Условия народной жизни — их можно обдумать и улучшить, как и справиться с хлебными недородами. Для тех, кого объединяла факция, — это уже не «Божье попустительство», против которого человек бессилен, а государственный просчет, которому можно противостоять правильным ведением хозяйства.

    И к тому же все в действиях факции говорило о подготовке к перевороту — в этом тайный сыск не сомневался. Отсюда рождаются отработанные самим Феофаном Прокоповичем — далеко не всегда его роль отвечала роли идейного единомышленника Петра (во всяком случае, после кончины императора!) — пункты допроса: «Что у вас подлинное намерение было, и чего хотели и с кем чинить, и в какое время — скоро ли, или еще несколько утерпя, и каким образом — явным или тайным». И среди всего этого… Прасковья Иоанновна.

    Из ее «дома» взят, как гласит затерявшаяся на полях заметка, Тимофей Архипов. Простое сопоставление дат говорило, что это произошло сразу после смерти царевны, хотя следствие по делу было начато много раньше. Случайность? Но в томах дела факции, если вчитаться, имя Прасковьи повторялось не раз.

    Тимофей был человеком из непосредственного ее окружения. Он и юродствовал, и считался хорошим художником «живописного манеру», иначе — изменившим традициям иконописи. Но с Прасковьей связан и директор Московского Печатного двора, гуманист и просветитель Алексей Барсов, напечатавший антиправительственный памфлет. Как и Архипов, он погибнет в ходе следствия, не выдержав пыток. Его сын Александр, студент Славяно-греко-латинской академии, замешан в переводе того же памфлета. Прасковья удерживает Александра Барсова при своем «доме», чтобы уберечь от Тайной канцелярии.

    Не к кому-нибудь из царской семьи, но только к царевне обращается за помощью еще один участник дела, бывший ближайший сотрудник Прокоповича преданный им Маркел Родышевский. Родышевский и раньше вызывал подозрения тайного сыска своими прозападническими настроениями, и его ждет смерть в равелинах Петропавловской крепости.

    И наконец, один из руководителей факции — автор портрета царевны Иван Никитин, редакционные недомолвки, нарочитые писарские огрехи не могли стереть имени Прасковьи или придать его появлению в деле характер случайности. Да к тому же члены факции встречались чаще всего в Измайлове, где царевна постоянно жила, и передавали друг другу варианты пасквилей в измайловской придворной церкви.

    Щуки с золотыми сережками

    «По возвращении моем из девятнадцатилетнего странствования в мое отечество, мною овладело желание увидеть чужие страны, народы и нравы в такой степени, что я решился немедленно исполнить данное мною обещание читателю в предисловии к первому путешествию, совершить новое путешествие через Московию в Индию и Персию… Я выехал из Гравенгаги, места моего рождения, 28 июля 1701 года, вечером…»

    Писавшего эти строки Корнелиса де Брюина отличала редкая для путешественника добросовестность. Его книги о путешествиях сопровождались документальными рисунками, а как художник он умел и в описаниях подметить каждую мелочь. Решение о Московии родилось под впечатлением круживших по Европе разговоров о Петре, который только что закончил свою первую заграничную поездку.

    Привкус экзотики — без него не обходится ни одно описание России заезжими иностранцами тех лет. Сказывалась предвзятость, недолгий срок пребывания и, конечно, изоляция — неизбежное условие всех посольств. Иное дело де Брюин. Его деловитый, испещренный цифрами — всегда точными, фактами — всегда отвечающими действительности, именами — правильно воспроизведенными, рассказ грешит скорее обыденностью.

    Само собой разумеется, необычного встречалось множество. Приветливый прием, свободное обхождение, три девочки-царевны, готовые часами позировать в открытых «немецких» платьях, и первый отзыв о Прасковье — «красивой смуглянке»: «младшая отличалась особенною природною живостью, а все три вообще обходительностью очаровательной».

    Рутина обычных представлений. Где там спорить с одним, когда его не отделить от других в общем сплетении таких же устоявшихся во времени концепций. Семья Иоанна Алексеевича как противовес второй семье и настроениям самого Петра, родовое гнездо Романовых Измайлово как противовес рожденному духом реформ соседнему Преображенскому — наглядные примеры того, как нелегко давались реформы, как противостояла им Россия и как противоречили они ее исконному укладу. Такая трактовка позволяла одним историкам усилить значение Петра, другим подчеркнуть насильственный характер его преобразований. Возрожденная Россия и погубленная в своей самобытности Россия одинаково предполагали борьбу в том числе и внутри царского двора, в непосредственном окружении Петра. И отрицательную роль так удобно было передать царице Прасковье с ее тремя дочерьми. Тем более что никто и не представлял себе будущего правления средней из них, Анны Иоанновны!

    …Разбежавшиеся пустырем, затоптанные пылью стежки. Приземистые ворота в три пролета под шатром невысокой колокольни. Грузные купола над казарменными рядами окон.

    Жить по Домострою (как иначе определялся даже быт Кабанихи у Островского?), бороться с Домостроем (не в этом ли причина гибели Катерины в той же «Грозе»?). Но кто и когда задумался по-настоящему над тем, что Домострой — это еще и черта под опытом многих поколений — в повседневной жизни, в ведении хозяйства, в экономике. И не только под опытом, но и под опытными. Одно поколение не просто повторяло другое — ведь надо же придумать исконный, якобы русский принцип делать все, «как делали отцы и деды»! Убежденность в правомерности, в необходимости эксперимента — разве найдешь ей лучшие доказательства, чем сам факт существования Измайлова?

    Когда-то о первом владельце этой вотчины современник писал: «муж к честным искусствам доброхотный». Под искусствами подразумевались науки, а в отношении именно Никиты Романова науки агрономические. Отсюда с первых же шагов расчет земли: оказывается, в Измайлове лучше всего родились льны, греча, виноград, хорошо росли тутовые деревья, хотя такие деревья в Москве не в диковинку. В одном только подмосковном селе Пахрине было пять тысяч шелковиц да еще питомник тутовых саженцев. Шелководство казалось делом почти освоенным.

    Да и весь расчет измайловского хозяйства велся не на дворцовые нужды. Где там, когда за один 1676 год пошло в продажу из измайловского урожая 18 тонн пеньки, 20 тонн чистого льна и 186 тонн льна-сырца. И все это уходит прямо в Архангельск, на корабли иностранных купцов. Или местный хмель. Подсевали его в Измайлове на неудобье — по косогорам, по крутым берегам местных речонок, а урожаи снимали до 30 тонн и продавали в Англию.

    Даже знаменитый измайловский зверинец имел назначение развести новых зверей в русских лесах. «Ино всегда прибыль», рассуждали современники: как-то приживутся в них американские олени и кабаны, тигры, львы, барсы, белые медведи, рыси, соболи, черные лисицы, дикобразы и разгуливавшие на положении тех же диких зверей ослы. Охота — и та велась в меру, чтобы не повредить зверинцу. Достаточно, если на царский стол подавалась специальная измайловская приправа из тертого оленьего рога и разваренные в вине кабаньи головы.

    И среди всех этих хозяйственных отчетов и соображений попробуй найти какие-нибудь подробности личной жизни царской семьи! Другое дело вызов бахчеводов с Дона, шелководов с Терека и Каспия или скотоводов с Тамбовщины (кстати, до сих пор не опровергнуто утверждение, что как раз в Измайлове был выведен знаменитый холмогорский скот) и уж тем более погоня за новыми культурами. В ней хороши были все средства, вплоть до настоящего шпионажа. Впрочем, это не в одном Измайлове.

    В 1651 году один из бояр пишет своим приказчикам по поводу обнаруженного им у одного из приезжих немецких полковников таинственного растения «рейнзат»: «Поехал к Вам в вотчины мои полковник Графорт земли обыскивать, посеить на меня заморских семян рейнзат; исполнять, сколько велит земли приготовить и сколько десятин ему надобно, и по сколько велит перепахивать; а как сие будут делать, то он сам будет смотреть… а поспеет де то семя к Петрову дню; и как учнет он то семя на своей земле жать, и вам велеть смотреть, как то станут жать, молотить и прятать и чтоб им перенять».

    Домострой был написан при Алексее Михайловиче, и его обстоятельные рекомендации повторят выводы измайловского хозяйства, переведенные на язык практических общедоступных советов. И как беречь яблони от мороза, и как подсеивать под ними или на межах траву барщ, которая круглый год годится в еду, и как растить дыни.

    Но чего действительно не найти в Измайлове, так это пышности и благолепия настоящего царского дворца. Все о хозяйстве, все для хозяйства. Поэтому можно точно узнать, что в 1665 году здесь разработал часовой мастер Андрей Црик «образец как водой хлеб молотить», а часовщик Моисей Терентьев иной «молотильный образец», инженер Густав Декентин установил на Льняном дворе «колесную машину» для обработки льна, а по проекту дворцового аптекаря Данилы Цурцына соорудили стеклянный завод. Даже иностранные послы признавали, что производил он стекло добротное и достаточно чистое. А ведь это первые механизмы в русском сельском хозяйстве!

    Зато царские забавы наперечет. Для царевен и вовсе сад — без деревьев, с грядками где приправочных, где лекарственных трав. Немного цветов да на перекрестках дорожек расписанные «чердачки» — беседки. Только они и отличали Измайловский сад от обычного «делового», который бывал при каждом сколько-нибудь зажиточном хозяйстве. И так же вывешивались в нем летним временем клетки с любимыми на Руси комнатными птицами — перепелами, соловьями и даже попугаями.

    И еще щуки — щуки с золотыми сережками. Они и приплывали по звонку, и корм брали почти из рук. Ими баловалась еще царевна Софья с сестрами. Только как же обыденно и неказисто это выглядело!

    Имело Измайлово тридцать семь копаных прудов — все хозяйственного назначения, прежде всего для разведения рыбы. В один были запущены карпы, в другой стерляди, в третий лини, потом окуни, караси и так вплоть до плотвы. Щуки тоже разводились в отдельном пруду на хозяйственную потребу, а золотые сережки служили простой меткой — эти ручные, этих не вылавливать.

    Что тут сказать о Прасковье! Детство в «сельскохозяйственной академии», как называл Измайлово историк Москвы И. Е. Забелин, юность — в толчее царского представительства. У Петра еще не было второй его семьи. Евдокия Лопухина уже в ссылке, будущая Екатерина I еще не появилась, и обязанности царицы исполняет Прасковья Федоровна, вдова брата и соправителя, всегда приветливая, ровная в обращении, «угодная» Петру. К ней он обязывает приезжать представляться иностранцев, придворных, чтобы поздравлять с победами русского оружия. Она присутствует на всех ассамблеях и держит открытый дом в Измайлове. Корнелис де Брюин один из многих, кому довелось там побывать. Что за беда, если тесен и неудобен дворец — одноэтажный, сводчатый, с толстыми решетками в окнах. Единственное его украшение — две остроконечные башенки при въезде во двор да голландские куранты на одной из них. Петра подобные обстоятельства не смущали. А царевны — им оставалось ждать. Никто не сомневался, что их впереди ждало замужество с кем-то из иноземных правителей, — достаточно, если так решил Петр.

    Дипломат спешил с донесением. Так спешил, что не жалел посылать каждый день в Париж из Петербурга курьеров. Скандал во дворце. Пытки в спальне самого Петра. Опала любимого денщика. Гнев на Меншикова. А вдруг за этим перемещения, ссылки, новые назначения?

    Французский полномочный министр Кампредон графу де Морвилю 14 октября 1724 года: «При царском дворе случилась какая-то неприятность, угрожающая, кажется, немилостью некоторым министрам и любимцам царя. Мне не удалось еще узнать, в чем дело. Достоверно только, что некто, по имени Василий, был три раза пытаем в собственной комнате царя, тотчас же после разговора государя с Ягужинским. Называют Мамонова, майора гвардии, пользовавшегося до сих пор большою милостию, князя Меншикова, Макарова, секретаря Кабинета, и даже Остермана».

    Первые сведения подтверждаются, и 21 октября Кампредон уже может сообщить — все дело в любовных отношениях царевны Прасковьи с Мамоновым. «Оказывается, — пишет он, — царевна родила мальчика в Москве. Она не показывается теперь. Василий, любимый паж царя, отделался довольно тяжким наказанием; он снова попал в милость на другой же день; слуга его приговорен к каторге, а что постигнет Мамонова — еще неизвестно».

    Незаконнорожденный ребенок у царевны, да еще мальчик, — значит, лишний претендент на престол, — и это при тогдашних взглядах, при неукротимом нраве Петра! Конечно же монастырь, ссылка, батоги и… ничего. Мертвое молчание в придворных кругах, никаких наказаний виновным. Что там! Прасковья венчается с Дмитриевым-Мамоновым, так звучала полная фамилия ее избранника, только брак остается до конца ее дней «необъявленным». Никаких упоминаний о нем не найти в генеалогических сборниках и царственных родословных книгах. Об этом позаботились и Петр, и все последующие монархи. Никаких следов не осталось и от жизни мальчика — один только начатый и недописанный живописцем Андреем Матвеевым портрет, закутанная платком детская головенка с пристальным взглядом испуганных, широко открытых глаз.

    Как теперь, спустя столько лет, разгадать, что же произошло с Прасковьей, откуда взялась у нее смелость сойтись с простым относительно царского положения человеком, решимость отстоять свои права, хоть по тому времени никаких подобных прав за царевной и не признавалось. И если разобраться в дворцовых архивах, нетрудно увидеть, что готовилась она к этому шагу давно и обстоятельно, стараясь предусмотреть все и в первую очередь материальные осложнения. Прасковья решает даже вопрос о разделе имущества с сестрами и для этого дает хорошую взятку любимой горничной Екатерины I — «чтоб похлопотала». Не случайно современники бросают между прочим знаменательную фразу, что царевна «не отступила» — не отступила перед обстоятельствами, семьей, самим Петром.

    Наверно, все-таки с гданьской свадьбой Екатерина Иоанновна выиграла последнюю приходившуюся на долю сестер возможность. Прасковья Федоровна уже сошла к этому времени на положение второстепенной родственницы. Место царицы принадлежит Екатерине I, и у Екатерины есть свои дочери. Это их судьбой предстоит в первую очередь заниматься Петру. Да и Петр не скрывает недовольства племянницами. К чему свелись все дипломатические усилия, когда Анна овдовела сразу после свадьбы, и только непреклонное решение Петра заставляло ее жить в Курляндии, без власти и средств, которые скупо и редко ей выдавал русский двор. Екатерина и вовсе, прожив несколько лет с герцогом Мекленбургским, самовольно вернулась со своей единственной дочерью (опять дочерью!) в Россию. Ее не остановил и гнев Петра: не ужилась, и все тут. Но две неудавшиеся герцогини — это уже было слишком.

    Правда, с возвращением Екатерины Иоанновны, кажется, по-новому оживает Измайлово. Екатерина старается заманить в него побольше гостей. Но едут они, особенно из числа иностранцев, неохотно: хозяйки скудно кормят, а то ненароком и вовсе забывают поставить столы. Конечно, помогают театральные представления. Екатерина и Прасковья Иоанновны сами занимаются ими, набирая исполнителей из числа знатных и из прислуги, возясь с текстом и с гримом. Но и здесь сказываются всегдашние измайловские нехватки — нет специальных костюмов (у гостей приходится срочно отбирать парики!). Свет горит только на сцене, и при закрытии занавеса зрители погружаются в полную темноту. Еще хуже с обязательными для придворных празднеств танцами.

    Танцевать негде. Приходится использовать спальни всех обитательниц — старой царицы, которая, лежа в постели, присматривается к развлечениям, самой Екатерины и прежде всего Прасковьи. У Прасковьи проходная комната, и волей-неволей прислуга и гости всегда снуют около ее кровати.

    «Капитан Бергер, провожая меня с графом Бонде, — записывает в дневнике приехавший со свитой герцога Голштинского камер-юнкер Берхгольц, — провел нас через спальню принцессы, потому что, за теснотою помещения, другого выхода у них и не было. В этой комнате мы нашли принцессу Прасковью в кофте и с распущенными волосами; однако же она, несмотря на то, встала, встретила нас, как была, и протянула нам свои руки для целования».

    В другой раз, когда Берхгольц оказывается в Измайлове с радостным для сестер известием о возвращении Петра из поездки в Астрахань, Екатерина Иоанновна, рассказывает он, «повела меня также к своей матери и сестре, которые со всеми их фрейлинами лежали уже в постелях. После того я должен был подходить с герцогинею к постелям фрейлин и отдавать им визиты. Они лежали, как бедные люди, одна подле другой и почти полунагие». Ничего не скажешь, своеобразно повернулась пресловутая теремная жизнь!

    И вот как раз в эти годы все сильнее начинает меняться характер Прасковьи Иоанновны. Под предлогом нездоровья она все чаще уклоняется от ассамблей, присутствует на них как зритель. Даже танцевать ее может заставить только прямое требование Петра. Но царица Прасковья умерла, и почти сразу разражается скандал с Дмитриевым-Мамоновым. Прасковья не пожелала считаться ни с какими придворными условиями и традициями. Да и выбор ее пал не на царедворца. Мамонов отличился редкой храбростью во время войны со шведами, был одним из руководителей Военной коллегии и составителем «Воинского артикула». Испанский посол отмечает в своих донесениях его недюжинный ум, характер, суровость. Придворным лоском Дмитриев-Мамонов не обладал. Но, несомненно, его появление укрепило позиции Прасковьи.

    После смерти Петра перед царевной начинают открыто заискивать. Ей увеличивают содержание, а Мамонову — его оклад. И снова черта характера — Прасковья не торопится поновить Измайлово, обставить комнаты, в которых продолжает жить, не занимается туалетами. Зато в Измайловской летописи все чаще начинают мелькать имена недовольных, которых, по-видимому, приводило сюда разочарование политикой наследников Петра.

    Екатерине I (а ведь современники убеждены, что не ее, но свою старшую дочь хотел видеть на престоле Петр) наследовал, согласно завещанию императрицы, продиктованному Меншиковым, сын царевича Алексея, Петр II. Но со смертью Петра II в 1730 году дорога к власти оказывается открытой для многих. Судьбу следующего монарха решает Верховный тайный совет, и решает не в пользу Прасковьи, хоть ее кандидатура и обсуждалась. «Причина исключения Екатерины Иоанновны, — замечает о третьей сестре современник, — заключалась в опасении, которое возбуждалось твердостью ее характера и решительным умом». Вот тебе и любительница театральных представлений и танцев! Прозябающая в курляндской нищете Анна представлялась более покорной и спокойной правительницей.

    Итак, Анна Иоанновна. И в эти напряженные дни февраля 1730 года, когда в Курляндию уже выехал посол с сообщением об избрании, а Феофан Прокопович торопится восславить новую монархиню с церковных амвонов, прусский королевский посланник сообщает, что «герцогиня Мекленбургская Екатерина Ивановна и ее сестра великая княжна Прасковья Ивановна тайно стараются образовать себе партию, противную их сестре императрице».

    Правда, внешне все проходит вполне благополучно. Спустя две недели после донесения прусского посланника Анна Иоанновна торжественно вступает в Москву, и в шествии принимает участие предшествуемый литаврами и трубами отряд кавалергардов под командованием Дмитриева-Мамонова. Чем не семейная идиллия для непосвященных! Но на самом деле до идиллии куда как далеко.

    Анна избрана на престол на основании подписанных ею «Кондиций», устанавливавших ограничение ее власти Верховным тайным советом. В случае их нарушения она теряла право на престол. И вот Екатерина Иоанновна выступает в роли человека, который усиленно советует новоявленной императрице уничтожить «Кондиции», согласившись на предложение съехавшегося в Москву по поводу коронационных торжеств дворянства принять самодержавную власть. Что имела в виду старшая сестра — интересы Анны Иоанновны или возможность одним росчерком пера лишить ее престола? Молчат документы. Молчат современники и в лучшем случае излагают факты. Голые факты.

    Но вот ранним летом того же года, при переезде новой императрицы в Измайлово падает замертво с лошади командовавший почетным эскортом Дмитриев-Мамонов. Паралич — утверждают официальные документы. Случайность ли? — сомневаются современники, шепотом называя имя начальника Тайной канцелярии Андрея Ушакова. Уж если считали его причастным к смерти Петра, то не приложил ли он и здесь своей страшной руки? При всех наследниках Петра тайный сыск оставался ушаковской вотчиной.

    Позднее акты тайного сыска засвидетельствуют, что среди привлеченных по делу «факции» были и старые сотрудники Дмитриева-Мамонова. Анне понятны действия сестер, но она не может расправиться с ними. Не из-за родства — какое оно имело значение перед лицом власти! — только из-за поддержки и связей, которыми те располагали. А «факция» в это время развивается, крепнет, ее члены все чаще встречаются в измайловской церкви. Их активность нарастает вместе с народным недовольством.

    Цели — они у царевен и членов «факции» одинаковыми быть не могли. Конечно, дворцовый переворот, смена царицы, но для одних за этим стояла только личная власть, для других — обновленная, улучшенная организация государства. К тому же без царской державы и члены «факции» еще не могли себе представить Россию. Таково условие времени.

    Но вот годом позже — и тоже на редкость кстати! — умирает Прасковья Иоанновна. Все иностранные дипломаты получают специальное извещение о ее якобы давней и тяжелой болезни. Якобы — потому что такой разговор возникает впервые. Может, и здесь все не так просто? Кстати, почему Анна Иоанновна сразу торопится изъять из частных рук все портреты Прасковьи? Так поступали только с прямыми врагами.

    Именно после смерти Прасковьи Иоанновны начинается поголовное истребление «факции» тайным сыском, хоть предатели много раньше сделали свое дело и начальник Тайной канцелярии уже располагал некоторыми именами. Апеллировать к Прасковье Иоанновне бесполезно. Называть ее имя как члена царской семьи опасно. Зато связи с ней волей-неволей всплывали на страницах протоколов тайного сыска. Царевна явно помогла рождению «факции» и ее действиям — человек, вышедший из «глухомани» ХVII столетия и уверенно переступивший в новый век.







     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх