12. Тит Манлий Торкват

Тит Манлий Торкват был старше Валерия Корва. Лет за двенадцать до поединка этого последнего он, подобно ему и будучи еще молодым человеком, одолел в единоборстве галльского великана; но временем славнейших подвигов его была война с латинянами, последовавшая непосредственно за первой Самнитской войной, т. е. за порой первых великих деяний Валерия.

Т. Манлий был сыном Л. Манлия, получившего вследствие своего строгого, сурового характера прозвание unperiosus (повелительный). Будучи диктатором в 363 г., Л. Манлий позволил себе в нескольких случаях превышение власти, за что и был привлечен к суду народным трибуном Помпонием. Между прочим, трибун обвинил его в том, что он держит своего сына Тита, безупречного юношу, в деревне, среди рабов, как нищего и изгнанника, только потому, что этот бедный молодой человек не веселого нрава и не боек на язык. Это обвинение восстановило народ против бесчеловечного отца еще больше, чем превышение власти по службе; но на сына оно оказало совсем иное воздействие. Его рассердило, что и он послужил поводом к возбуждению ненависти против своего отца, и чтоб доказать свету, что отец для него дороже его врагов, он решился на поступок, который, далеко не имея права назваться образцовым в общественном отношении вследствие своей грубости и насильственности, заслуживал, однако, похвалы с точки зрения сыновней любви.

Не сказав о том никому, он вооружился кинжалом и рано утром отправился в город, прямо к дому Помпония, где велел привратнику доложить трибуну, что он имеет надобность немедленно переговорить с ним. Помпоний, еще лежавший в постели, тотчас же позвал молодого человека к себе, рассчитывая, что раздраженный сын принес новые данные для обвинения Манлия. Но как только они остались одни, Тит вынул из-под платья кинжал, кинулся на трибуна и грозил заколоть его на месте, если он не поклянется, что никогда больше не возбудит в народном собрании обвинения против его отца. Помпоний дал клятву и потом публично заявил, что насильственный поступок молодого Манлия заставил его оставить дело без дальнейшего хода. Народу же этот поступок понравился до такой степени, что он не только не стал преследовать ненавистного отца, но на следующих выборах избрал сына военным трибуном.

Поединок Т. Манлия, по всей вероятности, относится к 361 г., когда большое галльское войско пробралось до реки Анио, и испуганные римляне выслали против него диктатора, Т. Квинеция Пенна. Галлы расположились лагерем на северном берегу реки, римляне – на южном; их разделял мост, сломать который не решалась ни та ни другая сторона, чтобы не навлечь на себя подозрения в боязни. Из-за обладания этим мостом не раз происходили у них стычки. Однажды взошел на него галл исполинского роста и закричал римлянам: «Кто у вас там храбрее всех, выходи на поединок со мной! Пусть исход его покажет, какой народ искуснее в битве!» Знатнейшие юноши в римском лагере молчали, потому что стыдились отклонить от себя этот вызов, а между тем каждый из них сознавал опасность такого боя. Тогда Т. Манлий, находившийся в аванпостах, отправился к диктатору и сказал: «Без твоего разрешения, полководец, я не осмелился бы выйти из фронта на поединок даже в том случае, если бы был совершенно уверен в победе; но коли ты позволишь, то я покажу этому дерзкому чудовищу, что веду свой род от человека, сбросившего с Тарпейской скалы целый отряд галлов». Диктатор отвечал: «Сохрани в себе навсегда, Т. Манлий, это мужество, точно так же, как твою любовь к отцу и отечеству! Ступай и, с благословения богов, докажи непобедимость римского народа».

Друзья вооружили юношу. Он взял щит одного пехотинца, опоясался коротким испанским мечом и вышел навстречу хвастуну, который даже высовывал язык в виде насмешки. Оба войска смотрели на своих бойцов со страхом и надеждой. Великан стоял смело и самоуверенно в своей яркой одежде, сверкая золотым оружием и драгоценными украшениями; римлянин приблизился к нему спокойно, проникнутый мужеством и безмолвным негодованием, в простом, но удобном вооружении. Для начала боя галл, держа щит на далеком расстоянии от себя, шумно ударил длинным мечом по оружию противника. Но римлянин не растерялся: он в ту же минуту подскочил очень близко к великану, прижался к нему всем телом, предварительно оттолкнув снизу его щит своим, и, поставленный этой близостью вне всякой опасности быть раненым, несколько раз вонзил свой короткий меч в живот противника. Великан захрипел и упал мертвый. Над трупом Т. Манлий не позволил себе никаких поруганий; он только снял с его шеи цепь и надел на себя, несмотря на то, что она была вся в крови.

Галлы точно окаменели от испуга и изумления; римляне же радостно поспешили к своему герою и с громкими поздравлениями и хвалами привели его к диктатору. В шутливых, безыскусных песнях, слагающихся обыкновенно солдатами в подобных случаях, стало попадаться теперь и прозвище Torquatus, т. е. человек в цепи, и оно сохранилось за победителем и его родом навсегда как почетное свидетельство его подвига. Диктатор наградил доблестного юношу золотым венцом. Галлы были поражены смертью своего сородича до такой степени, что на следующую же ночь поспешно покинули свой лагерь и через Тибур, с которым у них был заключен союз против Рима, удалились в Кампанию. Через год они вернулись снова и дошли с тибуртинцами до ворот Рима, но здесь, у Коллинских ворот, потерпели полное поражение. Т. Манлий, достаточно доказавший свою геройскую отвагу, стал после этого восходить от одной высокой должности к другой. Приводимое, однако, Ливием сведение, что он уже в 351 и 349 гг. был диктатором, очень сомнительно, так как достоверно известно, что его в первый раз избрали консулом в 347 г. В третий раз он занимал эту должность в 340 г., когда началась война с латинянами, и этот год был временем его величайшей славы.

Существовавший между латинянами и римлянами союз был до этих пор основан на принципе полного равноправия; но римляне, по-видимому, не особенно внимательно относились к этому принципу. Недовольные латиняне сообразили, что они могут воспользоваться тяжелой для римлян войной с самнитянами, и стали сами готовиться к войне с Римом. Это враждебное настроение еще более усилилось, когда римляне, узнав об их замыслах, поспешили заключить мир с самнитянами (в 341 г.), не спрося согласия у латинян, хотя эти последние были их союзниками в войне с Самниумом. С каждым днем можно было ожидать взрыва. Латиняне соединились с кампанцами, которые уже давно тяготились римским владычеством, с сидицинцами и анциумскими вольсками; самнитяне же и герники приняли сторону Рима. Римляне поняли, что войны не избежать, что настала пора окончательно решить оружием вопрос, Рим ли должен сделаться латинским городом или латиняне – подданными Рима, и приготовились бороться до последней крайности. Народ выбрал главнокомандующим Публия Деция, еще недавно в Самнитской войне так блистательно доказавшего свое военачальническое дарование, и Т. Манлия, которого все знали как человека сурового, энергичного и непоколебимо-мужественного. Обоих их избрали консулами на 340 г., в котором ожидали начала войны.

Прежде чем взяться за оружие, латиняне попытались добиться своей цели путем переговоров и миролюбивого соглашения. Они отправили десять своих старейших сенаторов и обоих преторов (т. е. высших должностных лиц государства) в Рим, где депутаты предъявили требование, чтобы Рим и Лациум составили отныне одно государство, чтобы половина сената состояла из латинян и чтобы один из консулов каждый раз избирался также из жителей Лациума. Римские сенаторы с негодованием отвергли это требование, а консул Манлий объявил, что если республика малодушно и трусливо уступит такому наглому притязанию, то он придет в курию с оружием и положит на месте первого латинянина, какой попадется ему на глаза. После этого он обратился к статуе Юпитера и призвал этого бога в свидетели законности прежних договоров; сенаторы энергично вторили ему, но предводитель латинского посольства, претор Л. Анний из Сетии, презрительно отвечал, что ему нет никакого дела до римского Юпитера. Не успел он произнести эти слова, как бог страшным громом и ливнем обнаружил свое присутствие и засвидетельствовал нарушение всех дружественных связей. Анний немедленно понес кару за свое богохульство. В ту минуту как он, вне себя от гнева, сбегал со ступеней храма, в котором происходило совещание, его поразил удар, и он покатился вниз безжизненным трупом. Увидя это, Торкват воскликнул громко, так что его могли услышать народ и сенаторы: «Все идет отлично! Сами боги положили начало нашей справедливой войне. Ты жив еще, великий Юпитер! Не напрасно, значит, мы посвятили тебе, отцу богов и людей, это священное место! И вы, квириты, еще колеблетесь взяться за оружие, когда боги сами подали вам пример? Знайте, что я повергну в прах латинские легионы так, как Юпитер поверг здесь их посланника!»

При начале войны латинские легионы стояли в Кампании, около Капуи, – потому ли, что они остались здесь после недавно окончившейся Самнитской войны, или потому, что намеревались предпринять вместе с кампанцами общий поход против Самниума. Римляне составили и привели в исполнение такой стратегический план, который, по мнению Нибура, принадлежит к самым смелым и глубокомысленным, какие когда-либо прославили полководца. Две консульские армии – четыре легиона – были назначены в поход, а легионы городские и резерв из пожилых людей остались в Риме и перед Римом под начальством Л. Папирия, возведенного в сан диктатора. Оба консула прошли ускоренным маршем через земли дружных с Римом сабинян, марсов и педигнов в Самниум, а оттуда, после соединения с самнитянами и герниками, – в Кампанию, где скоро очутились в соседстве неприятельского войска. Этот смелый маневр мог одним или немногими ударами дать в короткое время решительный исход войне; между тем если бы римляне, вместо того чтобы действовать таким образом, стали, пользуясь отсутствием латинской армии, завладевать поодиночке латинскими городами, эта война, затянулась бы надолго, и самнитяне, после удаления латинских войск в Лациум для защиты своих городов, завоевали бы Кампанию и Капую, от господства над которыми Рим вовсе не желал отказываться.

Объединенное войско римлян и самнитян расположилось лагерем вблизи Капуи, против лагеря неприятелей. Римские полководцы нашли нужным в эту войну особенно усилить военную дисциплину, так как язык, обычаи и способ вооружения были совершенно одинаковы у римлян и латинян и так как солдаты и офицеры с той и другой стороны были знакомы между собой по прежним кампаниям, вследствие чего легко могли происходить недоразумения и столкновения. Вступать в поединки с латинянами на форпостах было запрещено под страхом смертной казни. Но вот однажды случилось, что из числа многих эскадронных командиров, посланных на рекогносцировку, сын консула, Тит Манлий, наткнулся со своим отрядом на неприятельский пост, состоявший из тускуланской конницы, предводителем которой был Гемин Меций, человек знатного рода и пользовавшийся уважением. Он знал сына консула и тотчас же принялся дразнить его. «Так вот что! – закричал он. – С одним эскадроном вы хотите вести войну против латинян и их союзников? Ну а оба консула и их армии чем намерены заняться?» – «Они явятся, когда наступит время, – отвечал Манлий, – и с ними придет Юпитер, свидетель нарушенного вами союза. Если уже у Регильского озера вам досталось от нас порядком, то здесь мы надеемся окончательно отбить у вас охоту драться с нами». Гемин подъехал ближе и сказал: «А не желаешь ли ты, пока еще не наступил этот день, сразиться здесь со мной, чтобы, не откладывая в долгий ящик, можно было решить, насколько латинский всадник сильнее и искуснее римского?» Юноша не мог остаться равнодушным к этому вызову и, вопреки запрещению отца, схватился за оружие. Противники наскочили друг на друга с опущенными копьями. Манлий ударил копьем в шлем неприятеля, Меций оцарапал шею его лошади. После этого они сдвинули коней, и Манлий воткнул острие копья между ушами лошади латинянина. Животное поднялось на дыбы и сбросило с себя всадника; в ту самую минуту, как он, опершись на копье и щит, хотел подняться, Манлий вонзил в него копье так глубоко, что оно прошло насквозь и пригвоздило его к земле. Сняв с убитого вооружение, победитель вернулся к своему отряду и при восторженных ликованиях солдат поспешил в лагерь, прямо к палатке отца, не соображая, что он сделал и что ожидало его за этот проступок, «Отец! – сказал юноша. – Для того чтобы свет справедливо признавал меня порождением твоей крови, я приношу тебе эту добычу, снятую мной с убитого врага, вызвавшего меня на бой».

Услышав эти слова, консул немедленно велел трубить сбор и, когда все войско сошлось, сказал: «Тит Манлий! Попреки приказанию консула и без уважения к почетному сану твоего отца, ты сразился с неприятелем вне фронта и таким образом нарушил военную дисциплину, благодаря которой Рим оставался великим и могущественным до сих пор. Этим поступком ты поставил меня в необходимость или пренебречь интересами государства, или принести в жертву себя; но пусть кара за наше преступление обрушится лучше на нас самих, чем на государство. Мы дадим юношеству печальный, но спасительный для будущего пример. Правда, я слышу в себе голос отцовской любви, и этот образчик твоей храбрости порадовал меня, но так как твоя смерть укрепит силу консульских постановлений, а твоя безнаказанность навсегда подорвала бы их действительность, то я полагаю, что ты сам, если в тебе течет еще хоть капля моей крови, не откажешься восстановить своей смертью дисциплину, ниспровергнутую твоим проступком. Ликтор, веди его на плаху!»

Войско онемело от ужаса, услышав это страшное приказание. Но когда голова несчастного юноши покатилась и кровь его хлынула неудержимым потоком, воздух огласился воплями скорби и негодования. С рыданиями и проклятиями унесли товарищи труп и сожгли его, бросив в то же время в огонь и те печальные доказательства победы, которые, будь они добыты в дозволенном бою, украшали бы мужественного юношу при триумфальном возвращении его отца в Рим. С тех пор «Манлиевы дисциплинарные постановления» (Мапliапа imperia) вошли в пословицу и, по свидетельству Ливия, вселяли ужас и отвращение не только в современников, но и в потомков. А между тем, если обдумать это дело внимательнее, надо согласиться, что консул Манлий не мог поступить иначе, если не хотел уничтожить в своей армии всякую дисциплину.

Вскоре после этого происшествия между обеими сторонами произошло кровопролитное сражение у подножия Везувия. Римские писатели говорят, что римляне в этой битве дрались одни, а самнитяне оставались только праздными свидетелями. Но такое известие противоречит воинственному духу этого народа; скорее должно принять, что самнитяне и герники дрались с союзниками латинян, между тем как римляне справлялись с самими латинянами.

Ход этой битвы побуждает нас сказать здесь несколько слов о тогдашнем способе ведения войны у римлян, способе, который был в употреблении и у латинян, прежних союзников Рима. В древнее время римское войско было устроено по образцу македонской фаланги. Вся армия составляла сплошную линию, в которой четыре ряда тесно следовали друг за другом и которая подавляла неприятеля именно своей массой. Главным оружием было длинное копье, высовывавшееся далеко вперед из боевой линии. Но незадолго до времени, о котором мы рассказываем, было сделано важное нововведение: сплошную армию разбили на небольшие отряды и солдат расставили на таком расстоянии одного от другого, что каждый из них мог свобод но двигаться и, главное, без стеснения действовать мечом. Таким образом, теперь успех битвы был поставлен в зависимость от личной ловкости и опытности каждого отдельного воина. Легион разделили на три линии тяжеловооруженных, поставленные на довольно значительном расстоянии одна от другой; каждой из них командовали два трибуна, помещавшихся на обоих флангах. Переднюю линию составляли hastati, вторую – principes, третью – triarii. Все эти линии подразделялись, в свою очередь, на 15 отделов, или манипулов, каждый в 60 человек; манипул распадался на две центурии, находившиеся под начальством центурионов. Оружием для обороны служил четырехугольный щит, имевший три фута в ширину и четыре в высоту; для нападения употреблялись пилум – приспособленное к метанию и удару копье в 6 футов длиной, и короткий испанский меч, которым рубили и били. Длинное копье осталось только у триариев. Сражение начинали hastati; как только они уставали, их сменяли principes. Когда усилия и этих последних оказывались безуспешными, обе первые линии отступали к тому месту, где до этого момента скрывались триарии, стоя на одном колене и держа перед собой щит. По команде полководца «Вставайте, триарии!» (Surgite, triarii!) они кидались в битву, возобновляя ее со свежими силами, между тем как неприятель уже начинал ослабевать от усталости. Впрочем, сражение обыкновенно заканчивали уже две первые линии; когда, рассказывая о какой-нибудь битве, историк говорит, что дело дошло до триариев (res ad triarios rediit), то это доказательство, что войску грозила крайняя опасность.

Кроме тяжеловооруженных, в каждом легионе находилось почти такое же число легковооруженных. Триста человек из них составляли два последних манипула линии hastate, в которой, таким образом, число тяжеловооруженных ограничивалось шестьюстами. Остальные легковооруженные, снабженные легкими метательными копьями, образовывали еще четвертую и пятую линии – rorarn и accensi, которые в начале битвы двигались на неприятеля промежутками, оставленными между тяжеловооруженными, и потом возвращались тем же путем. Наконец, каждый легион заключал в себе еще отдел конницы, в котором находилось, вероятно, человек триста.

Есть предание, что в то время, когда консулы стояли еще лагерем у Капуи, обоим им явилось одновременно во сне одно и то же видение. Человек сверхъестественного роста и с божественно-величавой осанкой возвестил им, что одна из воюющих сторон должна отдать богам мертвых и матери-земле полководца, другая – войско; победа, сказал он, останется за той армией, полководец которой обречет на смерть неприятельские легионы и самого себя. Сообщив друг другу про это видение, консулы согласились между собой, что тот из них, чья половина начнет уступать, принесет в жертву богам преисподней себя и неприятельское войско. Как раз перед началом битвы жертвоприношение Деция возвестило ему несчастье, но в то же время он узнал, что его товарищ Манлий получил в этом отношении результат благоприятный. «Если так, – сказал он, – то я спокоен, дело пойдет хорошо».

Деций повел в бой левое крыло, Манлий – правое. Римляне и латиняне долго сражались с одинаковым успехом; но вот на левом крыле линия hastati, уступая напору неприятеля, начала отступать к линии principes. В этом критическом положении консул Деций громко крикнул жрецу М. Валерию (которого не следует смешивать с М. Валерием Корвом): «Валерий! Здесь должны помочь нам боги! В качестве первосвященника римского народа прочитай мне ту молитву, которую я должен произнести, принося себя в жертву за наши легионы!» Жрец велел ему надеть обшитую пурпуром тогу, закрыть голову, вытянуть из-под одежды у подбородка руку и, став обеими ногами на стрелу, говорить: «Янус, Юпитер, отец Марс, Квирин, Беллона, Лары, вы, девятибожие, вы, туземные боги (indigetes), вы, боги, во власти которых мы и враги наши, вы, боги мертвых, вам я молюсь, вас умоляю благословить силу и победу римского народа квиритов и ниспослать ужас, муки, смерть на его врагов, испрашивая у вас этой благодати, я, для спасения государства квиритов, его войска, его легионов и народов, помогающих римскому народу квиритов, обрекаю здесь на жертву богам мертвых и земле (tellus) вражеские легионы и народы, помогающие неприятелю, вместе с самим собой!»

После этой молитвы он отправил своих ликторов к Т. Манлию с известием, что идет умирать за войско, и, опоясавшись по-габински, кинулся на коне в середину неприятельской армии. Он несся по рядам ее как посланная с неба искупительная жертва божественного гнева; пораженные страхом латиняне бежали от него, как от моровой язвы. Смятение распространилось по всему правому крылу их, и когда наконец Деций, покрытый ранами, упал с лошади и испустил дух, латинские когорты в ужасе обратились в бегство. В то же время римляне устремились в новую битву, потому что теперь они могли уже не бояться гнева небесных сил. Рорарии прорвались вперед и поддержали hastat principes, а триарии, опершись на правое колено, ждали только сигнала, чтобы двинуться на неприятеля.

Но на других пунктах, благодаря численности латинян, первенство все-таки еще оставалось за ними. Поэтому Манлий, вместо того чтобы пустить в дело триариев, велел выступить вперед из крайнего арьергарда резервным когортам (accensi), которые в эту войну были снабжены пиками. Латиняне подумали, что консул выслал триариев, и – так как их войско имело такое же устройство, – двинули и своих. Когда эти последние стали ослабевать, Манлий вызвал своих триариев. Со свежими силами ударили они на врага, у которого не оставалось больше резервов, кололи своими копьями лица испуганных противников, изрубили всю первую линию, составлявшую ядро армии, пробились почти безвредно во все остальные ряды и произвели такую резню, что из всего латинского войска уцелела едва четвертая часть.

«Слава этой победы, – говорит Ливий, – принадлежит преимущественно консулам, из которых один принял на себя все опасности и бедствия, грозившие со стороны богов неба и ада, а другой выказал в битве столько храбрости и благоразумия, что римские и латинские писатели, повествующие об этом сражении, единогласно признают, что победа, бесспорно, должна была остаться за той стороной, которая имела своим предводителем Т. Манлия».

Латиняне бежали в Минтурн и оставили свой лагерь в руках победителя. Труп Деция не могли найти в самый день сражения; его отыскали уже на следующее утро, в густой куче убитых неприятелей. Манлий похоронил товарища со всей подобающей торжественностью. После этой битвы кампанцы снова покорились римлянам на сносных условиях. Но рассеянные остатки латинского войска собрались у авзонского города Весции. Здесь латинскому полководцу Нумицию удалось склонить их к продолжению борьбы. Он убедил их, что римляне пострадали в недавнем сражении не меньше латинян, и предложил свои услуги для того, чтобы как можно скорее собрать в латинских и Вольских городах всех способных носить оружие и, вернувшись с этой армией к Капуе, напасть там на римлян, конечно, никак не ожидавших нового боя. Быстро составленное войско встретило Манлия при Трифануме, между Синуэссой и Минтурном, с намерением воспрепятствовать его переходу через Лирис. Увидев неприятеля, римское войско не дало себе труда расположиться лагерем, а прямо кинулось в битву. Латиняне были разбиты наголову, и так как находившаяся у них в тылу река Лирис отрезала им всякую возможность отступления, то поражение было так велико, что весь латинский союз расстроился и большая часть городов покорилась поодиночке. Суд и расправа над побежденными городами совершились этой же зимой. «Кровь, которая должна была обагрить землю по неизменным законам римского верховного господства, кровь, которую Манлий, преследуемый фуриями своего сына, должен был пролить здесь как консул, скрыта от наших взоров смягчающей историей» (Нибур).

Когда Манлий, после столь счастливой войны, вернулся в Рим, навстречу ему – как рассказывает предание – вышли с приветом только старейшие граждане; молодые же люди ненавидели и проклинали его, как убийцу сына, не только в то время, но и до самой его смерти.

Война с отдельными латинскими городами и с городом вольсков, Анциумом, продолжалась до 338 г. После поражения в открытом поле они поодиночке признали господство Рима. Латинский союз был признан расторженным, и большинство составлявших его городов получили римское право гражданства без права голоса и почетных привилегий. Для сокрушения на вечные времена оппозиционной силы Лациума победители прервали всякие отношения покоренных городов между собой. Им запретили иметь один общий сейм и пользоваться относительно друг друга правом connubium и commereium (право действительных браков и поземельной собственности). Анциум превратился в римскую колонию; его корабли были частью сожжены, частью отведены в Рим. У этих последних отрубили носы, которыми вслед за тем украсили ораторскую трибуну в Риме, получившую из-за этого название ростры.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх