• ГЛАВА 29
  • ГЛАВА 30
  • ГЛАВА 31
  • ГЛАВА 32
  • ГЛАВА 33
  • ГЛАВА 34
  • ГЛАВА 35
  • ГЛАВА 36
  • ГЛАВА 37
  • ЧАСТЬ 4

    КОРОЛЕВА

    ГЛАВА 29

    Так шли они по всей стране, шли в пламени войны,

    Своею силою кичась, могучи и страшны.

    Так силы множили свои предательства сыны,

    Казалось, что спасенья нет, что победят они.

    Казалось — страшно повторить! — что им поможет Бог,

    Но справедливый наш Господь нам, не врагам помог.

    Честь с благочестием на трон Марию возвели —

    Пошли же славу ей, Господь, и дни ее продли!


    За два дня до смерти Эдуарда, 4 июля, Мария и Елизавета одновременно получили приглашения к постели умирающего брата. Елизавета никак не отреагировала, а Мария, жившая в Хапсдоне, то есть в двадцати милях от королевского дворца, медленно двинулась по направлению к столице, чтобы по крайней мере создать впечатление, что намеревается выполнить повеление Совета и явиться в Гринвич. Хорошо, что она не успела приблизиться к нему на достаточно небезопасное расстояние, потому что ее вовремя предупредили, что двигаться следует как раз в противоположном направлении. Она решила добраться до Фрамлиигэ-ма в графстве Суффолк, где «можно было надеяться на друзей». Схейве не сомневался, что Дадли специально заманивает ее в Гринвич. «Ехать туда опасно, потому что, как только король Умрет, они сразу же попытаются захватить принцессу», — писал он в Брюссель своему господину. 4 июля Схейве услышал об официальном провозглашении Джейн наследницей Престола. Знала ли об этом Мария, нам неизвестно.

    Пока же она двигалась в Гринвич и вечером 6 июля, в день смерти Эдуарда, достигла Ходсдона, намереваясь провести здесь ночь. Прежде чем все ее люди успели заснуть, прибыл гонец с сообщением о смерти короля. В этой же депеше говорилось, что ее заманивают в ловушку. Мария покинула Ходсдон сразу же, не дожидаясь рассвета, остановившись, только чтобы написать сообщение посланникам императора в Лондоне, что она на пути к Кенинхоллу. Не так давно, когда стало известно, что дни Эдуарда сочтены, император прислал в Англию трех специальных представителей с официальной миссией — выяснить состояние здоровья короля. На самом деле они должны были проследить за передачей власти, которой, по предположениям императора, предстояло произойти. Посланников звали Жак де Марии, Жан де Монморанси и Симой Ренар, последнему суждено было сыграть значительную роль в становлении Марии как королевы в первые годы ее правления. Этой же ночью Мария пустилась в путь лишь с двумя фрейлинами и шестью джентльменами, и единственная ее надежда была на этих трех посланников императора. В депеше, предупреждающей принцессу об опасности, было сказано, что Дадли послал своего сына Роберта с эскортом из трехсот гвардейцев арестовать ее в Хансдоне, возможно, поэтому она взяла с собой так мало людей, когда быстро двигалась по Ньюмаркетской дороге, ведущей в Ярмут, к морю.

    Вскоре Дадли стало известно, что встречаться с умирающим братом Мария не собирается, а вместо этого «отбыла по направлению к Норфолку и Суффолку, то есть на побережье, как раз напротив Фландрии, а значит, имеет намерение вовлечь королевство в войну, призвав иностранцев защитить ее право на корону». Тут же возникли слухи, что она сбежала во Фландрию, и герцог, боясь вторжения армии Карла V, привел свой флот в состояние готовности. Он послал семь тяжелых военных кораблей патрулировать побережье Норфолка и следить за появлением флота из Фландрии, а в случае если слухи окажутся неверными, помешать бегству Марии.

    Возникла напряженная ситуация. После смерти Эдуарда прошло уже почти сорок восемь часов, но никаких официальных объявлений ни о его смерти, ни о вступлении на престол Джейн не было. Когда 8 июля посланники императора попросили встречи с королем, им было сказано, что тот не может их принять по причине недомогания, однако усилившаяся военная активность в Лондоне свидетельствовала, что, кроме бегства Марии к морю, в государстве произошло еще что-то важное. Представители императора уже точно знали, что Эдуард умер, — Ренару удалось выяснить это днем раньше, и они с большим интересом наблюдали за приготовлениями Нортумберленда и его сообщников к войне. Тауэр, в котором хранились основные запасы доспехов и другого военного снаряжения королевства, был поставлен под усиленную охрану. Адмирал, лорд Клинтон, назначенный командовать гарнизоном Тауэра, приказал затащить на Белую башню и держать в состоянии готовности все большие пушки. В тюрьме трем самым именитым узникам — престарелому герцогу Норфолку, бывшему Винчестерскому епископу Гардинеру и сыну злополучного маркиза Эксетера, Эдварду Кортни, который в заключении достиг совершеннолетия, — было приказано готовиться к смерти.

    10 июля, в конце дня, королева Джейн прибыла в Тауэр и в соответствии с обычаем расположилась там в ожидании коронации. Церемония была проведена поспешно, без всякой торжественности и при небольшом количестве, присутствующих. Затем герольды и трубачи прошли по городу, объявляя Джейн королевой и утверждая, что Мария, «рожденная незаконно» и к тому же последовательница папы, не имеет права на престол. Люди сокрушенно молчали. «Никто не обнаружил ни малейшего признака радости, — заметили посланники императора, — и никто не кричал „Да здравствует королева!“, кроме герольда и немногих сопровождающих его лучников». Некоторые в толпе что-то недовольно бормотали, но открыто протестовать решались не многие. Молодой трактирщик Джилберт Пот был арестован «за то, что называл Марию королевой, как будто она имеет право на этот титул». На следующее утро его торжественно выставили к позорному столбу и отсекли оба уха.

    Недавно вышедшая замуж шестнадцатилетняя девушка, которую фактически против воли возвели на престол, бледная и несчастная, в смятении узнала, что обязана сделать королем своего супруга, Гилфорда Дадли. «Я послала за графами Арунделом и Пембруком, — писала она позднее Марии, — и сказала, что если корона принадлежит мне, то в моей власти пожаловать супругу титул герцога, но никак уж не короля». Джейн была умница, но окружающие относились к ней, как к жалкому ничтожеству. Услышав, что она отказалась передать мужу корону, свекровь пришла в бешенство и «приказала сыну не делить больше с ней постель». Сложись все иначе, возможно, Джейн стала бы неплохой правительницей, но только не при Дадли. А без него ей сейчас никак нельзя было обойтись, потому что именно Дадли был в состоянии держать в страхе недовольное население и руководить Советом. Для него молодая королева была всего лишь прикрытием, он этого даже не скрывал. Но возникли два непредвиденных обстоятельства, на которые Дадли не рассчитывал. Первое — что Мария избежит ареста и сможет собрать свою армию, и второе — что для того, чтобы противостоять ей, он должен будет покинуть Лондон.

    Вечером того дня, когда Джейн была объявлена королевой, советникам пришло письмо из Кенинхолла. Оно было от Марии, и в нем содержалось официальное заявление о ее правах на престол. Наличие письма свидетельствовало, что, во-первых, она избежала встречи с Робертом Дадли и его гвардейцами, а во-вторых, что она намеревается оказать сопротивление узурпаторше Джейн. Советников письмо Марии «поразило и обеспокоило», но следующий день принес им гораздо более тревожные новости. Из Норфолка сообщали, что большое количество высших аристократов и дворян, граф Бани, граф Суссекс, сэр Томас Уортоп, сэр Джои Морди, сэр Генри Бедингфилд — либо уже в Кенинхолле, либо по пути туда, а кроме всего прочего, Мария собрала под своими знаменами «неисчислимое множество простых людей». Это уже вело к мятежу, который следовало подавить в самом зародыше. А как же иначе? Джейн официально провозглашена королевой Англии, и если Мария с этим не согласна и собирается бороться, значит, затевается мятеж. Теперь важно было решить, кого послать на его подавление. Например, отца Джейн, Генри Грея, герцога Суффолка. Но, услышав об этом, королева ударилась в слезы — отец должен оставаться при ней в Тауэре. В таком случае — Дадли, самого авторитетного военачальника. Советники напомнили герцогу, что четыре года назад он одержал убедительную победу в том же самом регионе, где теперь Мария имеет поддержку. Ему сказали, что битва у Кенинхолла может стать еще одним славным триумфом, не менее значительным, чем кровавая бойня при Дас-синдейле. Выбора не было, и Дадли согласился (правда, неохотно) возглавить поход.

    В ночь на 12 июля по улицам Лондона медленно двинулись тяжелые повозки, груженные большими и малыми пушками, луками, дротиками, мавританскими копьями, стрелами, ядрами и порохом. Они направлялись к Тауэру, где собиралась армия Дадли. Днем на Тотхилл-Филдс был устроен сборный пункт. Здесь формировалась «великая армия для похода на Кембридж», где, как было сказано, герцог собирался «нанести удар по леди Марии… и истребить Ее Светлость». Все согласившиеся присоединиться к войску (оплата составляла десять пенсов в день) были построены во дворе замка и разбиты на группы. Армия для похода на север была готова. Два дня спустя Дадли вышел из Лондона. На душе у него скребли кошки. Герцогу очень не нравилось, что он покидает столицу, оставляя на Суффолка выполнение двух труднейших задач — руководить Советом и поддерживать в городе порядок.

    С Дадли шли три тысячи всадников и пеших воинов, у него было тридцать пушек, взятых из Тауэра, и огромное количество повозок с амуницией. Он контролировал столицу, правительство, казну и королеву. В стране не было военачальника, который превосходил бы его по опыту и умению. У него были все преимущества. Посланники императора считали, что у Марии очень мало шансов победить такого мощного противника. «В самом деле, как может женщина, даже если королевский титул принадлежит ей по праву, — писали они Карлу V, — практически в одиночку одержать победу над такой силой».

    Но Ренар и его коллеги не учли одного важного обстоятельства: сила на стороне того, кого любит народ. Дадли ненавидели, Марию обожали. Неизвестно откуда за спиной юного Эдуарда возникла эта темная личность, граф Уорик, который быстро сделался герцогом Нортумберлендом. Теперь он свекор фальшивой королевы, которую народ не принял. Для простых людей (и не только для них) Джон Дадли был «тираном» и «медведем из Уорика». Многие подозревали, что он отравил короля, чтобы захватить корону для своей семьи. «Герцогу трудно, — замечали посланники императора в депешах, написанных в тот период, когда армия Дадли встала лагерем в Кембридже, — потому что он не осмеливается никому доверять и по той же причине не дает ни малейших оснований для каких-либо симпатий к себе». Мария же, наоборот, в полной мере пользовалась всенародной любовью.

    Некоторые воевали за нее, потому что ненавидели «мерзкого драного медведя» Дадли, но большинство присоединились к армии Марии, потому что для них она всегда оставалась английской принцессой и только сейчас появилась первая возможность встать па защиту ее прав.

    Примерно в то время, когда Дадли покидал Лондон, Мария со своими сторонниками укрепилась во Фрамлингэме, графство Суффолк. Этот неприступный замок, прежде принадлежащий престарелому герцогу Норфолку, не так давно перешел во владение Марии. Его окружали двепадцатимет-ровые стены толщиной больше трех метров, увенчанные тринадцатью массивными башнями, самая высокая из которых обеспечивала хороший обзор местности, включая и море. Сюда начали стекаться десятки дворян со своими людьми, а крестьяне Норфолка и Суффолка прибывали тысячами. Армия Марии росла не по дням, а по часам и к 19 июля уже насчитывала двадцать тысяч человек плюс множество пушек и снаряжения. Тот, кто не мог принять участие в сражении лично, посылал деньги, наемников или повозки, полные хлеба, пива и свежего мяса. И что самое главное, города юго-запада один за другим объявили Марию королевой. Самый большой из них, Норидж, сделал это еще до 12 июля.

    Правда, в некоторых местах это происходило примерно так: в город въезжали вооруженные группы из Фрамлингэма, собирали народ, провозглашали Марию королевой, а затем отправлялись дальше, оставляя «горожан в страхе и тревоге ждать наказания от гвардейцев, присланных Советом». В самом Фрамлингэме царило полное единодушие. Большим событием явился въезд Марии в лагерь верхом на коне. Она собиралась обсудить план предстоящего сражения с армией Дадли и «вдохновить своих людей». Ее появление было встречено восторженными «криками и восклицаниями». Воины начали бросать в воздух шлемы и открыли беспорядочную стрельбу из пушек, выкрикивая: «Да здравствует наша славная королева Мария!», «Смерть предателям!» От сильного грохота конь Марии взволновался настолько, что ей пришлось спешиться. Она прошла весь лагерь, длиной в милю, пешком, сопровождаемая пэрами и дамами, «благодаря воинов за их добрую волю».

    Воинов Мария, конечно, воодушевила, однако на душе у нее было тревожно. При каждой возможности общения с послаиниками императора мятежная принцесса искала у них поддержки, умоляя помочь любыми средствами.

    «Над моей головой нависла погибель, — говорила принцесса, — и только вы и император можете помочь».

    Мария бы определенно воспрянула духом, будь ей известно о смятении, которое царило в лагере Дадли. Герцогу пришлось остановиться в Кембридже. Дальше на север он двигаться опасался, потому что в Лондоне нарастал бунт. И самое главное, он не доверял никому — ни своему войску, ни командирам, ни местному населению, которое «глухо негодовало» и было готово, как только он двинется дальше, провозгласить Марию королевой. У него начались разногласия с самыми видными сторонниками, а когда герцог сцепился с лордом Греем, спор был настолько яростным, что чуть не перерос в стычку. В результате Грей покинул лагерь Дадли и присоединился к Марии, вскоре его примеру последовали и многие другие видные аристократы. Численность армии Дадли катастрофически уменьшалась. Сейчас ни о каком нападении на лагерь Марии речи не шло. Он был только способен оборонять Кембридж и посылать небольшие группы, которые рекрутировали крестьян и сжигали дома тех, кто поддерживал Марию. Пытаясь спасти положение, герцог решился на отчаянный шаг — попросил помощи у Франции. В обмен па военную помощь он через своего родственника сэра Генри Дадли предложил Генриху II очень ценные для Англии территории на континенте, города Кале и Гиен. Совет обещал прислать подкрепление, но его все не было, а лагерь Марии, по слухам, с каждым днем разрастался все больше и больше. Так что три тысячи отборных французских воинов из Булони могли склонить чашу весов в пользу Дадли.

    Пока он ждал известий из Франции, в Ярмутской бухте произошло самое драматическое событие в его борьбе с Марией. Здесь, укрываясь от шторма, стали на якорь семь кораблей, посланных патрулировать побережье Норфолка. Один из доверенных Марии, сэр Генри Джернингем, прибыл в Яр-мут, сел в весельную лодку и, добравшись до кораблей, обратился к матросам с речью, взывая к их чувствам преданности Марии. Успеха он добился почти сразу же. «Из естественной любви к принцессе» они «отказались повиноваться офице-Рам, заявив, что служат только законной королеве», и начали стрелять из пушек и выкрикивать: «Да здравствует королева Мария!» Благодаря этому бунту Мария получила решительное преимущество — па следующий день лагерь во Фрамлии-гэме увеличился па две тысячи матросов и сотню больших пушек, которые сняли с семи военных кораблей, стоявших на якоре в бухте.

    Дело было даже не в количестве матросов, перешедших на сторону Марии, а в том впечатлении, какое это событие произвело на Совет. Дожидаясь вестей об исходе решающего сражения с войском Марии, которые должны были поступить со дня на день, Суффолк собрал всех советников в Тауэре, и тут пришло сообщение о бунте в Ярмуте. Советники заволновались. Получалось так, что побеждала Мария! Первым не выдержал казначей королевского монетного двора. Он сбежал во Фрамлингэм, прихватив с собой все деньги из «личного кошелька», то есть ассигнованные на личные расходы монарха. Ободренные его действиями, члены Совета «решили открыть друг другу свои души» и пересмотреть отношение к Дадли. Честно говоря, изменение порядка наследования престола нравилось лишь немногим из них. Да, они утвердили «Порядок» Эдуарда (в измененной версии Дадли), но «под давлением». Теперь же, понимая, что с ними может сделать Мария в случае, если победит герцога, советники решили не испытывать судьбу. 18 июля они объявили Дадли государственным преступником и назначили за его голову награду: тысячу фунтов любому аристократу, пятьсот — рыцарю и сто — йомену. На следующий день дюжине членов Совета удалось прорваться через стражу Суффолка. Они собрались в доме Пембрука — замке Байнард, бывшей королевской резиденции, — чтобы обсудить планы на будущее. Арундел произнес убедительную речь о правах Марии, а тут подоспели слухи о том, что 150 лондонских дворян готовы штурмовать Тауэр. Это, вне всяких сомнений, могло привести к первому большому кровопролитию в конфликте.

    Предварительно сообщив о своих намерениях лорд-мэру и посланникам императора, в полдень 19 июля советники со своими жезлоносцами неожиданно появились на городской площади, где провозгласили Марию королевой Англии.

    Это была ошеломляющая новость. «Ни одна душа не могла бы себе даже представить, что такое возможно, — написал очевидец. — Когда это совершилось, люди вокруг необыкновенно оживились и начали выкрикивать, как будто не веря тому, что услышали: „Леди Мария провозглашена королевой!“ Вскоре эта потрясающая весть распространилась по всему городу, а затем и за его пределами, вызывая вначале изумление, поскольку даже малейшее упоминание о праве Марии на престол только что считалось страшным преступлением, караемым смертной казнью, а затем невероятную радость, какой па людской памяти прежде никогда в народе не было. „Сколько живу, — писал один современник, — никогда еще не видел подобного, и другие говорят, что тоже не видывали“. Колокола, „которые уже решили было переплавить в пушки“, звонили в течение двух дней. Их звон был столь оглушительным, что „почти никто не слышал друг друга“. Народ хлынул на улицы, люди подбрасывали в воздух шляпы, даже не заботясь, вернутся ли они к ним. Некоторые доставали кошельки и кидали в толпу монеты, женщины высовывались из окон своих домов и швыряли вниз пении. Граф Пембрук тоже вместе со всеми подбросил свою шляпу. В первый раз за много лет пахнуло ветром благоприятных перемен. Ликовали все лондонцы, даже самые что ни на есть благородные. Видные горожане, „весьма уважаемые и в годах, даже они не могли удержаться, чтобы не сбросить верхнюю одежду и не пуститься в пляс“. „Повсюду пели от радости, и знатные и простые“, — отмечает современник.

    С наступлением ночи на всех улицах зажглись праздничные костры. Народ и пе думал расходиться. Люди выпивали и закусывали, и так продолжалось всю ночь, «с великим весельем и музыкой». «Я не способен вам описать, сколь велико было их ликование, — рассказывал в письме другу гостивший в это время в городе итальянец, — да вы и не поверите. Наверное, сверху этот город должен был выглядеть, как гора Этна во время извержения». Один испанский писатель нашел более благочестивую метафору для описания всеобщей радости, выплеснувшейся в эту ночь на улицы Лондона: «…казалось, что всем удалось наконец-то вырваться из этого злого мира и вознестись на небеса».

    Когда звонили колокола и на улицах города искрилось сдобренное вином веселье, в Тауэр явился герцог Суффолк, невооруженный, и спокойно приказал своим людям разойтись. Согласно одной из версий, он вначале во всеуслышание провозгласил Марию королевой, а затем вошел в апартаменты Джейн и разорвал висевшие над ее креслом символы королевской власти.

    А в Кембридже Дадли сдался без боя. Он своими собственными руками порвал грамоты, провозглашавшие Джейн королевой, которые еще совсем недавно приказывал расклеивать на всех улицах, а затем, отбросив оружие, взмахнул белым жезлом и несколько раз воскликнул: «Да здравствует королева Мария!» К вечеру его главные сподвижники, Нортгемптон и Клинтон, вместе со 140 рыцарями, составлявшими ударную силу войска регента, направились во Фрамлингэм, чтобы сдаться на милость Марии, а в это время Арундел и Пэджет скакали в ее лагерь из Лондона в надежде «выпросить прощение за обиду, нанесенную провозглашением леди Джейн». Как рассказывали посланники императора, они молили о пощаде так, как по традиции это требовалось при совершении серьезного преступления, — на коленях и с кинжалами, приставленными к животам.

    Первое, что должен был предпринять Арундел для искупления своей вины, это схватить Дадли, который к тому времени был уже обречен. Его покинули все сподвижники. Даже слуги герцога, напуганные, что им придется разделить судьбу своего господина, «сорвали с рукавов его символы, чтобы их не узнали как людей Нортумберленда». Граф Пембрук собрал несколько сотен вооруженных всадников для противостояния герцогу, если тот попытается сопротивляться, но они не понадобились. Теперь надо было принять меры для предотвращения беспорядков, которые могли учинить воины Дадли, возвращаясь на юг. Все оружие, находившееся в частных руках, было отобрано и складировано в Тауэре. Муниципальную стражу усилили, а на подступах к городу поставили заставы. Шла спешная подготовка для триумфального въезда в столицу законной королевы.

    * * *

    Это произошло 3 августа. А до того, в ожидании, пока всех мятежников»вахватят и посадят под стражу в Тауэр, она находилась во Фрамлингэме. Затем, распустив свою армию (осталось только несколько тысяч, чтобы охранять королеву на пути в Лондон), Мария направилась в столицу. Сэр Питер Керью прислал из Корнуолла семьсот всадников, которые составили подразделение королевской гвардии, а навстречу сестре выехала Елизавета со своей свитой, насчитывающей тысячу джентльменов, рыцарей и дам. Мария остановилась в пригороде Уайтчепел, чтобы сменить пыльную одежду на свой любимый торжественный наряд. Она надела пурпурный бархатный костюм, сшитый по французскому фасону, с верхней юбкой из белого атласа и шлейфом, в изобилии усыпанными крупными жемчужинами и драгоценными камнями. Обшлага костюма были украшены большими камнями, а на одном плече красовалась орнаментальная перевязь из золотых нитей, покрытая жемчужинами и самоцветами. Головной убор также сиял драгоценностями, даже еще более ослепительными, а попона на коне была сшита из золотой парчи, украшенной великолепным рисунком. Длинный шлейф костюма королевы нес сэр Энтони Броун. Он ехал сзади, «перекинув шлейф платья Ее Величества через плечо».

    Вот в таком облачении Мария въезжала в Лондон, предшествуемая более чем семьюстами всадниками и «великим множеством чужестранцев в бархатных куртках». Впереди двигались также королевские трубачи, герольды и парламентские приставы. Непосредственно за ней следовала Елизавета, тоже великолепно одетая и со своей собственной стражей, а дальше герцогиня Норфолк, маркиза Эксетер и остальные дамы Марии. Кавалькада была встречена столь же радостным ликованием, какое царило две недели назад, в день провозглашения Марии королевой. Когда она проезжала по улицам столицы, они были полны людей, «выкрикивающих и восклицающих, чтобы Иисус сохранил Ее Светлость, а на глазах у них блестели слезы радости, чего прежде никогда видано не было». У Старых ворот принцессу встретили лорд-мэр и королевский судья. Приветствуя ее, они преклонили колени и вручили символ королевской власти, скипетр, «в знак преданности и почтения». Она возвратила его им с любезными благодарственными словами. «…Ее Светлость говорили так ласково и с такой улыбкой па лице, что слушатели прослезились от радости». После этого Мария продолжила путь в Тауэр, минуя музыкантов, сидящих на зубчатых городских стенах, и других, «которые своей музыкой и пением очень радовали Ее Королевское Величество». При приближении кортежа к Тауэру начали палить пушки, создавая «великий гром, как будто случилось землетрясение». У ворот Тауэра Мария приветствовала коленопреклоненных Норфолка, Гардинера и Кортни, недавно освобожденных из-под стражи. Она была столь любезна, что остановила кортеж, спешилась, «подошла к ним и поцеловала каждого со словами: эти узники страдали и за меня». А затем направилась в королевские апартаменты, где должна была оставаться до коронации.

    В недели, последовавшие за знаменательным провалом попытки Дадли сделать Джейн Грей английской королевой, лондонские протестанты начали говорить о грядущих великих бедствиях. «В последнее время замечено несколько проповедников, скорее всего это шотландцы, — сообщали послы Карла V, — которые пытаются поднять народ, распространяя скандальные слухи… Они дошли до того, что стали утверждать о приходе на землю Антихриста, а вместе с ним и папства». Вряд ли можно сомневаться в том, что свой удивительный триумф Мария связывала с Божьим провидением для себя личло и для всей Англии. В одном из свидетельств этих важных событий июля 1553 года рассказывается о том, как Мария, услышав весть о провозглашении ее королевой, «повелела установить в своей часовне распятие — первое, открыто установленное за несколько лет», — и запела с приближенными Те Deum.

    В те дни в Марии начинала расти уверенность в том, что в ее восхождении на престол соединилась Божья и народная воля и что она призвана вернуть Англии духовную цельность, какой здесь не знали с начала века. На дорогах между Фрам-лингэмом и Лондоном то и дело, почти иа каждом перекрестке, перед ее глазами возникало одно и то же изречение. В Лондоне во время ее триумфального въезда эта же фраза все время повторялась на плакатах и флагах. Она превосходно подтверждала ту убежденность, которую она сейчас испытывала. «Vox populi, vox Dei» — «Глас народа — глас Божий».

    ГЛАВА 30

    Тобой с любовью правлю я,

    О Англия, моя земля!

    Твоя я душою и телом.

    И ты мне верность сохрани

    В веселья час и в горя дни,


    Покуда нас смерть не разделит.

    Французский путешественник Этьен Перлин, побывавший в Англии во времена правления Марии, писал, что страна эта представляет собой «узкую и длинную полоску земли, затерявшуюся в огромном море на краю света». Гостям с континента островное королевство казалось крошечным захолустьем, правда, в каком-то смысле привлекательным. Тот же самый путешественник заметил, что Англия, «хотя и небольшая по размерам, но великая, если ее сравнивать с другими такими же малыми королевствами». Но комплименты этой стране расточали отнюдь не все. Например, дипломат Антуан де Ноайль называл Англию не иначе, как «этот мерзкий остров». Перлин же восхищался английскими мужчинами, «симпатичными, крупными и румяными, с волосами цвета соломы». Английские женщины ему показались чуть ли не «самыми красивыми в мире… с белой, как алебастр, нежнейшей кожей»; они также «веселы, любезны и с хорошими манерами». Эразма Роттердамского приводил в восторг их очаровательный обычай целовать при встрече каждого, даже чужеземцев. «Испробуйте английских женщин, — писал он, — и вы найдете их изящными и сладострали милостыни больше, чем те, кто симулировал эпилепсию или юродствовал. Рангом ниже шли вороватые нищие, добывающие на пропитание тем, что, когда прохожий подавал им милостыню, быстро надевали на его руку замок, которым запирали лошадей. Чтобы освободиться, он был вынужден заплатить.

    Еще ниже в иерархии стояли «рыболовы» или «удильщики», которые днем внимательно наблюдали за домами, примечая, не держат ли хозяева чего ценного рядом с раскрытыми окнами. Ночью они являлись к этим домам со специальными приспособлениями, похожими на удочки с крючками, и выуживали, что попадалось. Говорили, что «рыболовы» могли снять со спящих горожан даже одеяла и постельное белье. Те просыпались, ежась от холода в ночных рубашках, и считали, что стали жертвами домовых или гномов. В удачные дни эти профессионалы добывали очень неплохие деньги — примерно от трех до пяти шиллингов, но в плохие еле-еле сводили концы с концами и даже начинали воровать друг у друга. Долго промышлять таким способом редко кому удавалось, рано или поздно они кончали либо у позорного столба, либо в тюрьме, либо на виселице. Самые счастливые из них отделывались всего лишь публичным унижением. Пойманных с поличным негодяев «провозили по Лондону» в повозке с табличками на шее, где были перечислены их проступки, а хозяйки домов опорожняли на головы злоумышленников ночные горшки или швыряли в лицо тухлые яйца.

    Расцвет преступности, частые мятежи и фактическое отсутствие общественного порядка заставили англичан почти всех поголовно надеть доспехи. Рыцарям и джентльменам быть вооруженными предписывал обычай, но простые люди старались теперь от них не отставать. Церковники приказывали слугам носить щиты, а крестьяне, когда вспахивали свои земли, па всякий случай на краю поля оставляли мечи или луки. «На этой земле, — писал Перлин, — каждый ходит в доспехах». Он винил правительство за создание климата насилия, замечая, что «правосудие в Англии — это просто деспотическое администрирование. Королевством правят, проливая человеческую кровь в таком изобилии, что она течет ручьями», а в семьях аристократов быть обезглавленным — это как наследственная болезнь. «В этой стране вы едва ли найдете вельможу, у которого нет казненного на плахе родственника», — замечал француз.

    На гостей столицы еще большее впечатление производили разрушенные лондонские церкви. «Город невероятно обезображен руинами множества церквей и монастырей, которые в прошлом принадлежали монахам и монахиням», — сообщал в свой сенат посол Венеции Соранцо. Свидетельствами уничтожения старой веры были уродующие улицы монастырские развалины, разрушенные приходские церкви с разграбленными нефами и разбитыми окнами, остатки уничтоженных гробниц, кладбищ и статуй. Нельзя сказать, чтобы все это совсем не было известно на континенте. В течение многих лет во французские порты прибывали суда, нагруженные статуями и картинами, которые удалось спасти из-под руии. В Париже, Руане и многих других местах французы покупали их с большой охотой — как реликвии мученичества за веру в Англии, негодующе бормоча при этом насчет святотатства и осквернения. И все же попавший в Англию правоверный католик содрогался от зрелища разоренных, обесчещенных лондонских , церквей, а также от вида мрачных протестантских богословов, неколебимо убежденных в своей правоте. Это они заправляли всей религиозной жизнью при Эдуарде и продолжали удерживать позиции в первые недели правления Марии. Из наиболее видных можно было бы назвать Латимера, Ливера и Джона Нокса, которые в своих проповедях, длящихся по два часа и больше, яростно бичевали гордыню, алчность и тщеславие. Приезжие скорее всего этого не замечали, но, несмотря на бурную деятельность, которую развили подобного рода проповедники, значительную часть населения их витийство не трогало. Среди англичан было много таких, которые принимали участие в ритуале чисто внешне, ходили на проповеди и так далее, но в душе оставались совершенно равнодушными. А в провинции вообще находилось немало прихожан, чьи религиозные взгляды почти не отличались от верований их далеких предков-язычников.

    Вот этим разнородным населением, архаическим и консервативным, с одной стороны, а с другой — быстро подхватывающим любые перемены, предстояло управлять первой английской королеве Марии Тюдор. То, что на престол взошла женщина, уже само по себе было удивительно. В Англии До этого была только одна женщина-правительница. В XII веке на престоле сидела дочь Генриха I, Матильда. Но она не была коронована, правила недолго и вообще называла себя не королевой, а «дочерью короля Генриха, английской леди». Англосаксонское слово «квин» (королева) ей не нравилось, потому что у него было еще одно значение, «жена», которое подразумевало, что она занимает престол не по праву. Долго удерживать корону Матильда не смогла, и ее правление создало в истории не очень удачный прецедент. К счастью для Марии, эта королева XII века была давио забыта. Из недавнего прошлого можно было бы вспомнить сестру Генриха VIII, Маргариту Шотландскую, которая осуществляла регентство при своем малолетнем сыне. Маргарита не была поминальной правительницей, она контролировала назначение всех чиновников и держала в руках казну. Однако это вызывало резкие нарекания. Правитель английских земель вдоль шотландской границы, лорд Дакр, был недоволен, что шотландцы «позволяют какой-то женщине властвовать над собой», и заявлял, что так думают почти все мужчины. Генрих VIII, как известно, больше всего желал оставить после себя наследника мужского пола. Он намеренно не готовил дочерей к правлению страной и наверняка даже не предполагал, что когда-нибудь им придется этим заниматься. Для Генриха монарх — это прежде всего сильный мужчина, способный повести армию в бой. А как он однажды заметил, «для женского тупоумия поле брани — место неподходящее».

    И все же Генриху иногда приходилось признавать способности некоторых женщин. В начале своего правления, во время первой французской кампании, он оставлял Екатерину Арагонскую регентшей, поэтому, наверное, потом, во время развода, боялся, что она может возглавить повстанческую армию. Если внимательно разобраться, то XVI столетие на самом деле было эпохой женщип-правительниц, и Марии за примерами не нужно было далеко ходить. Взять хотя бы Фландрию, которой мастерски управляла именно женщина.

    Ее кузина, тоже Мария, регентша Фландрии, правила там больше двадцати лет, с тех пор как Карл V назначил ее преемницей тетки Маргариты. Мария, как и ее английская кузина, была невысокого роста и изящно сложена. Правда, внешность несколько портила некрасивая «габсбургская» нижняя губа. В пятьдесят лет она была так же хороша в верховой езде, стрельбе из лука и в охоте, как и в тридцать, превосходя в этих занятиях мужчин-придворных. Однажды гуманист Роджер Эшем, путешествуя по германским землям, неожиданно встретил регентшу. Она ехала верхом одна, на милю впереди своей свиты из тридцати джентльменов. Оказывается, они завершали поход, на который вместо семнадцати дней затратили тринадцать. «Мария — воительница, амазонка, — писал он в восхищении. — Она необыкновенно хороша, когда стремительно мчится в седле[42] или охотится всю ночь напролет».

    Дипломаты того времени единодушно признавали ум регентши и ее мастерство в ведении государственных дел. «Она имела много мужества», — замечали они и сравнивали Марию с ее предком, Карлом Смелым. И все же, несмотря на необыкновенные способности, ей не было разрешено присутствовать за столом дипломатических переговоров. В 1555 году император, заключая мир с французами, послал срочное сообщение сестре с просьбой приехать, чтобы посоветовать, какие уступки следует сделать. Она приехала и дала ему замечательные советы, однако в письме венецианцам, быв-. шим на переговорах, выразила сожаление, «что не допущена к участию по причине пола…», несмотря на ее «искреннее желание». Когда она была молодой, то иностранные послы, искренне восхищавшиеся ее талантами, тем не менее в своих депешах сокрушались по поводу того, что «женский век недолог, а она слишком много занимается физическими занятиями и потому может не иметь потомства». Сама же Мария однажды с горечью заметила: «Женщину, независимо от ее ранга, никогда не станут уважать и бояться, как мужчину».

    Женщина, управляющая государством, — такое положение было неприемлемо в принципе. Как можно допускать, чтобы женщина правила нацией, если ей запрещено править своим мужем! Это же общеизвестно, что мужчины сильные и рассудительные, у них широкая душа и острый ум, а потому они способны опекать других. Женщины же легкомысленны и слабы, у них отсутствует логика, они не способны сконцентрировать свое внимание на чем-то серьезном, они недальновидны, а потому руководить не могут. Кроме того, все знают, что женщины подчиняются законам Луны, и поэтому непостоянны и капризны. Причем эти черты присущи всем женщинам без исключения, даже самым одаренным. Еще один довод: все образы королевского величия — абсолютно повсю-ду — чисто мужские. Восхождение на престол женщины означает оскорбление самой сути этой величественности. С политической точки зрения женщина-правителышца — это как бы символ бессилия нации. И что более важно, ни одна королева в принципе не может выполнить основную функцию монарха: являться для своих подданных неким воплощением Бога. Епископ Гардинер писал об этом так: «Короли являются представителями Бога на земле. Важнейшее их предназначение — в наиболее полном виде раскрыть для своих подданных сущность великого Божьего промысла». Выходит, что ни одна женщина уе способна на это, так как ей изначально присуща греховность. Так что женщина-правительница — это не что иное, как богохульство.

    Мария взошла на престол, когда идея монархии в Англии была существенным образом трансформирована. И совершил эту трансформацию ее отец, Генрих VIII, который правил одной лишь силой своего характера и умения воздействовать на людей. Проще говоря, для среднего жителя Англии настоящим монархом был лишь тот, кто выглядел и действовал, как Генрих VIII. Поэтому любому следующему за ним правителю предстояло примерить его сапоги. Юноше Эдуарду они пришлись явно не впору, теперь наступила очередь Марии. Ее задача усложнялась вдвое из-за полученного образования и тех сложных противоречивых чувств, которые она испытывала к своему отцу. Мария жила под его властью почти тридцать один год. Она любила и ненавидела Генриха с одинаковой силой. С одной стороны, разве можно было простить то, что он сделал с ее матерью или с ней самой? А с другой стороны, после смерти Генриха в критические моменты своей жизни она почти всегда взывала к его памяти. Для нее он был эталоном власти, рядом с которой меркло любое другое могущество. Марии придавало сил сознание, что она дочь Генриха (впрочем, так же как и Екатерины). Вместе с престолом и титулом отца она унаследовала и его властность.

    Парадоксальность ситуации заключалась в том, что все, чему ее учили с детства, было направлено на то, чтобы лишить ее этого свойства характера. Марии всячески прививали комплекс неполноценности, учили не доверять своим суждениям, бояться своей слабости и стыдиться своей греховности. Марии никогда не говорили, что можно противостоять миру, напротив, ей предписывалось всегда быть обращенной внутрь себя, сосредоточившись на сохранении целомудрия и культивировании соответствующих этому стремлению жестов, выражении и тона, с какими ей следовало разговаривать. Она была начитанна и интеллектуально развита, но развитие это было аморфное и в общем-то формальное. Иными словами, статус, который сейчас приобрела Мария, по всем параметрам вступал в противоречие со статусом ее пола, и все события ее нелегкого правления развертывались на фоне взаимодействия этих двух статусов.

    * * *

    Марии в то время было тридцать семь, она была невысока ростом, но по-прежнему хороша собой. Почти по-мальчишески стройная, с яркими рыжеватыми волосами и румяными щеками, она выглядела много моложе своих лет. Глаза у нее были светло-карие и очень большие, а нос «умеренных размеров и широкий, что делало ее лицо весьма красивым». На самых удачных портретах оно у нее почему-то неизменно какое-то дерзкое, и в нем чувствуется некий неотчетливо выраженный сарказм, хотя на венецианца Соранцо произвели большое впечатление как раз «необыкновенное добросердечие королевы и ее мягкость». Как и отец, свою красоту она подчеркивала, «наряжаясь изысканно и великолепно». Как и он, она любила часто менять наряды, выбирая облегающие, струящиеся платья и нижние юбки, какие носили английские дворянки. Ей нравились также платья во французском стиле с корсажами и большими, широкими рукавами. Последний наряд она надевала по торжественным случаям, но даже ее повседневная одежда была весьма роскошной. Мария любила богатую отделку, дорогой бархат и парчу. Ее костюмы и накидки были пошиты из золотых и серебряных тканей, и она надевала к ним большое количество украшений — на пальцах и на шее, не считая тех, которыми были отделаны сами наряды. Венецианский посол особо отметил пристрастие Марии к драгоценностям. «Хотя их у нее огромное множество, причем многое оставлено предшественницами, она постоянно покупает новые, несмотря на то что финансы оставляют желать лучшего».

    Надо заметить, что Мария вела жизнь достаточно скромную, так что любовь к дорогим вещам, можно сказать, была ее единственной утехой. Она поднималась с рассветом, молилась и слушала мессу, которую служили для нее лично, потом работала за письменным столом до часа или двух дня и лишь затем завтракала. Королева охотно встречалась не только с членами ее Тайного совета, которые докладывали «все подробности государственных дел», но и с каждым испрашивающим аудиенции. Вечерами она также усердно работала, обычно до полуночи. Этой привычкой проводить все время бодрствования за работой Мария напоминала свою бабушку Изабеллу. Прерывалась она только для того, чтобы совершить тот или иной религиозный обряд. Это занимало у нее несколько часов в день, а в большие церковные праздники намного больше. Для удобства работы всем ведущим членам Совета во дворце были отведены апартаменты. По старой привычке некоторые из них оставались там ночевать. Совет собирался каждое утро под председательством канцлера, Стивена Гардинера, епископа Винчестерского, который был также исповедником Марии. Затем государственными делами в течение дня занимался он один.

    Иностранцы, гостившие при дворе Марии, находили ее умной и образованной. Они считали, что «она прочла литературы по-латыни более чем достаточно, особенно того, что касается Священного писания». С послами Мария говорила по-латыни, по-французски и по-испански. На итальянском она не говорила, но все понимала и вообще обнаруживала живость ума и красноречие, которые ни у кого не оставляли сомнений в ее способности править государством. Со своими приближенными и слугами королева была щедра — некоторые говорили, что даже слишком, — одаривая их подарками и деньгами. Не жалела она для них и своего времени и внимания, что вскоре создало ей репутацию простой и доброй правительницы, которая сохранилась за Марией до конца. Однако она была в то же время и неудержимой гордячкой, «склонной указывать на свое высокое положение». Ренар называл ее «человеком гордой и благородной души». В ней всегда присутствовала некая неуловимая торжественность, что делало даже ординарные события важными, если они происходили с ее участием. Непоколебимая уверенность Марии, что ее восхождение на престол есть результат Божественного вмешательства, заставляла королеву ощущать свою огромную ответственность. По словам Соранцо, ее любимыми восклицаниями были: «На тебя, о Боже, я во всем полагаюсь! Не дай мне никогда оказаться сбитой с толку! Если Бог с нами, то кто же сможет нас одолеть?»

    Исключительные способности Марии, ее преданность делу и твердая уверенность в том, что она ведома Божественным провидением, очень помогли па начальном этапе правления. Конечно, здоровье иногда подводило. Как известно, оно у нее никогда не было особенно крепким, а тут еще эти нескончаемые бдения за рабочим столом. Все это не могло не сказаться на самочувствии — у Марии периодически возникали головные боли, а порой и сердечные тяготы. Лекари подобрали подходящую диету, но им довольно часто приходилось делать ей кровопускания и прописывать различные снадобья. Первые месяцы правления были эмоционально насыщенными и потребовали от нее огромных физических усилий, так что осенью 1553 года Марии захотелось отдохнуть. Она пожелала поехать во Фландрию, навестить кузину регентшу, с которой никогда не встречалась. «Увидев Марию Фландрскую, — писала Мария, — я бы определенно излечила всю свою меланхолию, которая приносит мне постоянные страдания». Далее она добавляла, возможно, несколько сгущая краски, что «никогда не знала, как это — быть счастливой».

    То, что Мария бросалась из одной крайности в другую — от уверенности в себе к меланхолии, — казалось бы, подтверждало мнение, бытовавшее среди ее министров, что королева не способна руководить правительством. Они постоянно ее недооценивали, путая почтительное отношение к их взглядам с беспомощностью. Мария не раз удивляла их своей работоспособностью, мужеством и находчивостью в критических ситуациях. Они охали, ахали, но затем неизменно и быстро возвращались к своему первоначальному мнению. Один из ее министров, Симон Ренар, хорошо изучивший королеву, весьма мрачно смотрел на ее будущее. «Я считаю нашу королеву очень доброй и живой, — писал он первому министру Карла V, кардиналу Грэнвиллу. — Но у нее отсутствует жизненный опыт, не говоря уже об опыте управления государством. Скажу вам откровенно: если только Бог ее не защитит, она всегда будет обманута и введена в заблуждение — либо французами, либо собственными подданными. Дело кончится тем, что ее отравят или устранят еще каким-нибудь способом».

    ГЛАВА 31

    Славься в веках, королева — та, что душой чиста,

    В ком добродетель и сила, прелесть и доброта.

    Славься, защитница веры! Ныне ль, в грядущие дни —

    Как свой народ ты хранила, Бог тебя сохрани!


    За неделю до церемониального въезда Марии в Лондон сюда под строгой и усиленной охраной доставили Дад-ли и десятерых его сподвижников. Во главе вооруженного кортежа двигались четыре знаменосца с королевским стягом, затем — большая группа всадников, а позади них еще множество лучников и пеших воинов. Вдоль улиц была выстроена стража, чтобы никто из горожан не мог прорваться через колонну всадников и напасть на герцога. На всем пути из Кембриджа на юг на нем был алый плащ, который у городских ворот сняли, чтобы Дадли не выделялся из небольшой группы узников. Но народ хорошо знал его в лицо. Он держал в руке шляпу, как будто прося пощады, но «сильно возбужденные» люди кричали вслед оскорбления и проклинали предателя. «Жутко было наблюдать эту разительную перемену», — записали посланники императора. Ведь всего несколько недель назад г, ерцог проезжал по этим же самым улицам, могущественный, великолепно одетый, сопровождая Джейн Грей в королевские апартаменты Тауэра. Теперь его везли туда на смерть.

    Суд над Дадли был коротким. Члены суда собрались в Вестминстере, где, представляя королеву в качестве граф-маршала, председательствовал престарелый герцог Норфолк.

    Мария недавно освободила его из семилетнего заточения в Тауэре и признала первенство герцога среди пэров. Норфолк принадлежал к той группе царедворцев, которых Мария имела все основания примерно наказать за зло, причиненное ей в прошлом. Вначале Норфолк самым бесстыдным образом продвигал Анну Болейн, а затем весьма жестоко обращался и с Марией, и с ее матерью. Королева вполне могла оставить его гнить в тюрьме или выпустить на волю, но нищим и лишенным всех титулов, однако она не обнаружила ни малейших признаков мстительности. Напротив, герцогу была дана привилегия осуществлять надзор за судом над его старым врагом Дадли, а это была большая честь.

    Он сидел в королевской мантии на подмостях, возвышающихся над полом на много футов, в кресле с королевским балдахином. Рядом сидели старшие советники Марии: Полет, Арундел, Пэджет и даже бывший канцлер Рич. Собственно суд представляли четыре олдермена и четверо судей в алых одеждах и белых париках. Еще до начала судебного заседания Дадли представил письменное признание вины. Сейчас он повторил его, упав на колени, умоляя отсутствующую королеву о милости, говоря, что во всем действовал с полного одобрения Совета. После этого Норфолк огласил приговор суда: Дадли должен быть повешен, «его сердце следовало вырезать из груди и бросить ему в лицо», а тело четвертовать. Согласно традиции, предателя подвергали именно такому варварскому наказанию. Позднее Мария заменила это простым отсечением головы.

    За те несколько недель, что Дадли провел в Тауэре, с ним произошла любопытная метаморфоза. Его вдруг стали одолевать угрызения совести по поводу прегрешений — как политических, так и религиозных. Чтобы облегчить совесть, Дадли написал признание, а затем попросил привести двух сыновей Сомерсета. Он покаялся, что ложно обвинил их отца, и умолял простить. Герцог просил прощения также и у остальных и возвратил в казну все деньги, украденные оттуда за время своего правления. Но самым удивительным было то, что он, который последние четыре года постоянно во всеуслышание объявлял себя протестантом, неожиданно отрекся от своих Убеждений и возвратился в старую веру. Дадли исповедался во всех грехах, слушал мессу, выказывая при этом искреннюю набожность, и много молился. Он дошел до того, что начал считать свои преступления результатом отказа от католичества. Перед самой казнью Дадли заявил присутствующим, что «поступил очень плохо, забыв Бога и церковь и последовав за новой верой». В конце своей речи он призвал с эшафота подчиниться «славной и добродетельной» королеве, которая, ведомая «рукой Господа», «чудесным образом взошла па престол». Затем палач, хромой верзила «в белом фартуке мясника», закончил свои приготовления, и герцог, помолившись в последний раз, положил голову на плаху.

    Некоторые протестанты говорили, что Дадли насильно заставили изменить веру и что сделано это специально, чтобы дискредитировать протестантскую церковь, которую Марии не терпится заменить на свою. Однако знаменательное превращение Дадли большинство лондонцев восприняли как еще один знак чудесного восхождения Марии на престол. Католики давно предсказывали, что Господь в конце концов «сжалится над своими людьми и церковью в Англии и возведет на престол девственницу по имени Мария». Протестантские памфлетисты пытались опровергнуть мнение, распространяемое среди «простого люда», что победа Марии над Дадли подтверждает истинность ее веры. «Это случилось с Божьей помощью, — говорилось в народе, — который открыто встал на сторону нашей королевы и старых епископов. Потому что кто же содействовал им и поддерживал их, как не Господь наш! И что за славную победу даровал он им!» В балладах рассказывалось, как герцог «двинулся навстречу Марии, довольный собой», а в результате оказался «предателем и теперь сильно опечален», потому что Господь смирил всех ее врагов. Каждые несколько дней появлялись песни, прославляющие чудесное восхождение Марии. В некоторых из них называли ее забытым милым прозвищем Цветочек ноготок.

    Наиболее красноречиво восхождение Марии по воле Провидения приветствовал Реджинальд Поул, который в письме королеве восхищался тем, что ей удалось сохранить свой престол фактически «без сражения, а лишь потому, что дух Божий вселился в сердца людей». «Не есть ли это доказательство, что рука Божья правит мирскими делами, — писал Поул Марии, — и, подобно пресвятой Деве Марии, Вы должны радоваться, что душа Ваша превознесена Богом». У королевы теперь «больше оснований, чем у кого-либо», петь песню славы Богородицы: «Он возвеличил тех, кто был внизу, показав силу свою, и он низвел могущественных до прозябания».

    Марию уже не в первый раз сравнивали с матерью Иисуса. В 1536 году, после официального подчинения воле отца, ей подарили кольцо с величанием Богородицы, символизирующее покорность. Сейчас Поул призывал королеву рассматривать свою жизнь как инструмент Божественного провидения подобно тому, как жизнь Девы Марии была использована Богом для того, чтобы ниспослать человечеству мессию. Вряд ли какое-либо другое сравнение было более лестным для Марии, но королева не нуждалась в убеждении. Семнадцать лет она жила с уверенностью, что ей свыше даровано некое предназначение. И только сейчас окончательно прояснилась его суть. Она должна вернуть Англии подлинную веру!

    Первые установления Марии в области религии обнаруживали относительную терпимость и гибкость.

    «Я не желаю никого силой загонять на мессу», — сказала она послу императора Ренару при первой встрече в конце июля.

    Но королева «намеревалась проследить, чтобы те, кто желает пойти, были свободны это сделать». Она сказала своим советникам, что у нее нет намерения «принуждать людскую совесть», а всего лишь желание создать для людей возможность слушать правду от «благочестивых, добродетельных, знающих проповедников». Мария прекрасно понимала, что протестанты и католики сейчас проверяют ее решительность, и первым испытанием на верность королевы католическим ритуалам стали похороны Эдуарда. Она сказала Ренару, что, если устроит брату протестантские похороны, то лютеране станут «более дерзкими» и с радостью «объявят, что она не решается поступать по своей воле», и повелела похоронить Эдуарда по католическому обряду. Совет не возражал, хотя некоторые его члены «согласились только из страха». Не было никаких сомнений, что на этом она не остановится и пойдет дальше, до конца, используя уступчивость советников и полагаясь на войска, если возникнут какие-либо серьезные инциденты.

    Ренар посоветовал королеве в вопросах религии проявлять осторожность. Император приказал своим послам настаивать на этом, потому что боялся, что, став королевой, она может попытаться изменить религиозные установления за одну ночь. Но для тревоги поводов не было. Мария двигалась к цели медленно, но верно. Преобразования были постепенными, чтобы не провоцировать подданных-протестантов па противостояние. В ее первом официальном извещении от 12 августа было ясно сказано, что, пока парламент не внесет соответствующих изменений, она намеревается дать своим подданным свободу совершать религиозные обряды. «Королева, — говорилось в извещении, — сочла за лучшее предоставить каждому свободу оставаться в той вере, какую он исповедует. Если одни придерживаются старой веры, а другие новой, в это, пока сессия парламента не решит по закону, никто не будет вмешиваться и принуждать переходить в иную веру». В подтверждение этой политики Мария решила санкционировать совершение двух раздельных похоронных ритуалов для Эдуарда — протестантскую службу в Вестминстерском аббатстве и заупокойную мессу в старой часовне на Белой башне. Полное восстановление католицизма откладывалось, но оно обязательно должно произойти в свое время. В разговоре с Ренаром она заметила, «что в этом вопросе полна решимости настолько, что едва ли изменит свои намерения». При этом Мария бросила взгляд в сторону алтаря, установленного в ее покоях.

    Королевский двор подавал благочестивый пример приверженности традиционной вере, и этому примеру следовали во многих местах страны. В часовне Марии ежедневно служили до семи месс с присутствием всех членов Совета. (Следует заметить, что ни Елизавета, ни Анна Клевская пока на эти обряды не являлись.) В главных лондонских соборах восстановили алтари и вернули на место распятия. Уже в течение многих недель в соборе Святого Павла читались утренние и вечерние молитвы, а в день Святого Варфоломея, 24 августа, там отслужили первую мессу на латыни. В других местах католические ритуалы восстановили даже раньше. В Оксфорде приезжий протестант мрачно наблюдал католиков, которые, как только Марию провозгласили королевой, «повылазили отовсюду, как будто встав из могил, в своих облачениях, с потирами и крестами, и с великой поспешностью начали служить мессы. В избытке чувств они устроили публичное празднество и угрожали протестантам огнем, виселицей, топором палача и утоплением». Конечно, в некоторых местах тайные мессы служили в течение всего правлезшя Эдуарда, но это делали либо отважные английские священники, либо иностранцы из Нормандии или Бретани, многие из которых не говорили по-английски.

    Однако в тот же день, когда советники провозгласили Марию королевой, начались протесты против восстановления старой веры. Одного из смутьянов «за речи против доброй королевы Марии» уже поставили к позорному столбу, а спустя короткое время злословие начало распространяться в письменной форме. Менее чем через месяц после начала правления Марии был издан эдикт против сеющих смуту в королевстве «книг, баллад, стихов и трактатов», которые «по злому рвению к наживе» продают печатники и торговцы. Немногим священникам удавалось провести службы без того, чтобы их не прерывали хулиганствующие группы, в основном подмастерья и слуги, которые шлялись по улицам, оскорбляя священников, распевая антипапские песни и нарушая религиозную службу. Протестантских проповедников, включая также фламандцев и французов, которые «вкрапливали в свои 4 проповеди подстрекательские слова», заставили замолчать, но только после того, как были отмечены акты насилия. Через несколько недель после триумфального въезда Марии в Лондон в собор Святого Варфоломея, где один старый священник осмелился отслужить мессу, ворвалась взбешенная толпа, «готовая разорвать его на куски». Вскоре на улицах были найдены разбросанные злоумышленниками «клеветнические листки» с призывами к протестантам взять в руки оружие и выступить против советников Марии. В памфлете говорилось, что «аристократы и джентльмены, признающие слово Божье», должны уничтожить «мерзостных папистов», которые поддерживают «нашу добродетельную леди, королеву Марию», особенно «главного дьявола» — Гардинера, епископа Винчестерского. Гардинера нужно «изгнать и истребить, как нечистую силу», прежде чем он успеет «отравить людей и окрепнуть в своей вере», иначе дело Евангелия будет побеждено.

    Первый по-настоящему серьезный инцидент произошел в воскресенье, 13 августа, в соборе Святого Павла во время службы капеллана Марии, Гилберта Борна. В своей пропове-Ди Борн разразился гневными упреками в адрес бывшего Лондонского епископа Ридли и восхвалял нового католического епископа Боннера. Собравшиеся были так возмущены его словами, что разразились «сильными криками и шумом, как взбесившиеся, и пребывали на грани бунта». В Борна бросили кинжал, который чудом пролетел мимо и с силой вонзился в угол кафедры. Священника поспешно препроводили в расположенную рядом церковную школу, а успокоить толпу с трудом удалось находящемуся среди присутствующих рефор маторскому проповеднику, некоему магистру Бредфорду. Мария и Совет были возмущены. Немедленно появилось повеление горожанам соблюдать порядок и подчиняться лорд-мэру, иначе «королева установит для них другие порядки».

    Было решено, что эмоции поможет сдержать присутствие в соборе мэра и Эдварда Кортни, и в следующее воскресенье среди прихожан в соборе оказались не только мэр, но и все остальные официальные лица в парадных одеяниях, то есть советники, епископ Боннер и начальник гвардии с более чем двумястами гвардейцами, охраняющими присланного Марией священника. Гвардейцы «прошагали к кафедре с алебардами, полностью готовые к бою», и стояли там, пока священник говорил на менее острую тему — о «восстановлении старого храма». Беспорядки не повторились, но Мария на всякий случай усилила личную охрану. В дополнение к эскорту всадников она приказала привезти в Ричмонд восемь пушек «для большей безопасности и чтобы устрашить бунтарей и злоумышленников демонстрацией силы». А кроме того, она повелела вооружить до восьми сотен всадников-гвардейцев и две сотни пехотинцев.

    В первые беспокойные недели своего правления Мария была вынуждена умиротворять не только недовольных протестантов и бунтарей, но и разбираться с распрями в Совете, который насчитывал более сорока членов. Большей частью это были аристократы из окружения Марии, ее преданные сторонники, которых во времена Генриха и Эдуарда подвергли опале или заточили в тюрьмы. Но, к удивлению многих, в Тайный совет вошли также и советники Эдуарда, которые утвердили лишение Марии прав наследования престола и передали ее корону Джейн Грей. Из ее свиты в Совет пришли Рочестер, УолгреДв, Ингелфилд, а также капеллан Борн. К ним присоединились такие достойные дворяне, как сэр Генри Джернингем, теперь капитан королевской гвардии, который вместе с престарелым графом Суссексом прибыл защищать принцессу во Фрамлингэм, сэр Джон Гейдж, ее проверенный временем лорд-гофмейстер, и сэр Томас Чейни. Это были в высшей степени доверенные люди, непоколебимые в своей преданности Марии и католической церкви, но, к сожалению, без опыта ведения государственных дел.

    В Совет пришли также люди, сильно пострадавшие за свои политические и религиозные взгляды при регентстве Сомерсета и Дадли. Они были столь же преданны Марии, но обладали гораздо большим государственным опытом. Герцог Норфолк, Томас Терлби, епископ Норидж, восьмидесятилетний епископ Дарэмский Катберт Танстолл и весьма знающий, искренний и вспыльчивый епископ Винчестерский Стивен Гардинер, обладавший всеми качествами руководителя и переживший двух правителей. Гардинер был в свое время главным советником Генриха VIII по вопросу о разводе, но об этом Мария предпочла бы сейчас не вспоминать. Впоследствии он реабилитировал себя в ее глазах, заняв в вопросах религии более консервативную позицию, в результате чего стал одним из злейших врагов Дадли. Ненависть герцога епископу даже льстила, потому что он был честен, а регент неискренен и лжив. Марии нравилась его решимость стоять за свои убеждения до конца.

    Одно было плохо — у Гардинера не сложились отношения с лидером еще одной фракции Совета. Эта фракция состояла из раскаявшихся приближенных Эдуарда, и предводительствовал в ней Уильям Пэджет, осторожный, вдумчивый политик, обладавший незаурядной способностью адаптироваться к любой обстановке. Пэджет был близким советником Генриха VIII в последние годы правления, водил дружбу с регентом Сомерсетом и тем не менее пережил его падение, затем оказался полезным Дадли и вот теперь становился ценным помощником для Марии. Члены Совета, которых представлял Пэджет, а именно: Пембрук, Питри, Арундел, Дерби, Шрусбери — и другие находились в довольно неловком положении. Они все были запятнаны связью с предателем Дяцти, и каждый пытался переложить свою вину на остальных. Дерби, например, покинул Дадли в самом начале кризиса и привел в лагерь Марии несколько тысяч воинов, тогда как остальные во время борьбы за престол предпочитали держаться в стороне. Дерби ожидал вознаграждения чинами и особыми милостями, а остальным оставалось лишь надеяться, что их трусость не будет замечена. В начале правления Марии они чувствовали всю неустойчивость своего положения. Но королева понимала, что без этих людей ей не обойтись. Да, у них есть недостатки, но они единственные члены ее правительства, которые имеют опыт управления и в курсе всех последних дел в государстве Кроме того, эти люди составляли то незначительное меньшинство членов Совета Эдуарда, чья честность не вызывала сомнения. В своем письме Карлу V, датированном августом, посол сообщал, что Мария, «взойдя на престол, обнаружила дела в таком состоянии, что не может даже наказать всех виновных, потому что рискует в таком случае вообще остаться без подданных».

    С самого начала правления Мария предчувствовала, что в Совете согласия не будет, но такого не ожидала. Она собирала Совет несколько раз еще до официального въезда в Лондон, то есть сразу же после закрытия военного лагеря во Фрамлингэме. Первое, что ее интересовало, это события, происходившие в последние дни Эдуарда. Кто был истинным автором «Порядка наследования» — король или Дадли? Собирался ли герцог заточить ее в тюрьму или убить? Как и почему ей было позволено бежать? Она ожидала серьезных и обстоятельных ответов, по советники обрушили друг на друга поток взаимных обвинений и упреков, «как будто прорвалась плотина». Так что очень скоро Мария осознала, что никогда не узнает от этих людей правду. К ее большому удивлению, они даже не могли прийти к согласию по поводу того, надо ли ей ускорить свой приезд в столицу или следует повременить. «Одни говорили, что ей бы лучше помедлить, потому что стоит жара, в столице нездоровый воздух и существует опасность эпидемии чумы… Другие побуждали королеву к немедленным действиям, говорили, что необходимо как можно скорее уладить все дела и закрепить свою власть в стране». В своем первом разговоре с Ренаром Мария призналась, что «не перестает дивиться раздорам в Совете и отсутствию согласия… Советники все время пытаются взять верх один над другим и, чтобы защитить свою репутацию, непрерывно меняют мнения».

    Положение осложнялось еще и тем, что многие члены Совета быстро погрязли в злословии и сети интриг. Некоторые ничем не примечательные дворяне, «остававшиеся с королевой в дни ее напастей и горестей», теперь чувствовали себя «отверженными и забытыми», потому что не были пожалованы чипами, одарены землями или титулами. Вместо того чтобы обратиться с этим к Марии, они начинали жаловаться могущественным лордам, от которых это становилось известно всем остальным. А именно что эти незначительные люди «могут легко переметнуться на другую сторону, если поймут, что им не будет уделено никакого внимания», и всю свою энергию направят не на работу в правительстве, а на поиски влиятельного патрона и соперничество за высокий чин.

    Другие рассчитывали продвинуться в карьере, действуя через близких Марии. В августе Ренар заметил, что «леди, приближенные к личности королевы, способны оказать на нее большое влияние». К королеве то и дело обращались приятельницы и родственницы с просьбами об оказании милости тому или иному придворному. Например, граф Пембрук обратился с просьбой к Кортни, чтобы тот уговорил свою мать походатайствовать за него перед королевой. Мать Кортни, Гертруда Блаупт, маркиза Эксетер, была одной из самых близких и давних приближенных Марии, и Пембрук знал, что та охотно выполнит любую просьбу маркизы. Чтобы задобрить Кортии, Пембрук подарил ему меч и короткий кинжал с трехгранным клинком, помимо этого, еще таз и кувшин для умывания, а также лошадей общей стоимостью в несколько тысяч фунтов. Маркиза «примирила его с королевой», и Пембрук получил желаемое — стал членом Совета. Герцогиня Суффолк, мать Джейн Грей и жена заговорщика Генри Грея, заключенного ныне в Тауэр, явилась в апартаменты Марии в два часа ночи с просьбой об освобождении супруга по причине тяжелой болезни.

    Даже лидеры Совета, Гардинер и Пэджет, не избежали интриг. Очень скоро их вражда стала общеизвестной и начала сказываться на государственных делах. Понаблюдав некоторое время за работой Совета, Репар был склонен согласиться с Марией, что «Совет не кажется нам… составленным из опытных людей, одаренных необходимыми качествами, чтобы творить администрирование и управлять королевством».

    Мария взошла на престол в тот период, когда Англия, по мнению большинства европейских монархов, потеряла возможность влиять на международную политику, скатившись к временам окончания войны Алой и Белой розы. В связи с этим недостатки людей, окружавших Марию, играли существенную роль. Дело в том, что Генрих VIII был способен так убедительно создавать иллюзию могущества и величественности, что это распространялось и на его государство. При Эдуарде эта иллюзия рассеялась, а когда в 1549 году фактическим правителем страны стал Дадли, значение Англии как мощной державы утратилось окончательно. Как это ни парадоксально, но в 50-е годы слабость Англии определенным образом повысила ее значение па международной арене. Проницательные наблюдатели на континенте были убеждены, что рано или поздно эта страна станет сателлитом либо Франции, либо «Священной Римской империи» и соперничество между двумя этими державами поставит Англию в центр европейской политики подобно тому, как век назад это случилось с Италией. С восхождением на престол Марии наиболее вероятным казался второй вариант, то есть зависимость Англии от Габсбургов. Это могло быть легко осуществлено с помощью брака Марии с доном Луисом или вдовым сыном императора Филиппом. Но Франция не отказалась от своей решимости влиять на Англию, и нельзя было исключать такого варианта развития событий, при котором дерзкий французский король может задумать вторжение. В июле, когда Дадли обратился к нему за помощью, он недвусмысленно дал понять, что готов это сделать.

    Но даже если французы и не вторгнутся на территорию Англии, все равно было известно, как не терпится Генриху II вернуть исконно французские города Кале и Гиен. Поэтому первостепенной задачей Марии как королевы являлось обеспечение защиты этих двух крепостей. Решение надо было принимать экстренно, потому что, находясь в отчаянном положении и надеясь на военную помощь, герцог Нортумберленд дал полномочия своему посланнику при дворе Генриха II обсудить вопрос передачи этих крепостей Франции и отозвал английского наместника в Гиене, лорда Грея. Мария немедленно послала Грея обратно с наказом укреплять город всеми возможными средствами и сообщить французам, что Дадли осужден как предатель. Мария также повелела провести мобилизацию войска для обороны Кале и Гиена. Эти действия, видимо, охладили пыл французов, если они действительно планировали в ближайшее время какие-то военные операции.

    Укрепление английских территорий на континенте требовало денег. В конце июля Реиар записал, что Мария «не может найти средств на текущие расходы» и не знает, чем заплатить недовольным английским воинам, которые служат в гарнизонах Гиена и Кале. Правительство уже многие годы пребывало на грани банкротства, и наряду с огромным дефицитом платежного баланса, который оставил после себя Дад-ли, были еще сотни долговых обязательств, десятилетиями пылившихся в канцелярии королевского казначейства. Мария обнаружила, что правительство должно «многим старым слугам, работникам, чиновникам, купцам, банкирам, военачальникам, пенсионерам и воинам». Она изыскивала способы расплатиться по старым долгам и в сентябре объявила, что оплатит обязательства, оставленные двумя предыдущими правителями, независимо от срока давности. Кроме того, Мария сделала важный шаг в разрешении многолетнего валютного кризиса. Были выпущены новые монеты, с более высоким содержанием золота и серебра, в соответствии с установленным стандартом. Королева объявила, что в будущем снижения стандарта не предполагается. Конечно, эти меры заставили ее правительство еще сильнее залезть в долги, и оно по-прежнему оставалось неплатежеспособным, но инфляция в стране была поставлена под контроль. Курс английской валюты на финансовых рынках Антверпена и Брюсселя начал повышаться, и в 1553 году цены на продукты и другие товары в Англии снизились на треть.

    Несмотря на разговоры о неспособности и неопытности, Мария начала руководить и, кажется, неплохо. Народ был более или менее успокоен, религиозные и экономические проблемы начали решаться, а сама она готовилась сыграть свою роль в грандиозном политическом спектакле под названием коронация.

    ГЛАВА 32

    Благословен великий Господь в небесах,

    А на земле — владычица наша Мэри,

    Ибо простит Творец нас в наших грехах

    Лишь из любви к великой ее вере.


    Подготовка к коронации королевы началась с первых недель ее правления. К середине сентября были написаны сценарии главных представлений, которые должны были сопровождать предшествующую коронации процессию. Заработали плотники, маляры и позолотчики, которые возводили и орнаментировали арки, расписывали декорации. Сочинялись и заучивались наизусть стихи и торжественные речи, репетировали музыканты. На всем пути процессии горожанам следовало «украсить дома» гобеленами и дорогими тканями, а большой крест на Чипсайде был уже очищен и позолочен. Голландский акробат осторожно снял со шпиля собора Святого Павла флюгер — в день коронации ему предстояло исполнять на нем свои трюки. Флюгер был медный и весил восемнадцать килограммов. Его нижнюю часть, ту, что видна людям, позолотили, а затем так же аккуратно водворили на место. Наконец 28 сентября, когда все было готово, Мария под звуки труб и свирелей, а также доносившейся из Тауэра невероятной артиллерийской канонады отплыла на барке из Уайтхолла в Тауэр. Ее сопровождали мэр и главы гильдий со своими людьми, каждый в отдельной барке.

    На следующий день она посвятила в рыцари Бани нескольких дворян, воздав им должное за поддержку, которую они ей оказали во время конфликта с Дадли. В их числе был ее управляющий сэр Роберт Рочестер, теперь управляющий королевского дворца, а также сэр Генри Джернингем, граф Суррей и сэр Уильям Дормер, отец Джейн Дормер, который в решающие июльские дни со своими друзьями и сторонниками содействовал провозглашению Марии королевой в Бакингеме. Лично церемонию посвящения Мария исполнить не могла, поскольку обычай требовал, чтобы вновь посвященные рыцари забирались голыми в ванну вместе с монархом и целовали его плечо. За нее эту миссию выполнил граф Арун-дел, ставший теперь главным королевским шталмейстером.

    Утром 30-го все улицы были выложены свежим тростником, а сверху цветами, чтобы не чувствовался запах. В три часа дня из ворот Тауэра появилась конная процессия — пятьсот пэров, джентльменов и чиновников. Торжественным маршем они направились к Вестминстеру. Первыми двигались королевские гонцы, сопровождаемые трубачами и оруженосцами, затем помощники герольда в латах и вновь посвященные рыцари Бани. Позади них шли герольды, знаменосцы и члены королевского Совета, затем рыцари ордена Подвязки и остальные аристократы — в соответствии с рангом. В великолепии и пышности нарядов аристократы превзошли самих себя. Все на них, включая попоны коней, сияло золотом и серебром, что «вызывало великое восхищение не столько богатством, сколько новизной и изысканностью замысла».

    Столь же великолепны были и послы. Каждый ехал в паре с лордом из Совета. И не так-то просто было выбрать, кому из советников какого посла сопровождать. Было решено, что французскому послу пару составит Пэджет, который после канцлера являлся ведущим членом Совета, а лорд Клинтон будет сопровождать временного поверенного в делах империи (после отъезда Схейве официальный посол еще не был назначен). Ренар, имевший дипломатический статус посланника, ехал в паре с лордом Кобэмом, советником более низкого ранга. Купцы, воины и рыцари, двигавшиеся в свите послов, были почти так же блистательны, как и видные английские аристократы. Обращали на себя внимание четверо итальянских купцов, одетых в костюмы из черного бархата на подкладке, «великолепно украшенные большим количеством золотых блесток», а также расшитые лентой из золотой парчи «шириной с ладонь». Их накидки, попоны коней и даже ливреи конюхов, которые шли рядом, были пошиты из того же самого черного бархата, отороченного золотыми нитями. Всеобщее восхищение вызвали и четыре испанских рыцаря в темно-красном бархате. Их плащи были подбиты серебряной парчой, «с прекраснейшей бахромой из золотых нитей», а камзолы и круглые жесткие испанские воротники «являли собой нечто совершенно великолепное, удивляя изящным покроем и богатством».

    Следом за послами и их свитой двигались члены королевской свиты, первый — граф Суссекс, главный приближенный, несущий плащ и шляпу ее величества, затем «два рыцаря давних времен в шляпах старинного покроя, с припудренными головами и в масках». В соответствии со старинными обычаями они представляли герцогов бывших английских территорий — Нормандии и Гюйенна. Далее по порядку следовали: канцлер, за ним лорд-мэр в костюме из малинового бархата и с золотым скипетром, затем гвардейские офицеры в латах и в конце — граф Арундел с мечом Марии.

    Позади них двигалась сама королева в открытом белом паланкине, украшенном золотой парчой. Паланкин влекли шесть лошадей, на каждой белая попона, свисающая почти до самой земли. Мария напряженно сидела, обложенная камчатными подушками, время от времени поднимая руку к голове, чтобы немного облегчить вес тяжелого золотого венца. На ней было белое одеяние с золотой парчой. Верхнюю юбку окаймлял мех белого горностая, а мех горностая на плаще был испещрен черными точками. Волосы королевы покрывала сплетенная из блестящих нитей вуаль, усыпанная драгоценными камнями, а поверх — «круглый венец из золота, похожий на обруч, украшенный бесценными камнями».

    Рядом с паланкином Марии ехали ливрейные лакеи в богатых одеждах, а королевский балдахин над паланкином поддерживала группа рыцарей. Поодаль двигались три знатные дамы — маркиза Эксетер, маркиза Винчестер, супруга Полета, и графиня Арундел. Следом еще пятьдесят две дамы из свиты королевы, в том числе принцесса Елизавета и Анна Клевская, в платьях из серебряной парчи, каждая в роскошном паланкине, затем герцогини, маркизы, графини и придворные фрейлины в малиновом бархате, далее камеристки Марии в малиновом атласе и ее камергеры в малиновой парче. Седла коней фрейлин были покрыты золотой парчой, а сбруя — мехом горностая с точками.

    Каждую даму и фрейлину сопровождали девять пажей, а замыкали процессию триста конных гвардейцев и лучников, которые выполняли функции охраны. В этот раз были приняты особые меры безопасности, потому что появились сведения, что какие-то злоумышленники могут попытаться сорвать праздник коронации. Несколько дней назад королевскому шталмейстеру, сэру Эдварду Хастингсу, стало известно, что группа «мошенников из бывших матросов» собирается похитить королевских лошадей в Блекхите. Хастингс прибыл туда с гвардейцами и предотвратил ограбление.

    Процессия остановилась на Фенчерч-стрит, чтобы полюбоваться замечательной живой картиной, поставленной генуэзскими купцами. Она представляла собой триумфальную арку, по бокам которой стояли четыре великана. Арка была исписана стихами, прославляющими восхождение Марии на престол. На углу Грейсчерч ганзейские купцы воздвигли «гору» и небольшой фонтан, бьющий вином. «Гора» двигалась, и «с ее вершины с помощью какого-то механизма спустился человек». Самую интересную и лестную для Марии композицию поставили флорентийцы, назвавшие ее «освободительницей страны» и многозначительно сравнивавшие с иудейской героиней Юдифью, которая обезглавила тирана Олоферна, избавив свой народ от угрозы рабства. Под Олоферном подразумевался Дадли, чья казнь была еще свежа в памяти. Марию сравнивали также с Афиной, слава которой достигла звезд. Заполнившим улицы горожанам очень понравился одетый в зеленое механический ангел с трубой. Когда он подносил инструмент к губам, трубач, «который тайно находился па передвижной сцене», играл музыкальную фразу, но людям казалось, что играет ангел, «приводя в восторг многих несведущих».

    У прохода на Корнхилл процессию встретила еще одна «очень милая живая картина», в которой три девочки, одетые как взрослые женщины, представляли трех граций — Блистающую, Добрую и Цветущую. Блистающая была в короне и со скипетром. Когда Мария проезжала мимо, девочки «пали на колени и запели славу королеве». Во дворе собора Святого Павла было поставлено сразу три представления. Мария «со вниманием выслушала» песни, исполняемые у здания школы мужским хором (в котором были также и мальчики). У дома настоятеля собрался еще один хор, па этот раз детский. Юные исполнители держали в руках тонкие восковые свечи, «источающие очень приятный аромат».

    На шпиле собора Святого Павла свое удивительное искусство показывал голландский акробат. По лесам, воздвигнутым от фундамента до шпиля, он с небольшим флагом в руке залез на флюгер. Достигнув вершины, акробат подтянулся и, встав на флюгер, взмахнул флагом. Но на этом представление не закончилось. Затем он начал балансировать на одной ноге, качая другой в воздухе. Трудность трюка усложнял сильный ветер, который даже загасил факелы, прикрепленные голландцем к своему деревянному сооружению. Ветер угрожал сдуть и его, но он невозмутимо продолжал свои движения, а в конце начал балансировать на флюгере, стоя на коленях, «к великому восхищению и удивлению всех, кто наблюдал за ним; людям казалось, что это совершенно невозможно». Голландский акробат снискал такой же успех, что и арагонец, позабавивший в свой, время Эдуарда тем, что слетел с крыши собора по веревке, но этот оказался более практичным. Поскольку представление были посвящено восхождению Марии на престол, он украсил свой леса большими вымпелами, по пять метров длиной, с изображением красных крестов и мечей городского герба. За свои труды он получил от главы гильдии шестнадцать фунтов тринадцать шиллингов.

    Эти представления немного развлекли Марию, потому что за время нахождения в Тауэре она слегка устала. Пришлось подробно ознакомиться с ритуалом коронации, заучить тексты клятв, отрепетировать движения и жесты, запомнить порядок смены одеяний и регалий. Все это время она немало размышляла. За два дня до того как покинуть Тауэр, она решила созвать всех членов Совета и устроить импровизированное посвящение. Мария преклонила колени и начала речь. Она вспомнила об обстоятельствах своего восхождения на престол, говорила о том, какими представляет себе обязанности короля и королевы, заметив, что искренне намеревается выполнить задачу, возложенную на нее Богом, на благо своих подданных.

    «Мое поприще и я сама, — сказала она, обращаясь к советникам, — теперь в ваших руках, и я настоятельно прошу вас оставаться верными своим клятвам до самой смерти».

    К канцлеру Гардинеру Мария обратилась особо, поскольку на него была возложена миссия вершить правосудие. Она надеется, заметила она, что он будет это делать, согласуясь со своей совестью. Благоговейно говоря о долге, который призваны выполнять советники, Мария все время оставалась на коленях. Чтобы монарх настолько принизил себя перед своими министрами — такое доселе было не видано. Советников потрясли «великодушие королевы и ее прямота». Они никогда прежде не слышали ничего подобного и были «так глубоко тронуты, что никто не смог удержаться от слез».

    В воскресенье, 1 октября, состоялась коронация. Утром Мария покинула Тауэр, села в барку и достигла Вестминстера. Здесь в своих личных покоях ей предстояло надеть первую смену нарядов и со своими дамами ждать приглашения на церемонию. Собор был чисто прибран, пол покрыт свежим тростником, а стены увешаны гобеленами. В его дальних притворах была воздвигнута широкая платформа с двумя лестницами. Одна вела снизу в святилище, а другая — вниз к алтарю. В центре платформы находились еще две лестницы, ведущие к меньшей платформе, где стояло покрытое золотой парчой «великое королевское кресло» — трон Эдуарда[43]. Его заднюю сторону венчали королевские львы, башенка и геральдическая лилия. Путь из Вестминстер-Холла к высокому алтарю собора был выстлан голубой тканью, а «королевская сцена» от хоров до алтаря покрыта золотой парчой.

    В одиннадцать часов епископ Винчестерский Гардинер и еще десять епископов, вместе с духовенством из личной часовни Марии, встретили ее в Вестминстер-Холле. Епископы были облачены в митры, а капелланы — в мантии из золотой парчи. Все было как в старину. И кресты, и серебряные канделябры, и сосуды со святой водой, и кадила. Вначале на королеву довольно долго кадили и кропили ее святой водой, а затем вместе с избранной свитой, сопровождавшей ее днем раньше в торжественной процессии, повели в храм. Мария шла позади Норфолка, Винчестера и Арундела, которые несли ее корону, державу и скипетр. Она была одета в парламентскую мантию из красного бархата, а высшие аристократы Пяти портов на четырех серебряных древках держали над ее головой увешанный серебряными колокольчиками королевский балдахин. Перед тем как препроводить королеву к трону, в завершение первой стадии церемонии, ее подвели к каждому из четырех углов большой платформы, чтобы показать людям. После этого стоящий рядом епископ Винчестерский провозгласил громким голосом:

    «Сэры, здесь присутствует Мария, согласно законам, данным Богом и человеком, правомочная и несомненная наследница короны королевства, называемого Англия, Франция и Ирландия. Сей день назначен пэрами этой земли для посвящения, помазания и коронации упомянутой выше высокочтимейшей принцессы Марии. Будете ли вы служить ей с этого времени и даете ли свою волю для посвящения, помазания и коронации?»

    В ответ на эту замысловатую фразу «все люди радостно воскликнули: „Да, да!“ и „Боже, храни королеву Марию!“ Затем королеву провели к алтарю, положили вниз лицом на бархатную ткань и прочитали над ней молитву. После службы, которую провел епископ Чичестерский, „самый почитаемый и самый красноречивый из всех проповедников“ в королевстве, Мария произнесла свою клятву и снова распростерлась на бархате, пока над ней пели Veni Creator Spiritus[44] и прочли еще одну молитву. Затем, сопровождаемая некоторыми из своих дам, она прошла за ширму слева от алтаря, чтобы совершить первую смену одеяния и приготовиться для святейшей процедур коронации: миропомазания святым маслом и елеем.

    Это была самая священная процедура ритуала. Она наделяла монарха несмываемыми стигмами величественности. Только священники и правители были миропомазаны святым маслом, что возносило их выше всех прочих, — они были носителями божественной власти. Поскольку это миропомазание так много значило, Мария приняла специальные меры, чтобы гарантировать законность ритуала. Она боялась, что английское маслсло может быть признано нечистым, поскольку много лет назад папа наложил на эту страну проклятие, и поэтому попросила епископа Арраса прислать ей несколько бутылочек священного масла и елея из Фландрии. И теперь Гардинер накладывал их на грудь, плечи, лоб и виски Марии, после того как она переоделась в платье из пурпурного бархата, которое открывало плечи.

    Переодевшись после миропомазания еще раз в бархатный костюм, Мария приняла шпоры и меч и затем была коронована короной короля Эдуарда Исповедника, короной королевства и короной, специально изготовленной для нее, — массивной, просто оформленной в виде двух арок, с большой лилией и выпуклыми крестами в том месте, где арки соединяются с кольцевой частью. О том, какие на короне были драгоценности, ничего не известно, но корону ее брата Эдуарда, изготовленную шестью годами ранее, украшали огромный бриллиант и тринадцать меньшего размера, а также десять рубинов, один изумруд, один сапфир и семь жемчужин, а у Марии, по всей вероятности, корона должна была быть еще более великолепной. Каждый раз, когда на голову королевы возлагалась очередная корона, трубачи исполняли торжественный туш, а после возложения третьей хор запел Те Deum. Во время пения Марии поднесли другие королевские реликвии: «обручальное кольцо Англии» (говорили, что Исповедник подарил его апостолу Иоанну, который явился к нему переодетый нищим стариком), браслеты из золота, украшенные драгоценными камнями, золотые символы королевской власти — скипетр и державу, а также королевские сабо и туфли, отделанные лептами из венецианского золота.

    Теперь, надев все свои регалии, облачившись в королевскую мантию и парадное верхнее платье, отделанное «чревом горностая» и кружевной оторочкой из шелка и золота, Мария была готова принять знаки почтения от своих подданных. Вначале преклонил колени Гардинер. Он произнес клятву верности за всех епископов, а затем свою клятву произнес Норфолк.

    «Я становлюсь вашим вассалом, весь до самой последней частицы, — провозгласил он. — Клянусь служить вам, и почитать вас, и умереть, защищая вас, если кто замыслит недоброе. И да помогут мне Бог и все святые!»

    Они преклоняли перед ней колени один за другим. Граф Арундел поклялся за всех графов, виконт Херфорд за всех виконтов, а лорд Абергавен за всех лордов. Каждый вставал на колени и складывал руки в древнем феодальном жесте обязательства, торжественно принимаемого вассалом по отношению к феодалу («напоминающем молитву», — как писал хроникер), а затем целовал королеву в щеку. После того как были принесены все клятвы, Гардинер в последний раз сделал круг по большой платформе и объявил королевское «великое и милостивое прощение всех проступков», то есть амнистию, по которой большинство узников освобождались из всех тюрем, кроме Тауэра. Была отслужена месса, после чего Мария сияла свои регалии и, облачившись в одеяние из пурпурного бархата, с короной на голове, прошла по ковру из голубой ткани в Вестминстер-Холл, где должен был состояться церемониальный обед.

    Коронация закончилась около пяти вечера. В Вестминстер-Холле были поставлены длинные пиршественные столы для сотен приглашенных обедать с королевой. Слева от нее сидел епископ Дарэмский, а справа граф Шрусбери. Епископ Гардинер, Елизавета и Анна Клевская чуть дальше. Все время, пока королева ела, над ней держали четыре меча, а ее ноги, как того требовал обычай, покоились «на двух дамах из свиты». Во время трапезы лорд — распорядитель коронации граф Дерби и граф-маршал герцог Норфолк ездили верхом туда и обратно по залу на задрапированных в золотую парчу конях, наблюдая за пиршеством и как бы надзирая за порядком. После второй перемены блюд «защитник» Марии (рыцарь, который сражается за королеву, чтобы защитить ее права или честь), сэр Эдвард Даймок, въехал в зал, сопровождаемый пажами, держащими его копье и мишень. Вперед вышел герольд и провозгласил заявление «защитника»:

    «Если здесь присутствует какой-либо человек, какого бы сословия, ранга и состояния он ни был, который бы сказал и мог подтвердить, что наша монаршая леди, королева Мария Первая, в этот день сегодня здесь присутствует не по праву и что есть сомнения в ее наследовании короны этого государства, именуемого королевством Англия, и что она не имеет права быть коронованной королевой первой, так я бы ему ответил, что он отвратительно лжет и что я, пока в моем теле есть дыхание, готов выступить с защитой своих слов против него!»

    «Защитник» бросил свою рукавицу. Разумеется, ее никто не поднял, и герольд возвратил рукавицу Даймоку, после чего это ритуальное действо повторилось в другом конце зала. Объехав все столы, «защитник» остановился перед королевой, которая выпила за него и вручила ему эту чашу в качестве награды. Затем он покинул зал. Появились рыцари в латах (еще один обычай) и, испрашивая даров, провозгласили титулы Марии по-латыни, по-французски и по-английски, а после обеда лорд-мэр принес Марии «большую чашу на ножке», из которой она выпила и возвратила ему как дар.

    К этому времени уже повсюду горели факелы. Длинный утомительный ритуал коронации заканчивался, но у Марии еще нашлось достаточно сил, чтобы перед тем как сменить свое церемониальное одеяние и возвратиться во дворец, немного побеседовать с послами. Однако там «празднование и веселье», с музыкой и танцами, на котором звучал веселый голос и смех королевы, продолжилось далеко за полночь.

    * * *

    Если говорить о простых людях, которые радовались за Марию, когда она следовала в торжественной процессии на коронацию, которые разорвали па кусочки голубую ткань на ритуальном помосте и, отталкивая друг друга, лезли за оставшимися после коронационного пиршества «мясными объедками», то для них, чтобы считать триумф Марии полным, не хватало только одного. Да, она победила всех своих врагов, да, она была блистательно коронована, и ей принесли клятву верности все лорды, от самого важного до самого незначительного, но у нее не было мужа. Несчастная Джейн оставалась на троне очень недолго, но замужество было одним из немногих ее козырей, потому что замужняя королева предпочтительнее незамужней. На континенте так и говорили: новым королем Англии стал Гилфорд Дадли. Когда же пришла весть о провозглашении королевой Марии, иностранные правители и послы решили, что это ненадолго. Мария скоро найдет себе мужа и незаметно отойдет на задний план. В своем поздравлении Марии по случаю восхождения на престол маркиз Бранденбургский выразил, как само собой разумеющееся, искреннюю надежду, «что она вскоре найдет себе достойного супруга».

    У королевских фрейлин замужество было первоочередной и единственной темой разговора, как будто Мария снова стала юной девушкой, окруженной близкими, которым не терпится выдать ее замуж, и поэтому в доме все время идут разговоры об ухаживаниях и любви. Много лет назад она была прелестным ребенком, помолвленным с кузеном-императором, теперь Мария стала привлекательной тридцатисемилетнеи женщиной, к тому же королевой, по разговоры шли примерно те же самые. Казалось, никто, включая и саму Марию, серьезно не рассматривал возможность, что она может остаться незамужней и править страной в одиночку.

    Итак, большинству подданных было совершенно очевидно, что королева обязательно должна выйти замуж. Столь же очевидной для них была и кандидатура мужа. Разумеется, супругом королевы должен был стать Эдвард Кортпи, сын казненного маркиза Эксетера и близкой приближенной Марии, Гертруды Блаунт. Именно он из всех живущих в ту пору мужчин-англичан мог похвастаться самым высоким происхождением. (Родственники Кортпи, Реджинальд Поул и Джеффри Поул, имели не менее славную родословную, но пока что оба жили в изгнании, а Реджинальд к тому же был еще и священнослужителем.) Эдвард Кортни являлся праправнуком Эдуарда IV, внуком его дочери Екатерины. Опбыл единственным из оставшихся в Англии наследников Плантагенетов и в этом качестве имел основания, правда, слабые, претендовать на престол. Как выразился Ренар, Эдвард Кортни был «последним ростком Белой розы». Как и Мария, Кортни стал жертвой тирании Генриха VIII. В двенадцать лет его вместе с отцом заточили в Тауэр. После казни маркиза Эксетера сына не выпустили, а продержали в тюрьме до достижения совершеннолетия. В темнице несчастный юноша находился в обществе воинственных мятежников, бунтовщиков-аристократов и разного рода политиков. Это было довольно любопытное общество, и до двадцати семи лет молодой Кортни познавал мир через них. При этом невежественным его никак нельзя было назвать. В заключении он получил довольно приличное образование, и к тому времени, когда Мария его освободила, Кортни был развит не хуже любого среднего придворного: неплохо начитан, знал классику, а также «документы и научные трактаты», мог прилично играть на нескольких музыкальных инструментах и, что более важно, имел изящную, благородную внешцость аристократа королевских кровей и «врожденную благопристойность», которую Ренар относил за счет высокого происхождения.

    К сожалению, суждение Ренара оказалось преждевременным, что выяснилось через несколько педель после освобождения его из Тауэра. Что касается интеллекта, то здесь Кортни действительно не уступал ни одному дворянину, но в те времена для мужчины этого было недостаточно. Дело в том, что Кортни, разумеется, ire по своей вине, абсолютно не владел военным, искусством. Он не разбирался в оружии, доспехах и плохо ездил верхом. Говорили, что Мария отменила турнир, который должны были провести в честь коронации, потому что не хотела, чтобы Кортни там опозорился. На самом деле турнир, как и некоторые другие праздничные мероприятия, был отменен по причинам безопасности, но предпочтительнее было объяснять, что из-за неумелости Кортни. По словам французского посла Ноайля, «сей молодой человек был столь неловок, как будто ни разу не садился на нормального большого коня».

    Его манеры были такими же неуклюжими, как и искусство верховой езды. «Это бедный гордый аристократ, — написал Ре-нар после нескольких месяцев наблюдений за Кортпи. — Он абсолютно не прислушивается к чужому мнению, упрям, неопытен и мстителен в высшей степени». Ему нравилось пове-. левать и кичиться своей значимостью. Через некоторое время Кортни удалось объединить вокруг себя группу приверженцев. В основном это были самые беспринципные придворные" Марии. Казалось, в его голове не возникало даже сомнений, что Мария обязательно должна разделить с ним престол, и поэтому некоторые стремились заранее к нему подольститься. Например, при разговоре с будущим (как они считали) королем они преклоняли колени, так же как и в присутствии королевы. Он начал добиваться расположения Марии любыми способами, какие только мог изобрести. Кортни очень сильно рассчитывал на свою мать, которая много времени проводила в обществе королевы и даже иногда спала с ней ночью в одной постели. К себе на службу Кортни взял исключительно католиков и пытался завести приятельские отношения со всеми приближенными Марии. Например, называл Сюзанну Кларенсье «мама», а епископа Гардинера «папа», и не много воображения требовалось, чтобы представить, как он называет Марию «женой».

    С такими манерами и характером плюс еще неопытность, незрелость и позерство Кортни быстро приобрел репутацию зануды. Однако в некоторых кругах он стал достаточно популярен, и в середине сентября обнаружилось, что бывший узник может быть и опасным. К королевскому двору возвратился Джеффри Поул, и Кортни — этот предполагаемый жених королевы — начал во всеуслышание угрожать ему местью за смерть отца и кузенов, говоря, что убьет человека, чьи показания их погубили. Кажется, он даже в этом поклялся. В конце концов Марии и Совету пришлось принимать специальные меры, чтобы помешать Кортни исполнить клятву мести. По-ула поселили в укрепленном доме под усиленной охраной внутри и снаружи. Хуже того, говорили, что Кортни оказался настолько неблагоразумным, что попытался вступить в какой-то сговор с Елизаветой и французским послом. Ренар боялся, что «друзья Кортни, среди которых было несколько самых именитых пэров, могут замыслить что-нибудь и против королевы».

    Несмотря на то что Кортии совершенно очевидно не годился ни в мужья Марии, ни для работы в правительстве, ; значительная и влиятельная группа советников полагала, что королеве следует выйти за него замуж, и гютому при любой возможности шумно и даже крикливо защищала его достоинства. Главным среди поддерживающих Кортни был сам канцлер, с которым они провели в Тауэре вместе немалый срок. Но не в этом даже было дело. Гардинер просто не мог себе представить Марию замужем за иностранным принцем, а среди английских аристократов ее ранга достойным считался только один Кортни. С канцлером соглашались и многие самые преданные приближенные Марии: Рочестер, Уолгрейв, Ингелфилд, Дерби и лорд-гофмейстер Джон де Вер. Впрочем, большинство подданных королевы думали то же самое. Тут же возникли слухи, что Мария, оказывается, уже много лет как тайно обвенчалась с «неким узником Тауэра», а этим узником мог быть только Кортни. Даже император Карл как будто склонялся в пользу брака Марии с Кортни, в том случае, если не удастся осуществить другой план, более близкий его сердцу и династическим интересам.

    Одобрение императора явилось следствием ложных сведений, которые поставлял хитрый Ноайль, — о том, что Мария якобы страстно влюблена в Кортни и не собирается выходить замуж ни за кого другого. Сведения Ноайля, казалось, подтверждал тот факт, что в начале сентября Мария пожаловала Кортни титул графа Девоншира и подарила ему бриллиант стоимостью в шестнадцать тысяч крон из унаследованных от отца фамильных драгоценностей. Эти знаки королевской милости заставили Карла сомневаться, стоит ли следовать плану, который он задумал для Марии. «Если она решила выйти за Кортни, — писал он Ренару, — ее ничто не остановит, потому что она такая же, как и все остальные женщины, и, начни мы побуждать королеву поступить иначе, она станет лишь негодовать и раздражаться». Репар вначале действовал очень осторожно, но вскоре обнаружил, что в этом нет необходимости. Мария призналась ему, что у нее пет никакого желания выходить замуж за Кортпи или за какого-либо другого англичанина. Она разговаривала с Кортни лишь однажды, в день его освобождения, и действительно считала его человеком со сложным характером. Мария уже приняла решение не позволять ему жениться в Англии и предложила строптивому аристократу поехать за границу, на что он пока никак не отреагировал. Королева надеялась, что высокое происхождение Кортни, а также титулы и земли, которые она собиралась ему пожаловать, сделают его привлекательным женихом для какой-нибудь иностранной наследницы престола.

    В любом случае Марию интересовал вовсе не Кортни. Ее взоры были устремлены совершенно в другую сторону, к человеку, которого, как она была уверена, император обязательно выберет для нее, наследнику самой богатой империи в Европе — принцу Филиппу Испанскому.

    ГЛАВА 33

    Мадам англичанка, мне будьте верны, молю!

    Любите меня, англичанка, как я люблю.

    Не описать, как счастлив я вас любить.

    И под луною испанскому вас учить.


    На исходе 1553 года император Карл V с некоторой грустью обозревал обширные пространства своих владений. Ему принадлежало больше половины Европы и значительная часть Нового Света. Его власть распространялась, кроме Испании, на Италию, где он был герцогом Миланским, а также королем Неаполитанским и Сицилийским, и далее вверх, через Франш-Конте[45], к Нидерландам, богатейшему региону в христианском мире, а затем, через германские земли «Священной Римской империи», на восток. Он правил Островами Зеленого Мыса, и Канарами, и территориями в Северной Африке — Тунисом, Ораном[46] и Мелильей[47]. В другом конце мира ему принадлежали Филиппины. Корабли регулярно привозили ему сокровища: золото и серебро из рудников разграбленных государств в Мексике и Перу, которые казались неисчерпаемыми, а его вице-короли в Америке владели миллионами акров щедрой, обильной земли. Его воины были самыми бесстрашными в Европе, а его испанские и фламандские корабли составляли флот более многочисленный и мощный, чем флоты Франции и Англии, вместе взятые. И он правил всем этим почти тридцать пять лет со спокойной осмотрительностью и непоказной решительностью, свойственной гению. Короли и дипломаты, выросшие и достигшие совершеннолетия во времена его правления, не могли даже представить без него европейскую политику.

    Но Карл знал, что все в этом мире имеет конец, в том числе и жизнь. В последние годы здоровье его сильно пошатнулось. Теперь он уже никогда больше не сможет выехать верхом впереди своих воинов — в золотых доспехах, на гнедом низкорослом испанском жеребце, с дротиком в руке, глядя на закаленных в боях военачальников, как Цезарь перед переходом Рубикона. Однако магнетической притягательной силы своей личности он тем не менее пока не потерял и продолжал удивлять иностранных посланников непостижимой загадочностью. В 1552 году английский посол Морисон заметил, что лицо императора пе выражает абсолютно никаких эмоций. «В нем если что-либо и говорит, то лишь язык», — с сожалением писал Морисон, добавляя, что Карл, кажется, является воплощением библейской пословицы «До неба далеко, к центру земли глубоко, а королевское сердце непостижимо». С дипломатией Карл справлялся еще хорошо, но здоровье уже никуда не годилось. Его изводили частые простуды и лихорадки, что сильно отражалось на способности к красноречию. Порой Карл бывал вынужден на несколько дней погрузиться в молчание, а если и говорил, то настолько тихо, что его не могли слышать в другом конце комнаты. Выступающую нижнюю губу постоянно покрывали язвочки, и ему приходилось жевать травы, чтобы иметь во рту достаточно слюны, иначе он не мог говорить. И наконец, ревматическая подагра, из-за которой император уже многие годы хромал на обе ноги, теперь распространилась па все тело, так что ужасно болел каждый сустав и нерв. Когда боли появились в задней части шеи, доктора объявили, что болезнь достигла последней стадии, и больше пе делали попыток лечить. Кроме того, его непрестанно мучил геморрой. В период частых обострений Карл не мог без «огромной боли и слез» даже повернуться в своем кресле.

    В промежутках между приступами болезней император уединялся во внутренних покоях, где проводил время, строя игрушечные крепости, или в разговорах со своим шутом-поляком. Обществу придворных он предпочитал конюхов, а всю энергию направлял лишь на один вид деятельности: безостановочно устанавливать и заводить сотни принадлежавших ему часов. «Сейчас единственная забота императора, — писал один из приближенных Карла его сыну Филиппу, — это день и ночь подводить часы и следить, чтобы все они показывали одинаковое время. У него их много, и они занимают его больше всего». Император изобрел новый тип часов, которые следовало устанавливать на оконную раму, и был очень увлечен работой над своим детищем, его внешним видом и точностью хода. Он страдал бессонницей и любил по ночам созывать всех своих слуг в освещенную факелами рабочую комнату, чтобы те помогали ему разбирать, а затем собирать часы.

    Советников императора больше всего беспокоило то обстоятельство, что он, казалось, начал скатываться в фатальную меланхолию, которая постигла его мать, Иоанну Безумную. К 1553 году «неприятности с душевным здоровьем» императора стали настолько серьезными, что он начал терять «доброту манер и обычную любезность». Карл мог часами предаваться грустным размышлениям, а затем вдруг начинал «плакать, как дитя». В таком состоянии к нему никто не осмеливался приблизиться, и работа правительства замирала. Послы месяцами ожидали аудиенции, а некоторые, теряя терпение, отправлялись домой, бормоча под нос, что, должно быть, император либо умер, либо «не годится, чтобы править».

    Вот в эти времена Карл и возжелал переложить свою тяжелейшую ношу на сына. Он не видел причин откладывать передачу власти до своей смерти и решил научить наследника всему, что тот должен был знать, а затем, убедившись, что , Филипп достаточно уверен в себе, чтобы правит! и снискал преданность подданных, надлежащим образом организовать отречение от престола в пользу сына. Единственным изъяном в этом плане — и по этой причине император предавался «достойной внимания печали» — было то, что Филиппа Испанского, сына Карла V и Изабеллы Португальской, не любили почти все подданные императора.

    Принц Филипп был мрачным, напыщенным и довольно вялым молодым человеком двадцати шести лет, чье воспитание оставило ему немного простора для проявления оригинальности и независимости. Телосложения он был хрупкого и невысок ростом, однако двигался с достоинством. Именно это сдержанное испанское достоинство ошибочно принималось чужестранцами за надменность и высокомерие к будущим подданным. Покатый лоб делал Филиппа немного выше ростом и старше, но, если присмотреться, в его лице можно было обнаружить некоторое обаяние. Трогательное, почти детское. И взгляд у него был какой-то страдальческий. Мягкий взгляд больших глаз, которые взирают с портретов инфанта, наводил на мысль, что их гордому обладателю скучно. Но в них также можно было разглядеть и смутную мечтательность. Темные круги под ними скорее всего имели смешанное происхождение — тут было виновато и беспутство, и расстройство пищеварения, — но они придавали его лицу выражение грустного благородства. Казалось, он выглядел так, словно желал бы быть кем-то другим, — как бы давал понять, что хотя и исполняет как положено все требования церемониальной куртуазности своего ранга, но тяготится этим, как наследственным недугом, от которого ему бы хотелось найти лекарство.

    Как мог, Филипп старался получать удовольствие от обычных развлечений молодого аристократа — немного охотился и умел постоять за себя в рыцарском поединке. Не раз побеждал в турнирах фламандского капитана графа Мансфелдта, человека много старше и с военным опытом, а однажды завоевал приз «дамское копье» в виде великолепного рубина. Был случай, когда копье соперника ударило его в шлем с такой силой, что наследный принц на несколько часов потерял сознание, но, к счастью, все осталось без последствий. Французы говорили, что Филипп настолько слаб в рыцарских поединках, что ему трудно найти соперника, который был бы еще слабее, но их мнения слишком пристрастны, чтобы им можно было доверять. Вероятнее всего, Филипп сражался в поединках так же, как делал все остальное: правильно, но не вкладывая души. К двадцати шести годам принц начал сокращать свои физические занятия по причине здоровья. Мешали хрупкое сложение и хроническое заболевание желудочно-кишечного тракта. Ел он мало и в основном мясо, поскольку в промежутках между приступами болезней император уединялся во внутренних покоях, где проводил время, строя игрушечные крепости, или в разговорах со своим шутом-поляком. Обществу придворных он предпочитал конюхов, а всю энергию направлял лишь на один вид деятельности: безостановочно устанавливать и заводить сотни принадлежавших ему часов. «Сейчас единственная забота императора, — писал один из приближенных Карла его сыну Филиппу, — это день и ночь подводить часы и следить, чтобы все они показывали одинаковое время. У него их много, и они занимают его больше всего». Император изобрел новый тип часов, которые следовало устанавливать на оконную раму, и был очень увлечен работой над своим детищем, его внешним видом и точностью хода. Он страдал бессонницей и любил по ночам созывать всех своих слуг в освещенную факелами рабочую комнату, чтобы те помогали ему разбирать, а затем собирать часы.

    Советников императора больше всего беспокоило то обстоятельство, что он, казалось, начал скатываться в фатальную меланхолию, которая постигла его мать, Иоанну Безумную. К 1553 году «неприятности с душевным здоровьем» императора стали настолько серьезными, что он начал терять «доброту манер и обычную любезность». Карл мог часами предаваться грустным размышлениям, а затем вдруг начинал «плакать, как дитя». В таком состоянии к нему пик-то не осмеливался приблизиться, и работа правительства замирала. Послы месяцами ожидали аудиенции, а некоторые, теряя терпение, отправлялись домой, бормоча под нос, что, должно быть, император либо умер, либо «не годится, чтобы править».

    Вот в эти времена Карл и возжелал переложить свою тяжелейшую ношу на сына. Он не видел причин откладывать передачу власти до своей смерти и решил научить наследника всему, что тот должен был знать, а затем, убедившись, что Филипп достаточно уверен в себе, чтобы правит: и снискал преданность подданных, надлежащим образом организовать отречение от престола в пользу сына. Единственным изъяном в этом плане — и по этой причине император предавался «достойной внимания печали» — было то, что Филиппа Испанского, сына Карла V и Изабеллы Португальской, не любили почти все подданные императора.

    Принц Филипп был мрачным, напыщенным и довольно вялым молодым человеком двадцати шести лет, чье воспитание оставило ему немного простора для проявления оригинальности и независимости. Телосложения ои был хрупкого и невысок ростом, однако двигался с достоинством. Именно это сдержанное испанское достоинство ошибочно принималось чужестранцами за надменность и высокомерие к будущим подданным. Покатый лоб делал Филиппа немного выше ростом и старше, по, если присмотреться, в его лице можно было обнаружить некоторое обаяние. Трогательное, почти детское. И взгляд у пего был какой-то страдальческий. Мягкий взгляд больших глаз, которые взирают с портретов инфанта, наводил на мысль, что их гордому обладателю скучно. Но в них также можно было разглядеть и смутную мечтательность. Темные круги под ними скорее всего имели смешанное происхождение — тут было виновато и беспутство, и расстройство пищеварения, — но они придавали его лицу выражение грустного благородства. Казалось, ои выглядел так, словно желал бы быть кем-то другим, — как бы давал понять, что хотя и исполняет как положено все требования церемониальной куртуазности своего ранга, но тяготится этим, как наследственным недугом, от которого ему бы хотелось найти лекарство.

    Как мог, Филипп старался получать удовольствие от обычных развлечений молодого аристократа — немного охотился и умел постоять за себя в рыцарском поединке. Не раз побеждал в турнирах фламандского капитана графа Мансфелдта, человека много старше и с военным опытом, а однажды завоевал приз «дамское копье» в виде великолепного рубина. Был случай, когда копье соперника ударило его в шлем с такой силой, что наследный принц на несколько часов потерял сознание, но, к счастью, все осталось без последствий. Французы говорили, что Филипп настолько слаб в рыцарских поединках, что ему трудно найти соперника, который был бы еще слабее, но их мнения слишком пристрастны, чтобы им можно было доверять. Вероятнее всего, Филипп сражался в поединках так же, как делал все остальное: правильно, но не вкладывая души. К двадцати шести годам принц начал сокращать свои физические занятия по причине здоровья. Мешали хрупкое сложение и хроническое заболевание желудочно-кишечного тракта. Ел он мало и в основном мясо, поскольку считал, что рыба, фрукты и другая пища содержат вредные соки. Кроме того, Филипп нуждался в длительном сие, поэтому все его «домашние развлечения» были по возможности облегченными. «Его природа, — писал о Филиппе венецианский посол Суриано, — более склонна к спокойствию, чем к физическим занятиям, она больше подходит к отдыху, чем к работе».

    Пять лет назад Карл V привез сына из Испании во Фландрию и вскоре обнаружил, что наследника здесь не принимают. Он надеялся уговорить германских курфюрстов выбрать Филиппа следующим императором, но они почему-то его невзлюбили. Чем дольше Филипп оставался во Фландрии, тем сильнее фламандцам не нравились его замкнутость и чуждый по духу темперамент. В конце концов глубоко разочарованный Карл был вынужден повелеть сыну возвратиться в Испанию, сознавая, что в будущем конфликт между Филиппом и его подданными неизбежен. Восхождение Марии на английский престол пробудило новые надежды. Став мужем Марии, наследник Карла будет править и Англией, и Нидерландами. Это сулило империи огромные преимущества, прежде всего экономические, которые могли бы с лихвой компенсировать некоторые недостатки личности Филиппа. Получив известие о победе Марии над Нортумберлендом, Карл немедленно принял решение женить сына на этой настрадавшейся женщине, которая называла его «повелителем своей души и тела».

    В первом же разговоре с Марией Ренар затронул вопрос о браке. Он передал ей слова Карла о том, что «такая тяжелая работа, как управление государством, может оказаться женщине не под силу, и вообще — не женское это дело». Мария стала королевой — это чудесно, но сейчас как никогда ей потребуются «помощь, защита и утешение», которые может дать только муж. По этой причине Мария должна как можно скорее выбрать жениха, разумеется, прислушиваясь к советам Карла. Пока о Филиппе не было сказано ни единого слова, но замысел уже витал в воздухе. Эдуард еще лежал умирающий в постели, а папский легат в Брюсселе писал своему коллеге в Париж, что император задумал женить Филиппа на Марии, как только она станет королевой.

    Мария ответила туманно, сказав, что мысль о замужестве ей как-то до сих пор в голову не приходила. Странное, надо сказать, утверждение, если учесть, что практически всю жизнь ее сватали — то за одного, то за другого. Она охотно согласилась, что «общественное положение» королевы требует замужества, и объявила, что готова следовать в этом вопросе советам императора.

    «Но я надеюсь, — тактично добавила в заключение Мария, — что Его Величество будет помнить: я уже вовсе не молода, мне тридцать семь лет. И прежде чем принять решение, хочу обязательно встретиться с претендентом на мою руку и поговорить с ним».

    Несколько раз во время этого разговора Мария повторила, что замужество «не соответствует ее личным склонностям» и что она предпочла бы остаться до конца своей жизни девственницей. Однако при следующей встрече с Ренаром королева не могла скрыть восторга от перспективы стать невестой. «Заверяю вас, — писал он первому министру Карла V, Грэн-виллу, — когда я вновь упомянул о замужестве, она радостно засмеялась, и не один, а несколько раз, и по ее глазам было отчетливо видно, насколько желателен данный предмет разговора». Ренар считал, что, если император предложит Марии брак с Филиппом, это может «оказаться самой радостной вестью, какую только я мог бы ей передать».

    Предложения долго ждать не пришлось, потому что домогаться руки Марии начали одновременно еще несколько соперников. Многие годы вполне приемлемым кандидатом в мужья Марии выглядел Эммануэль Филибер, герцог Савой-ский. Он был союзником Габсбургов и жил в изгнании в Англии. Но единственным, кто поддерживал в Совете сватовство герцога, был Пэджет, а этого было маловато. Гораздо более мощную поддержку имел эрцгерцог Фердинанд, племянник императора, второй сын его брата Фердинанда, короля Румынии. В Нидерландах он был очень популярен. Через несколько недель после восхождения Марии на престол румынский король прислал в Англию своего главного гофмейстера для переговоров о браке с эрцгерцогом. Замолвить за него словечко являлась ко двору и Анна Клевская, но королева ждала, кого выберет для нее император, не сомневаясь, что это будет Филипп.

    В начале сентября Мария уже прямо намекала Карлу, что хочет выйти замуж за его сына. Ее бесчисленные благодарности императору и заверения в дочерней преданности становились все более пылкими. Она говорила Ренару, что считает его господина своим настоящим отцом и так ему преданна, что даже если бы Генрих VIII был сейчас жив, она бы в выборе мужа скорее подчинилась совету Карла. Мария знала, что у нее есть соперница — португальская инфанта. Было хорошо известно, что одно время император пытался женить Филиппа на сестре португальского короля, но истинного положения вещей никто при английском дворе не знал. В разговоре с Ренаром Мария вскользь заметила, что считает Филиппа женатым на португальской принцессе, и с удовольствием выслушала заверения посла, что это не так. Тем не менее Карл имел намерение не высказывать окончательного решения, понимая, что как только станет известно, что он предпочел английскую королеву, переговоры с португальцами будут немедленно прерваны. К сентябрю все разрешилось само собой. Популярность Филиппа в Португалии немногим отличалась от той, которую он приобрел во Фландрии, и потому португальские дипломаты делали все возможное, чтобы затянуть подписание брачного контракта. Наконец было объявлено, что приданое инфанты будет составлять около 300 000 дукатов. Для принца ранга Филиппа это была мизерная сумма, и он обиделся. А тут как раз подоспело письмо императора, в котором тот сообщал о своем намерении женить сына на английской королеве. Филипп счел это предложение весьма своевременным.

    «Если Вы желаете организовать для меня[48] брак, то знайте, что я был и остаюсь Вашим послушным сыном и не имею иной воли, кроме Вашей, особенно в делах такой высокой важности», — почтительно писал Филипп, добавив, что весть «пришла как раз вовремя, поскольку я решил прекратить дела с португальцами».

    10 октября Ренар сообщил королеве об официальном предложении императора, причем начал, как водится, издалека. Послу было велено вначале сказать, что для Карла огромным счастьем было бы самому жениться на Марии (напоминание об их помолвке несколько десятков лет назад), однако мешают возраст и здоровье. Император стар и болен и потому вместо себя предлагает своего сына. Мария почувствовала огромное облегчение. Наконец-то ей предлагают то, чего она так долго ждала! Она рассыпалась в преувеличенных благодарностях, сказав Репару, что кузен предлагает ей пару «гораздо более значительную, чем она заслуживает». Однако в душе радость ее соседствовала с тревогой. Перспектива выйти за сына императора, несомненно, королеву вполне устраивала, но для беспокойства были две причины. Первая — это реакция подданных на испанского жениха. Поэтому, покончив с благодарностями, она сразу же сказала Ренару, «что не знает, как воспримет эту весть народ Англии». К Филиппу здесь должны привыкнуть, поэтому ему следует приехать сюда и хотя бы немного пожить. Это единственный способ умиротворить население. С другой стороны, она не видит, как Филипп сможет это сделать, если после смерти отца займет престол императора. Мария повторила, что, прежде чем принимать предложение, для нее очень важно «учесть чувства людей». Прямо об этом не говорилось, но посол прекрасно понимал, что Мария имеет в виду враждебное отношение англичан ко всем иностранцам, особенно испанцам.

    Мария также испытывала смятение по весьма пикантной причине. Дело в том, что она никогда еще в жизни не была влюблена, а о сексе имела лишь весьма поверхностные представления. И дело тут не в ханжестве. Просто, не имея совершенно никакого опыта, Мария переживала, что может показаться Филиппу недостаточно привлекательной. В разговоре с Ренаром она пошутила насчет своего возраста, заметив, что до сих пор большинству претендентов на ее руку она годилась в матери. Но шутки шутками, а она действительно боялась, что может не понравиться красивому двадцатишестилетнему принцу.

    «Не знаю, — сказала она Ренару, — смогу ли составить компанию принцу. Ведь он молодой мужчина и должен чувствовать склонность к амурничаныо. А у меня уже и возраст не тот, и вообще я никогда не таила в душе никаких мыслей о любви».

    Мария, безусловно, волновалась. Ее мать была на шесть лет старше отца, и эта разница в возрасте вкупе с неудачными попытками Екатерины выносить сына, по-видимому, и привела этот брак к трагическому концу. Мария же была старше Филиппа на одиннадцать лет (то есть являлась дамой среднего возраста) и когда обдумывала перспективы замужества за столь молодым человеком, несомненно, ей приходила на ум судьба несчастной матери.

    Мария вспоминала также, что мать терпеливо наказывала ей быть покорной и целомудренной и предупреждала об опасностях, которые подстерегают девушек, предающихся чувственным удовольствиям. Она вспоминала предостережения Виве-са, что единственная защита женщины — это беречься от стрел дьявола и каждое мгновение помнить о Христе. Да, Священное писание брак одобряет, но интимные отношения — это, по-видимому, нечто другое, похожее на то, чем занимался ее отец. Умом Мария понимала — брак и интимная связь неразделимы, но ее с детства учили, что это две совершенно разные вещи, и с этим представлением она прожила всю свою жизнь.

    Среди ее воспоминаний было одно, достаточно отвратительное. Однажды на маскараде во дворце отец и его приближенный, Франсис Брайан, решили проверить ее невинность. Генриху сказали, что его дочь «не знает никаких грязных слов и выражений». Он просто не мог в это поверить, потому что придворные были изрядными сквернословами, и велел Фран-сису проверить, правда или нет, что Мария настолько целомудренна. Наверное, придворный должен был сказать ей какой-нибудь вульгарный комплимент или предпринять шуточную попытку соблазнения. Очень скоро Брайану удалось убедиться в ее глубочайшей скромности, но масленый взгляд известного придворного развратника и вид забавляющегося отца Мария запомнила навсегда. Спустя много лет она рассказала об этом эпизоде Джейн Дормер, чей биограф сохранил это для потомков в надежде создания у них представления о святости Марии.

    Но не меньше, чем вопросы интимной близости, Марию тревожили сомнения по поводу того, что послушание супругу может войти в противоречие с ее ответственностью как королевы.

    «Выйдя замуж, — сказала она Ренару, — я должна буду, следуя Божественной заповеди, любить мужа и безгранично ему подчиняться. Значит, с одной стороны, мне нельзя препятствовать исполнению его воли, а с другой, напротив, мне следует ему всячески препятствовать, если он попытается вмешиваться в дела управления королевством. Например, если ему вдруг вздумается раздавать чужестранцам титулы и чины».

    По этому деликатному и весьма важному вопросу Ренар не мог дать Марии никаких заверений, хотя ясно представлял себе причину ее сомнений. Она практически ничего не знала о характере Филиппа и о его личных качествах. Комплименты, расточаемые посланниками императора, разумеется, были не в счет, так же как и злословие многочисленных хулителей. Как только стало известно о приближающейся помолвке Марии с Филиппом, немедленно начали говорить о том, какой он властный, порочный и отталкивающий. Он и Фландрию потерял по причине «дурного и замкнутого нрава» (попробовал там править — не получилось), а его кузена-эрцгерцога больше любят, чем принца, не только в Нидерландах, но и в родной Испании.

    Как мы помним, в одном из первых разговоров с Ренаром о будущем браке Мария упомянула о склонности Филиппа к амурничаныо. Так вот это наверняка было результатом слухов о любовных похождениях испанского принца, которые вовсю распространялись при английском дворе. Пэджет, ставший после неудачного сватовства Эммануэля Филибера твердым сторонником брака с испанцем, был обеспокоен тем, что «с целью повлиять на королеву люди говорят ей, что Его Высочество большой распутник и имеет много внебрачных детей». Эти огорчительные домыслы пытался дезавуировать император, правда, не очень убедительно. «Мы признаем, — писал он, — что наш сын несколько подвержен грехам молодости. Хотя это далеко не так мрачно, как… некоторые люди пытаются представить». Для того чтобы рассеять все сомнения, Марии необходимо было встретиться с Филиппом, поэтому вскоре после того, как Ренар вручил официальное предложение, она попросила его выяснить, существует ли какая-либо возможность для принца приехать в Англию, прежде чем она свяжет себя обязательством стать его женой. Она слышала, что в ближайшее время принц собирается посетить Фландрию, так не сможет ли он сделать остановку в Англии? Ренар затруднился с ответом. Он действительно не знал, захочет ли принц ради знакомства с Марией делать такой крюк, и поэтому придумал утешительную ложь: Филипп не стал ждать, пока император договорится о его браке, а, будучи наслышан о «великих добродетелях» Марии, решил добиваться ее руки сам. Мария была польщена, но не удовлетворена. Взяв Ренара за руку, она стала настаивать, чтобы он откровенно ответил, действительно ли все рассказанное им о Филиппе правда, «действительно ли у принца такой кроткий нрав»? Ренар, не сводя с нее чистых, ясных глаз праведника, сказал, что готов поклясться на Священном писании: Филипп «добродетелен не меньше любого другого принца». Мария пе успокоилась. Она снова принялась умолять его пе лгать, пе говорить с ней как слуга или подданный, а сказать чистую правду. В свою очередь, Ренар взмолился, чтобы она взяла в залог «его честь и жизнь». По-видимому, он был достаточно убедителен, потому что позднее написал императору, что Мария после этого «сжала его руку и произнесла: „Это хорошо“, а затем стала обсуждать другие вопросы».

    Убеждая (вернее, разубеждая) Марию, Реиар должен был одновременно убедить и Совет. Вместе со своим союзником Пэджетом он посетил вначале тех членов Совета, которых, по его мнению, можно было легко уговорить, и каждому вручил личное письмо от Карла V. (В этих письмах, которыми его в изобилии снабдили в имперской канцелярии в Брюсселе, на месте обращения были оставлены пустые места, которые впоследствии заполнил секретарь Реиара.) Арундел и Питри с предложением императора согласились довольно быстро, а на Рочестера письмо императора с личным к нему обращением произвело такое большое впечатление, что он тоже отказался поддерживать Кортни и перешел на сторону Филиппа. Всем ведущим советникам были подарены золотые цепи и другие ценные подарки. Ренар раздал также несколько тысяч испанских эскудо, обнаружив, что в Англии эти монеты даже больше ценятся, чем украшения или какие-то другие дары. В своем стремлении как можно успешнее завершить переговоры о помолвке Филиппа и Марии Ренар пе скупился на политические обещания, давать которые у него не было никаких полномочий. Он подкупал лордов — кого обещанием власти, кого деньгами. Например, говорил, что, если Мария выйдет за Филиппа, все четверо главных советников при отъезде королевы из страны будут безраздельными правителями. Этот ход оказался весьма эффективным. «Англичане такие жадные, — писал он императору, — что их очень легко склонить подарками или соблазнительными общениями, причем не прикладывая особых усилий».

    Это оказалось не совсем так. И впоследствии Ренар убедился, что получить согласие Совета гораздо труднее, чем он предполагал. Однако в конце октября Мария приняла окончательное решение, и укрепиться в этом решении ей помогли фрейлины, Джейн Рассел и мистрис Ширли, а также Сюзанна Кларенсье, которая всегда присутствовала при разговорах Ренара с королевой и чьей помощью он очень дорожил. В пользу брака Филиппа с Марией действовали также жены по крайней мере троих советников: герцогиня Норфолк, графиня Арупдел и леди Рочестер, для которых испанский жених королевы был предпочтительнее любого другого и которые, по мнению Ноайля, «имели основания стараться при данных обстоятельствах больше своих мужей». И все равно Марии это решение далось нелегко. Долгие часы она проводила в глубоких раздумьях, а иногда в слезах, засиживалась до полуночи за письмами Ренару, Пэджету и другим (по поводу переговоров с советниками) и, конечно, молилась.

    27 и 28 октября Мария нигде не появлялась. При дворе было объявлено, что королева больна. В эти дни она виделась только со своими близкими фрейлинами, а вечером в воскресенье 29-го призвала к себе Ренара. Он ожидал, что она примет его, лежа в постели, но его провели в комнату, большую часть которой занимал алтарь. Мария выглядела усталой, но" приветствовала его ласково. Он посмотрел на сияющее лицо Сюзанны Клареисье и понял, что его пригласили по торжественному случаю.

    Мария сказала Ренару, что последние двое суток почти не спала, а провела время в плаче и молитвах, прося Бога помочь ей принять правильное решение по поводу замужества. Взывая к Спасителю как к «своему защитнику, опекуну и наставнику», она молила указать ей верный путь. Сказав это, Мария преклонила колени (ее примеру последовали Ренар и Кларенсье) и принялась читать Veni Creator Spiritus. После чего встала и объявила:

    «Господь, сотворивший для меня столько чудес, теперь облагодетельствовал еще одним, вдохновив дать перед священным алтарем нерушимый обет. Я обещаю выйти замуж за Филиппа и любить его всей душой, как угодно Господу. Мое решение, однажды принятое, никогда не изменится».

    ГЛАВА 34

    Короны сорвите с голов, а головы преклоните.

    Ребятки, посторонитесь! Испанишку пропустите!


    Весть о том, что королева собирается выйти замуж за испанского принца, распространилась мгновенно, и в стране как будто прорвало плотину негодования и возмущения. Лондонцы кричали, что прекрасно знают, кто такой этот «Джек Испанец», и он им вовсе не нравится. Они громко обсуждали его «напыщенную гордость», «кричащие наряды» и притворную куртуазность, за который скрываются низость и порок. Говорилось, что все испанцы воры, которые после того, как ограбят человека, любят «еще на нем и поплясать». Каждый испанец, даже последний нищий, требует, чтобы его называли лордом — сеньор по-ихнему, — и большая часть людей там действительно имеет разнообразные титулы. Хорошо известна также их похотливость, так что, если Филипп женится на Марии, то очень скоро наскучит ею и будет искать удовольствий на стороне. Она же для него будет значить не больше, чем пара старых башмаков.

    Столичные протестанты божились, что «скорее умрут, чем станут страдать под», испанским игом». Католикам такая перспектива нравилась не больше. Один английский путешественник, посетивший в эти времена испанский двор, прислал в Англию яркое описание того, во что может превратиться дворец Марии, если Филипп и его испанцы дадут там себе волю. Аккуратных и исполнительных королевских слуг, чиновников и прочих прогонят, а на их место придут испанцы: фальшивомонетчики, поджигатели, наводчики, воришки и сплетники, «все отвратительные бездельники», каждый с початой бутылкой, повешенной на шею. Этот пьяный сброд заполнит дворы и галереи дворца, а испанская стража — «похабные, грубые звери» — откроет ворота для «нищих, порочных типов и вообще для всех негодяев». Оглянуться не успеете, как во дворцовых залах начнут продавать хлеб и пиво, а дворы заполнят быки, коровы, «грязные свиньи», овцы, козы, кошки, собаки, гуси, утки, петухи и куры! Все это будет под окнами покоев Марии «чесаться, рыть землю рылом, вопить и блеять».

    Мнения разделились. Одни считали появление испанцев при дворе нелепым, а другие (их было большинство) просто ужасающим. Испанский стиль правления издавна считался деспотическим, а испанские правители — тиранами. По юго-западу распространялся слух, что скоро здесь появятся испанские воины в кольчугах и начнут сгонять крестьян с их земель. В Плимуте, где все надеялись (и дворяне, и простые люди), что Мария выберет себе в мужья Кортни, начались волнения. Все кончилось тем, что мэр и главы гильдий через Ноайля отправили французскому королю тайное послание с просьбой взять город под свою защиту. В послании говорилось, что горожане Плимута полны решимости не принимать испанского принца и не подчиняться его приказам, а местные дворяне готовы их поддержать.

    Что касается Франции, то для нее перспектива перехода Англии под владычество Габсбургов была в высшей степени тревожной. Получив известие о помолвке, Генрих II «сильно опечалился и сделался немногословным, его неудовольствие предстоящим браком английской королевы и испанского принца было до чрезвычайности огромным». Он имел долгий разговор с английским послом Николасом Воттопом, указав на то, что «супруг может добиться от жены очень многого» и что для Марии, как и для любой другой женщины, будет очень трудно «отказать супругу в чем-то, что он потребует от нее». Филипп, например, определенно захочет попросить Марию передать под его командование английскую армию и флот, чтобы помочь своему отцу воевать против Франции. Очень скоро вместо Марии Англией будет править Филипп.

    Воттон тщетно старался развеять опасения французского короля, так же как и в Англии Ноайль пытался убедить Марию, что вступать в брак с Филиппом очень опасно. Он тоже приводил весь набор стандартных аргументов, но она заверила посла, что Бог не позволит ей забыть обещание, данное ею в день коронации своему «первому супругу» — Англии. Эту фразу Мария в последние месяцы 1553 года повторяла довольно часто, все время поглядывая на кольцо, которое носила со дня коронации. Из двух супругов главным для нее навсегда останется «первый». Тогда француз начал заходить с другой стороны. Филипп и Мария — близкие родственники, она для него «тетя», кузина отца, и значит, брак между ними запрещен церковными законами. Брак между кровными родственниками является оскорблением «общественной добродетели», нарушением общепринятых норм приличия, его законность может быть оспорена в суде. В английских судах пока еще нет прецедентов удовлетворения подобных исков, по за пределами страны сколько угодно. Даже если при жизни Марии и Филиппа никто их брак под сомнение не поставит, в будущем могут пострадать дети. Начнутся споры по поводу наследования — на том основании, что брак их родителей был незаконным.

    Что касается англичан, противостоящих браку Марии, то они понимали, что замужество королевы — это не то что замужество любой другой аристократки. Подданные Марии смутно осознавали, что Англия станет в определенном смысле частью ее приданого, то есть собственностью мужа. Таким образом, муж Марии (наследник Габсбургов), независимо от того, станет он здесь королем или нет, будет хозяином этой страны. Вот такая была дилемма у женщины-правительницы в обществе, где всю собственность контролировали мужчины: незамужней оставаться королеве нельзя, а выходя замуж, она чуть ли не автоматически лишается власти. То, что Мария сможет, подобно своей бабушке Изабелле, быть замужем и единолично править страной, казалось ее подданным совершенно невероятным.

    И тем не менее она правила, и кажется, это ей удавалось. Впервые после смерти Генриха VIII во дворце появилась настоящая хозяйка. Мария, как и отец, сознательно приковывала к себе внимание двора великолепием своих нарядов и достоинством манер. Как и Генрих, она украшала себя бесчисленным количеством драгоценностей, заставляя всех, кто ее видел, строить домыслы по поводу их стоимости и редкоети. Не забывала она и об увековечении своей памяти. Став королевой, она в первые же дни нашла время, чтобы позировать для парадного портрета. Французский посол писал своей королеве, что самым большим комплиментом Марии будет, если попросить на память ее портрет. Вскоре после коронации Мария выпустила свои первые монеты. Разумеется, с ее профилем, а на обратной стороне был оттиснут девиз «Veritas temporis filia» («Истина — дочь времени») — метафорический призыв к восстановлению справедливости и возвращению к истинной вере после долгой ночи протестантизма.

    Придворные во всем следовали Марии, стараясь подражать ее вкусам в одежде, пище и развлечениях. При дворе Эдуарда наряды были простыми, спокойных тонов, а придворные дамы Марии и ее фрейлины носили яркие богатые бархатные и парчовые одеяния, отороченные кружевами и украшенные драгоценностями. Вскоре после прибытия в Англию послы императора отправили во Фландрию депешу, где говорилось, что Марии очень нравится мясо дикого кабана. И тут же па фламандские берега были посланы охотники — добывать кабанов и отсылать их в Англию. Хорошие охотничьи места были во Франции, и Мария повелела коменданту Гиена, лорду Грею, дополнить подарки регентши своими собственными запасами. При этом чуть было не возник международный конфликт. Грей, желая выполнить волю королевы, охотился со своими людьми на землях французских крестьян, которым очень не поправилось, что чужестранцы вытаптывают их поля. Они принялись всячески вредить англичанам — портили им охоту, убивали собак и прочее. Англичане в долгу не остались. Однажды они напали па группу крестьян и отрезали у их вожака ухо. Об инциденте было доложено французскому наместнику в Ардере, после чего на границе произошел обмен сдержанными «любезностями». Впрочем, к серьезным последствиям это не привело, и в конце года лорд Грей послал королеве огромного жареного кабана.

    Свое первое Рождество в качестве королевы Мария отметила тем, что повелела разыграть интерлюдию, написанную для ее коронации. Сценарий представления до нас не дошел, но сохранившийся список действующих лиц и костюмов дает основания предположить, что в нем описывались страдания Человечества (оно выступало в пурпурном атласе) от рук Обмана, Эгоизма, Нужды, Болезней, Немощи и Пороков (в красном, зеленом и пепельном атласе), с участием Ангелов Добра и Зла, а также Разума, Честности и Изобилия (в пурпурном атласе), которые побеждают на благо Человечества. Закапчивал представление Эпилог в черной парче. Более политизированной была пьеса Джона Нейвуда «Государство», поставленная в Лондоне в том же сезоне. Здесь в аллегорической форме описывались тяготы страны при Сомерсете и Дадли. С приходом же Марии порок наказывался и справедливость торжествовала. Вначале советники Эдуарда — Тирания, Высокомерие, Корыстолюбие и Лесть — мучили и безжалостно грабили страну. Затем Народ на них «свирепо» зарычал и призвал «дочь Старого Времени, символ Честности», Марию. Государство было спасено, Зло повержено, а Народ шумно радовался тому, что снова может покупать себе новые одежды и иметь в кошельке несколько монет.

    До конца 1553 года все шло как будто бы неплохо. Мария без заметного напряжения справлялась с монаршими обязанностями, ставились пьесы, прославляющие ее как спасительницу нации, придворные, как им и положено, изощрялись в лести, а дипломаты отправляли на континент депеши с описаниями придворной жизни и брачных планов королевы. Общественное спокойствие в то время было скорее кажущимся, чем реальным, но Мария в предчувствии замужества ощущала себя на седьмом небе и радовалась каждой новости, которую ей приносил Ренар. В середине поября она объявила ему:

    «Вы сделали так, что я влюбилась в Его Светлость. — А затем шутя добавила: — Его Светлости не нужно вас за это благодарить, достаточно и моей признательности».

    Она еще сильнее влюбилась в своего жениха, когда через несколько недель прибыл парадный портрет принца Филиппа работы Тициана, написанный примерно за три года до того. На нем Филипп был изображен в голубом костюме, отороченном мехом белого волка. Сходство с оригиналом, конечно, было, но комплиментарное. Посмотрев на портрет, Мария должна была почувствовать облегчение. До сих пор ей говорили, что этот человек необыкновенно красив. Теперь она убедилась, что у него хотя бы правильные черты лица и пропорциональное сложение. Каждый, кто жил при дворе Генриха VIII, помнил роковую ошибку короля с Анной Клевской и понимал, что портреты — вещь ненадежная. Посылая этот портрет Марии, регентша написала, что сходство с оригиналом здесь не полное, но намекнула, что сейчас принц выглядит даже лучше, чем когда позировал перед Тицианом, возмужал телом и имеет густую бороду.

    В это же время Грэнвилл прислал в Англию живописца Антонио Моро, чтобы он написал портрет Марии, но у той для позирования пока не находилось времени. С каждым месяцем все больше сил отнимали государственные дела. Французский король просил Марию стать посредницей в его споре с императором. Иностранные купцы требовали лицензий на снижение таможенных пошлин. Придворные домогались должностей, пенсий и других милостей. Она до сих пор не приняла титул Верховный Глава Церкви, по наследству являвшийся одной из королевских прерогатив. Мария отказывалась его принять, потому что это явилось бы отрицанием власти папы. После консультаций с Ренаром, советниками и кардиналом Поулом, который написал, что титул этот «не, приличествует ее полу», Мария решила больше к этому вопросу не возвращаться, поставив в заключение перечня своих титулов приписку «и так далее».

    Преступники с каждым днем становились все более дерзкими и жестокими. С ними необходимо было как-то бороться. Осенью у леди Невет украли столовое серебро и, вероятно, переправили в Париж. Марии вместе с Советом пришлось заниматься и этим делом. Личности воров были известны, и английский посол во Франции, Воттон, послал своего человека в Париж, чтобы опросить ювелиров. Слуга сделал круг по городу, побывал «всюду, где могли обитать английские простолюдины», однако безуспешно. Много времени у Совета занимала сложная обстановка на шотландской границе. Инциденты возникали почти каждый день. Например, гарнизон замка Норэм беспокоило сосредоточение у его стен значительного количества шотландцев. Те уверяли, что имеют право ловить рыбу с этого берега реки Твид, то есть самочинно восстановили старые границы рыбной ловли. Шотландцы обвиняли англичан в краже скота, те отвечали, что животные сами забрели на английскую сторону, и требовали за их возвращение выкуп. Совет с этим соглашался. «Один подлый англичанин» спровоцировал ссору с шотландцем, которая закончилась «смертоубийством». Совет счел жалобу необоснованной. В любом случае шотландцы погубили такое количество англичан, что даже нет возможности всех перечислить, отмечалось в документе тех лет.

    Такого рода дела плюс разбор жалоб купцов, случаев пиратства и пограничных инцидентов составляли лишь небольшую часть ежедневной рутинной работы королевы и ее Совета. Много времени уходило на исправление ошибок нерадивого управления страной в прошлые годы. В конце января 1554 года чиновники Марии время от времени все еще посылали официальные документы с печатью короля Эдуарда, что при — , водило к задержкам делопроизводства и добавляло работы канцелярии. Однако самым серьезным вопросом для правительства Марии был тяжелейший финансовый кризис. В ноябре королева призналась Ренару, что в стране нет денег и что Дадли оставил после себя долги в семьсот тысяч фунтов. Она послала в Антверпен Томаса Грешема, чтобы тот попытался добыть кредиты, но здесь тоже дело осложняли темные делишки, которые проворачивали ставленники Дадли. Перед Грешемом стояла очень сложная задача. Во-первых, предстояло уладить все «недоразумения», связанные с деятельностью его предшественника, Кристофера Дауитеси, а во-вторых, вести активную конкурентную борьбу за получение хотя бы незначительных банковских кредитов. На эти кредиты претендовали также люди Карла V и купцы из больших городов. Когда же деньги наконец удалось получить, встала проблема их надежной доставки в Англию. На помощь пришла идея, которую он прежде с успехом осуществлял, — запаковать монеты внутрь военных доспехов.

    Разумеется, финансовые трудности Марии не были в то время чем-то из ряда вон выходящим. В конце 1553 года французский король прилагал много усилий, пытаясь занять где только возможно. На изготовление монет шло даже столовое серебро, которое он брал у своих аристократов. Император «Священной Римской империи» тоже занимал у фламандских банкиров огромные суммы, а в 1552 году регентша была вынуждена сделать заем в два миллиона флоринов. Но обычно императорскую казну от банкротства спасало своевременное прибытие кораблей с богатствами, награбленными в Новом Свете. В тот момент, когда доверенный Марии, Грешем, с большим трудом выпросил у антверпенского банкира Яспара Шетца шестьдесят тысяч флоринов, чиновники Карла V занимались оценкой сокровищ, прибывших из Америки, которые, по самым скромным подсчетам, составляли пять миллионов золотых дукатов.

    Но не финансовые проблемы, какими бы серьезными они ни были, волновали членов английского парламента, собравшихся в октябре — ноябре. Их беспокоило предстоящее замужество Марии, которая собиралась выйти за могущественного иностранца. Они считали, что при создавшихся обстоятельствах невозможно будет принудить вступающие в брак стороны к выполнению договорных обязательств.

    «В случае, если супруг или супруга нарушит взятые на себя обязательства, — вопрошал один из парламентариев, — при том, что каждый из них является в своей стране монархом, кому следует предъявлять иск?» Дело в том, что арбитра в подобных спорах (особенно касающихся военной стороны дела) просто не существовало, поскольку оба супруга были суверенными правителями. Защищать Филиппа не было необходимости, чего нельзя сказать о Марии. 16 ноября с королевой встретилась делегация палаты общин, во главе со спикером Поллардом, в сопровождении десятка или чуть больше королевских советников. Они намеревались убедить Марию изменить решение и не выходить замуж за Филиппа. Их миссия была изначально обречена на неудачу, потому что Мария уже дала торжественную клятву вступить в брак и большинство советников после некоторых уговоров это решение поддержали. К сожалению, спикер, готовя свою речь, об этом не знал, так же как и остальные члены палаты общин.

    Поллард говорил очень длинно и напыщенно, продемонстрировав «высокое искусство риторики и иллюстрируя свою речь историческими примерами». Он сказал, что народу будет неприятно иметь в качестве консорта королевы иностранца, что ненавистные члены окружения принца наверняка «захотят распоряжаться Англией». Если Мария умрет, не оставив детей, ее супруг ие станет терять времени и тут же перевезет в свою страну деньги, пушки и вообще все более или менее ценное. На правах супруга он вполне может вывезти из страны и ее, а если королева оставит его вдовцом с малыми детьми, наверняка попытается узурпировать престол.

    Мария слушала его излияния, оставаясь внешне спокойной, по внутри раздражаясь все сильнее и сильнее. К несчастью, Поллард забыл свои записки дома и поэтому был вынужден импровизировать. Позднее она сказала Ренару, что спикер утомил ее «своими обильными запутанными и ненужными аргументами» и что она нашла их «вызывающими досаду и оскорбительными». Пока он говорил, Мария обдумывала ответ, пункт за пунктом, поскольку решила отвечать сама, не придерживаясь обычной практики, когда ответ спикеру давал не монарх, а канцлер. Когда Поллард наконец закончил, она поднялась, чтобы обратиться к собравшимся.

    Вначале Мария сухо поблагодарила парламентариев за совет (не выходить замуж), но остальное в речи спикера она «нашла очень странным». Ну, во-первых, не в традициях парламента было рекомендовать королеве, за кого ей следует выходить замуж. Это «не принято и невежливо». Мария говорила гневно и с сарказмом. В истории нет прецедентов вмешательства парламента в дело выбора консорта, даже когда правитель был несовершеннолетним. Все присутствующие здесь должны согласиться, что акция, предпринятая палатой общин, является беспрецедентной и совершенно неуместной. Более того, если бы ее вынудили выйти замуж за человека, который ей не нравится, она бы не выдержала и трех месяцев и умерла, оставив королевство в плачевном состоянии, причем не выполнив основную цель брака, а именно рождение наследника. На этой фигуральной угрозе она и закончила свою речь, напоследок заверив спикера и его коллег, что о благе государства печется не меньше, чем они, а в вопросе своего замужества, как и во всех остальных делах, будет руководствоваться Божьим промыслом.

    Тот факт, что королева отвечала спикеру лично, произвел на присутствующих не меньшее впечатление, чем сила ее логики. Аристократы поддержали Марию, заявив, «что она была права», а Арундел принялся подшучивать над Гардинером, говоря, что «сегодня он потерял пост канцлера, потому что его заняла королева». Остальные советники тоже повеселились от души. Надо отметить, что Гардинер нравился Марии все меньше и меньше. Она призналась Ренару, что довольно скоро раскусила его сущность. Если это соответствовало его целям, он с пеной у рта начинал заверять королеву, что ее подданные находятся в полном подчинении, а буквально на следующий день, «при обсуждении вопроса, затрагивающего личные интересы канцлера, пытался запугать перспективой мятежа». Мария начала понимать, почему протестанты прозвали канцлера Доктор Лицемер и что его поведение во время развода Генриха VIII с Екатериной было не случайным.

    Мария подозревала, что это Гардинер вдохновил спикера обратиться к ней по вопросу о замужестве и снабдил его своими аргументами. Спустя несколько дней после встречи с Поллардом и членами палаты общин она вызвала к себе канцлера и прямо обвинила его в этом. Ей хотелось, чтобы он понял раз и навсегда: она никогда, ни при каких обстоятельствах не выйдет замуж за Кортни, поэтому и стараться не стоит. Мария сказала, что «неуважительные слова» спикера ее чуть было не вывели из себя и что она больше не намеревается слушать ничьих советов, касающихся выбора мужа.

    Канцлер пал духом и, залившись слезами, признался, что действительно говорил с Поллардом и сделал наброски его речи. Правдой являлось также и то, что он всегда симпатизировал Кортни, еще со времен заключения. Мария ответила, что понимает их дружбу, но привела убедительные доводы против Кортни-консорта: «его низкий авторитет», заигрывание с французами, нехватка денег в английской казне и так далее. Канцлер с ней полностью согласился, сказав, что «это неправильно — пытаться заставлять ее двигаться в том или ином направлении», и поклялся «быть верным тому человеку, которого она выберет».

    Итак, из первого столкновения с парламентом и лорд-канцлером Мария вышла победительницей. Ее авторитет существенно возрос. Ренар перестал беспокоиться по поводу «неспособности» королевы править, по крайней мере на данный момент, и восхищался ее «стойкостью и мужеством», которые та проявила в столкновении с Гардинером. Будущее замужество королевы имело, конечно, большое значение, однако разрешения требовали также весьма важные и острые проблемы, из-за которых страна фактически разделилась на два лагеря. Парламент занимался некоторыми из них. Например, отменил «безнравственное и незаконное решение» о разводе Генриха с Екатериной. При этом Елизавета вроде как вновь становилась внебрачным ребенком. Были осуждены Джейн и Гилфорд Дад-ли вместе с Кранмером, и был сделан шаг в направлении избавления страны от литургии протестантского архиепископа. Парламент принял закон, согласно которому с 20 декабря текущего года канонической объявлялась только та церковная служба, которая имела место в конце правления Генриха VIII.

    После педели «горячих споров» были аннулированы все протестантские законодательные акты Эдуарда, но монарх по-прежнему оставался главой церкви. Как известно, Мария решила ие использовать титул Верховный Глава Церкви, но была вынуждена примириться с тем, что парламент в своих актах величал ее также и этим званием.

    Дальнейшие шаги по реставрации католицизма предпринимать было рискованно, потому что в то время, когда шли заседания парламента, во мпогих местах были отмечены случаи насилия над духовенством, служащим мессу. В одной деревенской церкви во время мессы кто-то выстрелил в священника из аркебузы, но промахнулся. В графствах Норфолк и Кент бунтовали прихожане, мешая служить мессу, а где-то еще даже убили двух священников. Начиная с сентября Мария жила под угрозой покушения, но находила в себе мужество появляться на публичных богослужениях и давать аудиенции так же свободно, как будто никакой опасности не существовало. С начала ее правления уже было раскрыто несколько заговоров против жизни Гардипера, после чего тот был вынужден переехать в королевский дворец, под защиту Марии.

    За неделю до роспуска парламента во дворце произошел странный случай, сильно напугавший придворных. Когда королева в сопровождении Елизаветы и многих приближенных проходила по галерее, направляясь к вечерне, кто-то громко выкрикнул: «Предательство!» Придворные бросились врассыпную, но Мария невозмутимо продолжила свой путь в часовню. Позднее выяснилось, что обвинение в предательстве было адресовано Гардинеру и исходило от человека, которого епископ много лет назад посадил в тюрьму за написание трактата в защиту Екатерины Арагонской, но в тот момент никто не сомневался, что то была угроза для жизни королевы. Елизавета была так напугана, что побледнела и «не смогла справиться со своими чувствами». Ее сильно удивило, что Мария не побежала прятаться. Сама Елизавета не переставала дрожать, и Сюзанне Кларенсье пришлось помассировать ей живот. Только после этого ее лицо приобрело нормальный цвет, и она смогла присоединиться к Марии у алтаря.

    ГЛАВА 35

    Что есть наша жизнь? Война без конца и меры,

    Но готова королева к натиску врагов: Для нее

    Надежда — шлем, щит надежный — Вера,

    Ну, а латы — нет прочнее — для нее Любовь.


    Через две недели после коронации Ренар вручил Марии «Меморандум», в котором перечислялись опасности, угрожающие, по его мнению, королеве. «У вас четыре группы вполне определенных и открытых врагов, — писал он. — Это еретики и схизматики, мятежники и сторонники герцога Нортумберленда, король Франции и Шотландии и леди Елизавета». До поры до времени они затаились и бездействуют, но забывать об их существовании никогда не следует. «Они ждут подходящего момента для осуществления своих планов, — продолжал Ренар, — и Ваше Величество всегда должны помнить об этих неприятелях и изыскивать способы предохраниться от их происков».

    Со сторонниками Дадли в основном было покончено. Герцога казнили вместе с двумя главными сподвижниками, а его сыновья и невестка Джейн сидели в Тауэре. Нортгемптон и Суффолк тоже провели некоторое время в тюрьме, по затем были отпущены, а маркиз Винчестер, Пембрук и десять других, подписавших «Порядок наследования», согласно которому Мария лишалась прав на престол, теперь заседали в королевском Совете. Решение Марии не только помиловать сторонников Дадли, но и дать большинству из них места в своем правительстве, многие не одобряли. А оказавшемуся на свободе Суффолку скоро предстояло себя еще проявить.

    Что же касается еретиков и схизматиков, под которыми Ренар подразумевал всевозможных протестантов, то их противостояние росло. Мария начала возвращать католицизм осторожно и очень медленно, но большинство идейных противников старой веры с каждым днем становились все более и более крикливыми. Тон задавал Кранмер. Мария к мятежному архиепископу отнеслась весьма терпимо. Вместо того чтобы заточить его в тюрьму как государственного преступника, она ограничилась лишь домашним арестом. Однако Краимер королевской милости не принял и в лоно святой римской церкви не вернулся. Он написал острый памфлет против мессы и спустя очень короткое время попал в Тауэр, присоединившись к бывшему Лондонскому епископу Ридли и пламенному протестантскому проповеднику Латимеру. Вызывающее поведение Кранмера прибавило храбрости его единоверцам, которые на все попытки Марии прийти с ними к какому-то пониманию ответили яростными нападками и грубыми оскорблениями. В конце октября был организован теологический диспут, где четыре ученых-протестанта вели дебаты с шестью католическими учеными-богословами. Встреча эта совпадала по времени с парламентским обсуждением альтернатив в религиозном законодательстве, но вместо того чтобы каким-то образом просветить законодателей, теологи чуть ли не передрались друг с другом. Аргументированная дискуссия уступила место «скандальным пререканиям», оставив у парламента и публики тяжелое впечатление. В день закрытия парламентской сессии неизвестные злоумышленники нашли дохлую собаку, выбрили ей голову на манер тонзуры священника и швырнули в окно зала аудиенций королевы.

    Все свои надежды протестанты возлагали на последнего врага Марии (в списке Ренара) — ее сводную сестру Елизавету. Взаимную неприязнь Мария и Елизавета унаследовали от своих матерей. Несмотря на то что Мария предпринимала искренние попытки проявить к младшей сестре доброжелательность, между ними даже нейтралитета никогда не существовало. Кем, спрашивается, могла считать Елизавету Мария9 Разумеется, бастардом, и только бастардом. В разговоре с Ре-наром она однажды саркастически заметила, что Елизавета — это «отпрыск той, о чьей „доброй“ славе он, конечно, наслышан и которая получила по заслугам». По свидетельству Джейн Дормер, королева убежденно придерживалась версии, что Елизавета вообще дочь не Генриха VIII, а музыканта Марка Смитона. Мария любила повторять, что у нее «черты лица» Смитона и что с точки зрения морали она недалеко ушла от своей матери. В ранней молодости Елизавета скомпрометировала себя неосторожным флиртом с Томасом Сеймуром и с тех пор приобрела репутацию распутницы. Да что там, ведь трудно было ожидать, что дочь Анны Болейн вырастет добродетельной, и Марии нравилось перечислять «черты, которыми она напоминала свою мать», как важный довод в пользу того, что Елизавета не имеет никаких прав на престол. Реиар считал, что принцесса похожа на Анну Болейн в другом. «Она обладает, — писал он, — необыкновенной способностью очаровывать», то есть силой обаяния заманивать людей в капкан и подчинять своей воле. Он был уверен, что Елизавета вовсю использовала это качество, чтобы окрутить Кортни и, став его женой, через мать влиять на королеву.

    Мария и Елизавета были далеки друг от друга как по возрасту — Марии было тридцать семь, Елизавете двадцать, — так и по родословной и темпераменту. Но самое главное, они исповедовали разную религию. Когда протестантские проповедники рассуждали о будущем, им нравилось повторять, что, мол, паписты «сейчас дорвались», но придет время и Елизавета нас всех от них избавит. В первые годы своего правления Мария настаивала, чтобы Елизавета посещала все католические церемонии, прекрасно сознавая, что подлинный переход к старой вере у нее вряд ли возможен. И все же, когда распространились настойчивые слухи о том, что Елизавета посещает мессу из притворства, Мария прямо спросила сестру, «твердо ли она верит в католические святыни и искренне ли соблюдает обряды?» В ответ Елизавета утверждала, что посещает мессу «по своему собственному свободному волеизъявлению и без страха, лицемерия или какой-либо задней мысли», добавив, что подумывает о том, чтобы сделать об этом официальное заявление. Мария с удовлетворением отмечала, как неуверенно держится сестра, как сбивчиво отвечает и трепещет, когда она с ней разговаривает, но Ренар был убежден, что Елизавета, во-первых, лжет, а во-вторых, замышляет заговор против королевы. Когда Елизавета в октябре покидала двор, Мария ее обняла и подарила дорогой соболий капор и две нитки прекрасных жемчужин, по Пэджет и Арун-дел перед отъездом строго предупредили принцессу, чтобы она, не дай Бог, не дала себя вовлечь в какой-нибудь заговор против королевы.

    Любая возможная интрига с вовлечением Елизаветы в заговор должна была проходить с обязательным участием Ан-туана де Ноайля, посла «короля Франции и Шотландии», которого Реиар назвал третьим врагом Марии. Знатный французский аристократ, Ноайль имел в Лондоне большой штат осведомителей, которые компенсировали скромные дипломатические возможности посла. Его шпионы были повсюду: при королевском дворе, в домах советников Марии, среди купцов, джентльменов и людей простого звания, которые постоянно проживали в столице. Сюда входили француз — продавец книг, которого принимали в доме Ренара, слуга-фламандец Пэджета, один из слуг Кортни. Его лекарь-шотландец, по слухам, в свободное время увлекался изготовлением различных ядов. Среди профессиональных осведомителей, работу которых оплачивал Ноайль, были Этьеи Кикле, уроженец Безан-сона, который служил у Ренара дворецким и подрабатывал тем, что продавал секреты империи французу, а также Жан де Фонтена, сюр де Бетервиль, который одно время торговал вином, был солдатом удачи, но основным занятием у него была торговля военными тайнами. Однажды он даже попал в тюрьму как двойной агент.

    Как все послы, Ноайль сделал осведомителями также и своих слуг, и то, что не могли ему рассказать Кикле и Бетервиль, он часто узнавал от собственного повара и его сновавших по городу помощников, а также кошоха-шотландца. Одно время своей осведомленностью с Ноайлем делился венецианский посол Соранцо, предоставляя в его распоряжение свой штат осведомителей. Он считал, что, помогая французу, сможет ослабить возросшее влияние Габсбургов. Однако одним из самых ценных кадров француза был человек, чьи политические устремления были направлены лишь на то, чтобы не допустить в Англии иностранного господства. Дворянин на службе у Суррея, сэр Джон Ли, был довольно близок к Роче-стеру, Уолгрейву, Ингелфилду и четвертому члену фракции Гардииера — сэру Ричарду Саутвеллу. Через Ли Ноайль в декабре и январе мог проследить, как продвигаются переговоры о браке королевы, и сумел составить подробный план срыва этих переговоров, который он намеревался запустить в начале нового года.

    Вероломство этих добровольных шпионов хода переговоров не то что не сорвало, но даже не замедлило. В конце года было разработано соглашение. Специальная статья указывала, что супруг-монарх не может иметь власти в стране, где правит супруга, и наоборот. Тем не менее в другой статье говорилось, что Филипп должен «содействовать своей царствующей супруге в деле правления», — туманная фраза, непонятно что означающая. Вряд ли в брачном договоре предполагалось, что он может оказывать какое-то заметное влияние на политику Марии. Филипп не имел права назначать испанцев на должности при дворе или в правительстве или отступать в какой-либо степени от «законов, привилегий и обычаев» английского королевства. Если Мария умрет бездетной, Филипп не будет иметь дальнейших связей с Англией. В том весьма маловероятном случае, если он умрет первым, ей придется удовлетвориться вдовьей частью наследства.

    В брачное соглашение были включены статьи, предусматривающие гарантию того, чтобы Филипп не смог вовлечь Англию в войну, которую империя ведет сейчас или будет вести против Франции в будущем. Другая группа статей соглашения была посвящена правам будущих детей супругов. У Филиппа уже был сын, дон Карлос, который должен будет унаследовать испанские и прочие земли на континенте. Старший сын Филиппа и Марии унаследует Англию и Нидерланды, а впоследствии станет наследником Филиппа, то есть будет править «Священной Римской империей». Если сына не будет, то править Англией станет старшая дочь, но не Нидерландами. А выходить замуж она будет с согласия дона Карлоса. И если испанский принц умрет, не оставив наследников, его земли, включая Испанскую империю в Новом Свете, перейдут к наследнику Марии. По крайней мере теоретически получалось, что следующий правитель Англии может стать обладателем почти половины известного к тому времени мира.

    Совершенно очевидно, что ведущие переговоры должны были подробно обсудить вариант управления страной в случае, если Мария умрет, оставив несовершеннолетнего наследника. Император дал своим людям указание опустить все упоминания о возможности такого развития событий. В письме Ренару он объяснил свои резоны тем, что хочет избежать, во-первых, подозрепия англичан, а во-вторых, желает, чтобы вопрос этот остался открытым. Попятно, что если в соглашении не будет об этом ничего специально указано, то в случае смерти жены муж становится законным опекуном их детей и имущества.

    Едва ли Филипп мог требовать для себя лучших условий, если бы даже с кем-то советовался. Но он не советовался и, подписав окончательный вариант договора, немедленно подписал другой документ, полностью лишающий первый юридической силы. В этой дополнительной оговорке (клаузуле) к договору он клялся «нашим Богом, Святой Марией и Крестным Знамением», что все статьи брачного договора «не имеют законной силы и не обязывают им следовать». Объявляя себя свободным от данного обета, Филипп следовал освященному временем дипломатическому прецеденту, но также показывал отцу, насколько формальным считает свой английский брак. Он, конечно, подчинится воле отца, но не намеревается подвергать себя ненужному риску. Он будет выполнять условия договора, но только до тех пор, пока они будут отвечать его интересам, и не дольше.

    Отец прислал Филиппу строгие наставления, как ребенку. Ему было велено очень тщательно подобрать себе свиту. Привезти в Англию аристократов только «солидного возраста», примерного поведения, и чтобы те не транжирили деньги направо и налево. Что касается слуг, то они должны быть честными и ответственными, а не такими, которые бы заставили англичан думать об испанцах еще хуже, хотя, наверное, хуже уже некуда. Филиппу были даны инструкции по поводу того, чем следует нагрузить корабли, сколько взять с собой воинов, и даже насчет того, чтобы быть с англичанами «дружелюбным и сердечным». Император считал необходимым посоветовать сыну, чтобы тот сразу же, как только прибудет, «явил по отношению к королеве много любви и радости; причем не забывал об этом как при личном общении, так и на публике», а также «послал ей кольцо или какой-то другой сувенир в знак заключения помолвки». Давать принцу эти банальные советы было совершенно излишним либо напрасным. В свои двадцать шесть лет Филипп или знал, чем нагружать свои корабли и как доставить удовольствие невесте, или ему уже не суждено было никогда этому научиться.

    В конце декабря император делегировал из Брюсселя в Англию четырех посланников во главе с графом Эгмонтом.

    Тот привез с собой много денег и драгоценностей для раздачи советникам королевы плюс десять тысяч дукатов па игру. «Вряд ли в мире найдется какой-либо другой народ, для которого деньги имели бы такую же силу, какую они имеют для англичан», — писал Эгмонт Филиппу Испанскому. Получив это письмо, Филипп начал беспокоиться, как упаковать миллион золотых дукатов, которые собирался взять с собой в эту поездку. Ренару послали еще денег, чтобы раздать тем, кто, по его мнению, может «действовать на пользу» в приближающемся бракосочетании, а также тем, которые без взятки могут «причинить вред и создать трудности». Посланники императора были готовы к утомительному многодневному торгу. Император предупредил Ренара, что «англичане в переговорах обычно полагают разумным выдвигать так много возражений, сколько смогут придумать». Каждый советник королевы будет чувствовать себя обязанным найти хотя бы один вопрос для обсуждения, иначе он не будет считать себя хорошим слугой своей госпожи. Но эту бурю обсуждений просто следует переждать, потому что вскоре она стихнет, и договор будет благополучно подписан.

    Все произошло почти так, как предсказывал Карл V. Отдохнув несколько дней в небольшом местечке па побережье, четверо посланников двинулись в Лондон, прибыв к причалу Тауэра 2 января. Все время обсуждений (как и ожидалось, англичане бурно и возбужденно возражали по любому поводу) они терпеливо пересидели, а затем поставили свои подписи под договором о браке. 14 и 15 января Гардинер представлял их знати и горожанам. За столом переговоров все прошло гладко, но на улицах столицы представителей императора приняли враждебно. Их слуг, когда те прибыли в первый день нового года, мальчишки забрасывали снежками, а Эгмонта и его коллег на причале не встретила радостная толпа горожан.

    Лондонцы в то время были вообще не в настроении приветствовать кого бы то ни было, тем более назойливых иностранцев. Январская погода была очень холодной, дров.и угля не хватало, и они были дороги. Чтобы как-то облегчить положение, мэр приказал продавать битумный уголь на Биллингсгейтском рынке и в Королевской гавани по четыре пенса за бушель, «что в огромной степени помогло пережить трудные времена», но настроение народа это не улучшило. Испанцев продолжали поливать на чем свет стоит. 5 января одного дворяпина бросили в тюрьму за болтовню. Он сказал, «что брак королевы окажется не таким, как ожидает Совет». На той же неделе на улицах были вывешены листки, в которых говорилось, что жених королевы уже женат на португальской инфанте.

    Разнообразные слухи и домыслы распространились настолько, что даже достигли ушей Марии. Одни придворные приносили во дворец вести о злословии по поводу предстоящего брака, другие предупреждали фрейлин об опасностях народного бунта, так живописуя их, что те в страхе бежали к королеве. Порой эти сообщения приводили Марию в отчаяние. Она делалась больной от «меланхолии и печали» и терзалась сознанием, что ее обет выйти замуж за принца Филиппа вызвал волнения среди людей, которые совсем недавно выказывали ей такую преданность.

    Но созревшая в последние недели января 1554 года опасность исходила не вообще от иарода, а от небольшой группы недовольных дворян. Их объединили, впрочем, довольно свободно, оппозиция испанскому браку и пока не вполне отчетливое намерение свергнуть Марию. В число заговорщиков входили: сэр Питер Кэрыо и Кортни на западе, сэр Джеймс Крофтс в Херефордшире, Томас Уайатт в Кенте и Лестершире, а также герцог Суффолк. Во время их первой встречи в ноябре Кортни настроил группу на серьезные действия. Теперь цель заговора была ясна: возвести на престол Елизавету и Кортни. Несмотря па это, графа Девоншира (Кортни) едва ли можно было считать возглавившим государственный переворот. К тому же для поддержания начавшихся через два месяца волнений он очень мало сделал. Елизавета о заговоре знала, но тоже ничего не делала, чтобы ему способствовать. В декабре мятежники привлекли Ноайля, и тот суетился, создавая у них впечатление, что французы собираются помочь войсками. Нашелся кровожадный интриган по имени Уильям Томас, который состряпал план покушения на королеву, но не смог уговорить на это своих соратников. Предложение «умертвить королеву во время прогулки» было сразу же отвергнуто. Ко времени прибытия посланников императора все уже было определено. Восстание вспыхнет в Вербное воскресенье, 18 марта, сразу в четырех местах: Херефордшире, Кенте, Девоне и Лестершире.

    * * *

    Впервые о возможности возникновения серьезных волнений Мария и Совет узнали в середине января, когда пришла весть о том, что Кэрыо запугивает горожан Эксетера россказнями о зверствах испанцев. Мария немедленно подписала ордер па арест Кэрыо и в каждое графство на юге послала офицеров с войсками, чтобы предотвратить беду. Кэрью исчез, а его друзья-заговорщики предприняли самостоятельную попытку поднять восстание, запланированное па гораздо более поздний срок. 21 января Кортни рассказал Гардинеру все, что знал о заговоре, по было уже поздно. Восстание лачалось.

    Скорее всего оно бы очень быстро захлебнулось, если бы не сэр Томас Уайатт, кентский дворянин, который позднее назвал себя «третьим или четвертым человеком» в заговоре. Он принял решение идти до конца и поднять против королевы людей Кента. Вначале Уайатт собрал свои силы в Рочес-тере, взывая к самым широким слоям населения. Причем истинные цели мятежа оставались неясными. Его сподвижники ездили по деревням, расположенным рядом с лагерем Уайат-та, выкрикивая, что близится вторжение испанцев «с аркебузами, в испанских шлемах — морионах и с фитильными ружьями». Но поскольку вторжение так и не состоялось, Уайатт заявил своим людям, что его истинная цель — изменить состав королевского Совета. Силы восставших насчитывали самое большее четыре тысячи человек — по некоторым оценкам, общее число последователей Уайатта составляло всего две тысячи, — но лондонцы вообразили, что их намного больше. Советники Марии всполошились. Они давно ожидали вспышки мятежей в западных графствах и на границе с Уэльсом и поэтому угрозу Уайатта восприняли очень серьезно. Французский осведомитель Ренара сообщил, что Генрих II надеялся открыть на шотландской границе второй фронт и уже послал в Англию доверенных людей со своей символикой (белые эмблемы), которые они должны были раздать рекрутируемым английским воинам. По словам осведомителя, эти люди говорили восставшим, что на нормандском берегу сосредоточены восемнадцать французских пехотных подразделений, в любой час готовых погрузиться на двадцать четыре корабля и отплыть к Англии.

    В первые дни мятежники вели себя весьма активно, хотя уже тогда становилось ясно, что Уайатт никогда не сможет поднять сколько-нибудь значительную часть населения страны. Вожаки мятежа пугали народ испанским вторжением. В ответ на это верные Марии чиновники ездили следом за ними по тем же самым деревням, обещая королевское помилование всем, кто покинет мятежный лагерь Уайатта и спокойно возвратится домой. В базарный день, 27 января, сэр Роберт Са-утвелл обратился к горожанам Моллинга, графство Кент, с пламенной речью.

    «Они сбивают вас с толку, пугая чужестранцами, но предводитель восстания, сэр Уайатт, — либо коварный злоумышленник, либо просто потерял рассудок! Если чужестранцы так опасны, — рассудительно продолжил Саутвелл, — то почему мятежники идут войной на нашу королеву? Им бы лучше отправиться па побережье и достойно встретить вторжение этих мифических чужестранцев».

    Его логика была безупречной и возымела действие на жителей Моллинга даже большее, чем он ожидал. Когда Саутвелл закончил свою речь словами «Боже, храни королеву и всех ее доброжелателей!», толпа единодушно откликнулась: «Боже, храни королеву!» и «в один голос заклеймила Уайатта и его приспешников как сущих предателей».

    Многие жители Моллинга тут же поклялись, что готовы идти на смерть за королеву, и начали записываться в ополчение. Но так было далеко не везде. Когда престарелый герцог Норфолк повел войска навстречу мятежникам, почти сразу же пятьсот лондонцев перешли на сторону Уайатта.

    Видимо, это предательство сильно подорвало моральный дух воинства Норфолка. Уайатту удалось разбить их наголову, и с этого момента в стане королевы начались паника и смятение. На нее тягостное впечатление произвел вид воинов Норфолка, которые в беспорядке возвратились в столицу, «в разорванной одежде, грязные и окровавленные, без стрел или дротиков». «Весьма огорченная, с разрывающимся сердцем» королева тщетно ждала помощи от советников. Они, как всегда, спорили. Пэджет и его приверженцы обвиняли лорд-канцлера в том, что к этим волнениям привела его резкая религиозная политика, а фракция Гардинера, в свою очередь, обвиняла Пэджета, Арундела и других в том, что волнения начались из-за их поддержки брака королевы с Филиппом. Ренар был почти уверен, что некоторые советники связаны с мятежниками, а их странная пассивность в эти решающие дни увеличила его подозрения. Как только вспыхнуло восстание, Мария повелела, чтобы Совет усилил ее охрану. К 31 января — в этот день было получено известие, что Уайатт намерен идти на Лондон, — они все еще не приняли никаких мер.

    «Неожиданно оказалось так, — призналась Мария Рена-ру, — что в Совете мне просто некому доверять».

    Королева фактически осталась без армии, и в первый раз за несколько столетий восставшие могли оказаться у ворот столицы. После 26-го у лондонских ворот поставили усиленный караул, а когда пришла весть, что Уайатт действительно идет на город, здесь начали готовиться к обороне. Каждая гильдия удвоила число ополченцев, все в белых плащах, что означало форму войск королевы. Все входы в город строго охранялись, а у подъемных мостов поставили большие пушки. Уайатт был объявлен «изменником и мятежником», и тому, кто его захватит, было обещано в вечное пользование боль-, шое землевладение.

    Наконец Совет решил обсудить вопрос обеспечения безопасности королевы. Следует ли ей удалиться за толстые стены Тауэра или укрыться в Виндзоре? Некоторые говорили, что она должна переодеться простолюдинкой и выехать из дворца в какую-нибудь деревню к преданным ей поселянам. Возвратиться ей следует только после подавления мятежа. Немногие, в том числе и тот, от которого стали известны сведения об этом обсуждении, настаивали, что для королевы самое лучшее в данной ситуации пересечь Ла-Манш и обосноваться в Кале. Тем более что ей подали пример четверо посланников императора. 1 февраля они покинули Лондон в страхе, что на их головы обрушится «гнев населения». Посланники пришли попрощаться с Марией и нашли ее удивительно спокойной и полной решимости. Казалось, опасность ее нисколько не пугала. Позднее они записали, что она «проявила твердость духа» и, как всегда, попросила передать императору и регентше, чтобы они ее не забывали. Когда выдастся свободное время, она им напишет. Эгмонт и его коллеги сели на первый корабль, который взял их на борт. Постыдность бегства императорских посланников усугубила грубость гвардейцев, которые были посланы сопровождать их в гавань. Как только они взошли на борт, гвардейцы «повели себя крайне неуважительно — и словами, и тем, что некоторые стреляли из аркебуз» в их направлении. Всю дорогу домой императорские послы мучились морской болезнью.

    Те, кто думал, что Мария тоже сбежит, жестоко ошибались. В день отъезда посланников она явилась с эскортом в Гилдхолл, ратушу лондонского Сити, где собрались видные горожане, чтобы выработать план обороны столицы от вторжения мятежников Уайатта. Войдя в огромную залу, она поднялась на кафедру, задрапированную тканями с символикой королевы, и заговорила сильным низким голосом, который был хорошо слышен во всех концах залы.

    «Я пришла к вам лично, чтобы сказать то, что вы уже и без того знаете. К столице приближаются орды мятежников из Кента. Они идут не только на меня, но и на вас».

    Далее ясным и доходчивым языком она объяснила собравшимся, что Уайатт и его приспешники, заявляя, что цель восстания — не допустить ее брак с испанским принцем, имеют совсем другие цели. На самом деле они против возвращения в страну истинной веры и желают взять правление в свои руки.

    «Теперь, дорогие подданные, — продолжила она, — посмотрите на меня. Перед вами я, ваша королева, обвенчанная при коронации с королевством… и вы обещали мне свою верность и послушание. А то, что я есть полноправная и истинная наследница короны в этом государстве под названием Англия, я призываю в свидетели весь христианский мир. Вы все хорошо знаете, что мой отец обладал теми же самыми королевскими полномочиями, которые теперь по праву наследования перешли ко мне. …Что же касается моего замужества, то я заверяю вас, своих подданных, что не собиралась и не собираюсь взять себе мужа из похотливых устремлений или эгоизма, а лишь чтобы иметь возможность взрастить в своем теле плод, который, явившись на свет, станет после меня вашим правителем. Если бы я хотя бы на миг подумала, что мое замужество может принести вред кому-нибудь из подданных, я бы предпочла до конца жизни остаться девственницей».

    Мария говорила уверенно, не заглядывая ни в какие записи, казалось, без всякой подготовки. Это была речь правительницы, озабоченной лишь бедами своего народа.

    «Я не знаю точно, каково это — матери любить свое дитя, — сказала Мария, обращаясь к лондонцам, — поскольку до сих пор еще не испытала радости материнства, но все равно заверяю вас: я, ваша госпожа, не менее искренне и нежно расположена к своим подданным, чем мать к своим детям».

    «Эти ласковые слова, — пишет хроникер, — сильно утешили людей. Многие из них плакали».

    «А теперь, мои добрые подданные, — заключила королева, — воспряньте духом и покажите, что вы настоящие мужчины. Встаньте грудью против мятежников, наших и ваших врагов, и не страшитесь их, потому как, заверяю вас, я не страшусь их нисколько!»

    С этим королева удалилась, а вслед ей еще долго раздавались возгласы «Боже, храни королеву!». Некоторые уверяли, что слышали также слова: «…и принца испанского!» Советники Марии были поражены.

    «О, как мы счастливы, — восхищенно воскликнул лорд-канцлер, — что Господь даровал нам такую мудрую и ученую правительницу!»

    Циничный Ренар, более склонный ворчать, порицать и осуждать, чем делать комплименты, по-видимому, был искренним, когда записал, что «эта королева — самая стойкая и мужественная дама во всем мире».

    ГЛАВА 36

    Помни, о смертный, о чести своей! Помни в душе сокровенно,

    Как справедливо и тяжко Господь карает гнусность измены!


    Утром в субботу, 3 февраля, Уайатт и его люди заняли пригород столицы Саутвак, причем не встретив сопротивления. И опять имел место переход воинов королевы на сторону восставших, а жители лондонской окраины приветствовали мятежников «радостно и без страха». Теперь центр Лондона и армию восставших кентцев разделяла только река. На той стороне началась паника. «Все продукты очень быстро смели с прилавков, — писал один лондонец. — Началась беспорядочная беготня, поиски оружия и конской упряжи. Пожилые мужчины были растерянны, женщины плакали от страха, а дети и девицы прятались по домам. Все лодки были вытащены из воды на сторону Вестминстера, и чтобы как-то подбодрить людей, в каждом квартале города читали и перечитывали речь Марии».

    Уайатт направил на Лондонский мост две пушки, но воины королевы поставили против него четыре, а аркебузники стреляли в его людей с Белой башни и с ведущих к берегу городских ворот. На Саутвак навели дула больших пушек Тауэра, но когда один из капитанов Тауэра явился к Марии спросить, должны ли его канониры стрелять по мятежникам, она отказалась дать приказ.

    «Лучше повременить, — сказала она. — Мне жалко мирных жителей, которые при обстреле непременно погибнут».

    К счастью, одной угрозы артиллерийской атаки оказалось достаточно, чтобы заставить Уайатта пойти на отчаянный шаг. Он решил направить своих людей вверх по реке до Кингстона, чтобы те ночью форсировали реку и на рассвете 7 февраля вошли в город с запада.

    Полный сбор ополчения был объявлен на шесть часов утра, но уже в четыре улицы охватили «шум и суматоха». Люди передавали друг другу страшную весть: Уайатт всего в нескольких милях отсюда. Мария пребывала в Вестминстере, совсем рядом с мятежниками. Советники пришли в апартаменты королевы и начали умолять ее сесть на барку и плыть до Тауэра. Но Мария продолжала верить в своих капитанов — Пембрука и Клинтона, а также джентльменов-наемников и гвардейцев, которые обороняли дворец, и объявила, что «останется здесь, чтобы принять свою судьбу». Она проявила удивительное бесстрашие. Многие не сомневались, что королева может лично выйти сражаться против Уайатта.

    Весь день мятежники и защитники города непрерывно меняли свои позиции, пока Уайатт в конце концов не попался в ловушку. Вначале ему довольно свободно дали занять Людгейт. Воины гофмейстера сэра Джона Гейджа у Чаринг — Кросс почти не оказали его войску сопротивления. Пембрук тоже пропустил их у того места, где теперь расположен Гайд — Парк-Корнер. Затем пришла очередь сэра Уильяма Говарда, который вытеснил мятежников из Людгейта. Уайатт заметал — ся и неожиданно обнаружил, что его положение безнадежно. Все выходы из города были блокированы войском Марии. Чтобы предотвратить бесполезное кровопролитие, Уайатт к пяти часам сдался.

    Но при дворе никто об исходе сражения за город не знал до конца дня. Доходили тревожные слухи о массовом дезер — тирстве, победах мятежников и предательском поведении не — которых королевских офицеров. Члены королевской свиты беспокойно сновали туда и сюда по дворцовым галереям и вооружались чем могли. Фрейлины Марии, заламывая руки, восклицали: «Этим вечером мы все погибнем! Боже мой, ког — да это было видано, чтобы покои королевы были полны воо — руженных мужчин!» Днем один из гвардейцев записал в своем Дневнике, что во дворце были «такая беготня, плач дам и фрейлин, хлопанье дверьми, также такие визг и шум, что это было очень удивительно наблюдать».

    Мария же оставалась невозмутимой, заверяя приближенных, что ее офицеры не подведут, а если даже такое случится, то Господь уж точно не подведет, ибо «на него она возложила свою главную надежду». Людям Уайатта удалось подойти к дворцовым воротам Уайтхолла, и там завязалась яростная перестрелка. Когда одному из ополченцев — им оказался поверенный из «Липкольнз инн» — стрелой задело нос, в покои Марии вбежали стражники с криками: «Все потеряно! Спасайтесь! Спасайтесь! Идите в барку!» И тогда «Ее Величество не изменили своему расположению духа и не сделали движения, чтобы покинуть здание». Вместо этого она повелела своим придворным молиться за победу.

    «Падите на колени и молитесь! — приказала она. — И я, говорю вам: к нам скоро придут добрые вести».

    К вечеру, опасаясь штурма дворца, гвардейцы Марии попросили у нее позволения открыть ворота, чтобы сделать noL пытку отбросить мятежников. Мария согласилась после того, как они пообещали «не уходить дальше, чем их могла бы видеть королева», поскольку были здесь «ее единственной защитой». Воины начали готовиться к контратаке, а когда проходили по галерее рядом с королевскими покоями, Мария высунулась из окна и крикнула, что будет молиться за победу «своих верных джентльменов». Меньше чем через час пришло известие о капитуляции Уайатта. Только тогда королева и ее придворные наконец смогли перевести дух.

    У ворот Тауэра собралась толпа. Мимо ошеломленных горожан вели Уайатта, который каких-то двенадцать часов назад угрожал захватить столицу английского королевства. На побежденном мятежнике были короткая кольчуга, бархатная сутана и отороченная кружевом бархатная шляпа. Один из стоявших в толпе рыцарей неожиданно схватил его за воротник.

    «Негодяй! Жал"кий ублюдок! — закричал он, тряся Уайатта. — Как ты только мог замыслить такое мерзостное предательство Ее Королевского Величества? Я бы сейчас прикончил тебя своим кинжалом, но преступника должно покарать правосудие».

    Рыцарь держал руку на рукоятке кинжала, однако узник не пошевелился и не сделал попытки защититься. Его руки безвольно свисали вдоль туловища. Посмотрев на этого человека «горестным мрачным взглядом», Уайатт тихо произнес: «Сейчас для этого большой доблести не требуется», — и прошел в крепость.

    Сподвижники Уайатта были менее склонны покориться судьбе. Уильям Томас, который в свое время предлагал покушение на королеву, в тюрьме безуспешно пытался покончить с собой, «бросаясь на острие кинжала». Другой вожак мятежников, переодевшись матросом и «вымазав лицо углем и грязью», бежал в Хэмпшир, где его в конце концов схватили. Герцога Суффолка, отца Джейн Грей, когда он попытался спрятаться в дупле, учуяла собака.

    В течение нескольких месяцев после мятежа в Лондоне некуда было деваться от трупов. У всех городских ворот и главных достопримечательностей столицы были воздвигнуты виселицы. На Чипсайде, Флит-стрит, Смитфилд, Холборне, Лондонском мосту и Тауэр-Хилл качались, разлагались и, смердели тела мятежников Уайатта. Казни продолжались несколько недель, причем воинов, которые перешли на его сторону, повесили прямо на дверях их домов. «В этом городе, кажется, никогда еще не вешали столько людей, — писал Ноайль. — И так каждый день». Те, кого помиловали, имели все основания благодарить судьбу и славить королеву. В общей сложности повесили не меньше сотни мятежников, остальных же, обвязанных веревками, с петлями на шее, колонной по два провели по городу на турнирную площадку Вестминстера, где поставили в грязь на колени перед Марией. Здесь она их помиловала, после чего веревки обрезали, а петли сняли. Некто так описал в своем дневнике сцену массового помилования: «Освобожденные узники ринулись на улицы, подкидывая в воздух шляпы, с криками „Боже, храни королеву Марию!“, а прохожие расхватывали эти шляпы себе на память. Некоторые набрали по четыре или пять штук».

    Джейн и Гилфорд Дадли в мятеже Уайатта, разумеется, участия не принимали, но их тоже настигла расправа. Рассудив, что в будущем фальшивую королеву и ее супруга могут попытаться использовать мятежники, Совет счел целесообразным от них избавиться. 12 февраля несчастных молодых людей казнили. Самого Уайатта продержали в темнице до апреля. Он был обезглавлен на Хей-Хилл рядом с Гайд-пар-ком, а затем его тело привезли в тюрьму Ныогейт, где обварили кипятком и разрубили на четыре части, которые выставили напоказ в четырех районах столицы. Земли Уайатта были разделены между дворянами Кента, которые помогли подавить его мятеж, но Мария пожалела вдову и пятерых детей. Вначале она даровала ей ежегодную ренту, а позднее разрешила выкупить имущество мужа и некоторую часть недвижимости.

    В донесениях иностранных послов при дворе английской королевы мятеж Уайатта приобрел размеры всенародного восстания. Слухи, распространявшиеся в первые дни мятежа в столице, — о широкомасштабных волнениях в Корнуолле и Уэльсе, о массовом дезертирстве из войск королевы и неизбежной победе мятежной армии, поднявшей под свои знамена всю страну, — были описаны во всех деталях и с большой поспешностью отосланы ко двору императора «Священной Римской империи», короля Франции, дожа Венеции и прочих. Прежде чем эти, мягко говоря, преувеличенные сведения были уточнены, вся Европа начала говорить, что «Англия в смятении» и что власть королевы вот-вот будет свергнута. Французский король постоянно получал сообщения о том, что поддерживаемые большинством населения тысячи мятежников захватили во многих частях страны крупные крепости, а английский народ выступает под лозунгом «Лучше смерть, чем владычество испанского принца». Король написал папе, Венецианской синьории и правителям итальянских городов, что против мятежников сражается испанская регулярная армия. Его письма произвели такое сильное впечатление в Венеции, что английский посол Питер Вэннс был вынужден выступить с разъяснениями, что все это весьма далеко от истины.

    Сильно переполошилась колония английских купцов в Антверпене, не в самую последнюю очередь из-за того, что, как только распространился слух о мятеже, местные кредиторы отказались ссужать английскому правительству деньги. Эгмонт и его коллеги, которые покинули Лондон, когда Уай-атт двинулся на Саутвак, поддерживали самые страшные слухи, заявляя, что мятежники уже у ворот столицы и что их не меньше двадцати тысяч. Когда же наконец 14 февраля сюда дошла весть о победе королевы, все находящиеся в Антверпене англичане устроили большое празднество: жгли костры, выставили на улицы бочки с даровым вином и затеяли «большую стрельбу из ружей».

    Несмотря на то что до европейских монархов в конце концов дошли точные данные о масштабах мятежа Уайатта, Мария и ее правительство оказались в известной степени скомпрометированными. Во-первых, страной правит женщина — это уже само по себе плохо. Поэтому неудивительно, что поднялся мятеж. Да, его подавили, и это, конечно, можно поставить в заслугу королеве, но победа королевских войск над повстанцами Уайатта не совсем, так сказать, безусловная, потому что в поражении виноват больше всего сам вождь мятежников. Он поднял людей, не заручившись поддержкой остальных заговорщиков, и вообще показал себя человеком решительным, но недальновидным. О каком успехе могла идти речь при такой ничтожной повстанческой армии? Кроме того, Уайатт оказался плохим стратегом и не смог реализовать преимущество, которое имел в первые дни восстания, чтобы организовать быструю и продуманную атаку на Лондон. Весьма тревожным знаком для королевы и ее советников было то, что многие подданные ее величества, в общем-то безразличные к целям Уайатта сменить состав королевского Совета, все же не решились поднять против мятежников оружие. Вот эта-то пассивность в конечном счете может оказаться страшнее любого мятежа.

    А снисходительность, которую Мария проявила к трем лицам, имеющим отношение к заговорщикам — Кортни, Елизавете и Ноайлю, — европейские монархи вообще не понимали. Известно, что Кортни был с самого начала в числе заговорщиков. Правда, он не выполнил предназначенной ему роли и в конце концов принял сторону Марии, а в последние дни мятежа пытался присоединиться к защитникам города, но, как всегда, толку от него было мало. Мария позволила ему уехать за границу, хотя он не торопился с отъездом. Елизавета, которую обоснованно подозревали в связях с Уайаттом, а также с французским послом, была заключена на три месяца в Тауэр, но затем освобождена под усиленное наблюдение. А Ноайль вообще официально никак не был наказан, хотя Ре-нар и его люди доставили ему немало хлопот.

    Всю весну 1554 года Ноайль не имел ни минуты покоя, и было отчего. Все его шпионы оказались перекупленными, агенты запуганными, почта просматривалась, а порой и вовсе куда-то исчезала. Он подозревал, и с большими основаниями, что Мария и Ренар читают все его донесения. Шифр Ренару передал двойной агент. Посла переселили в новую резиденцию, Брайдвилл. Переехав туда, он, к своей досаде, обнаружил, что прежде там жил Ренар, который забрал с собой двери, окна и замки. Единственно, кого он оставил здесь, — это одного из своих осведомителей, который сообщал ему все о Ноайле и гнал от дверей важных визитеров.

    После подавления мятежа Уайатта волнения стихли, но лондонцы еще долго помнили февральские события, массовые казни и виселицы. Очень нервничали иностранцы. Заметив на своих домах какие-нибудь непонятные знаки, они немедленно начинали собирать вещи и готовиться к отъезду. С приходом первых теплых дней дети окраин принялись разыгрывать последний акт страшной трагедии, что пережили их родители. Повсеместно распространилась игра «королева против Уайатта», в которой принимали участие сотни мальчишек и девчонок. Дети сражались так свирепо, что некоторые получали серьезные ранения. Один мальчик, исполнявший роль испанского принца, был захвачен в плен и повешен. Причем все было проделано настолько правдоподобно, что он чуть было не задохнулся в петле. Мария приказала выпороть всех организаторов этого потешного сражения и посадить ненадолго в тюрьму. Говорят, что после этого в ее правление игр в «королеву против Уайатта» больше не затевали.

    Однажды, уже после провала мятежа, Ноайль насмешливо заметил, что, «возможно, Бог дал согласие на брак Марии с этим принцем с целью наказать их обоих». Потерпевшему поражение заговорщику, видимо, ничего не оставалось, как думать именно так, однако все равно Нойаль был прав. Впереди Марию ожидали немалые страдания, причем еще до вступления в брак. Начать следует хотя бы с того, что ее со всех сторон одолевали советами пересмотреть свое решение выходить за Филиппа, даже бюргеры Фландрии. Им-то уж политический союз с Англией сулил немалые выгоды, но они так остро ненавидели Филиппа, что тоже осуждали этот брак. Уильям Пето, один из приближенных кардинала Поула, писал Марии длинные письма, уговаривая не выходить замуж за Филиппа, так как это нецелесообразно — ни с духовной, ни с практической точки зрения. По словам Ренара, Пето много раз предупреждал Марию, что «она попадет под власть мужа и станет его рабыней», добавляя мрачные предсказания вроде того, что «в ее пожилом возрасте нельзя надеяться выносить детей без риска для жизни».

    Ренар замечал, что последнее утверждение Пето, к большому огорчению Марии, повторял наиболее часто. Последнее письмо от него прибыло в день ее тридцативосьмилетия — весьма подходящий момент, чтобы напомнить о возрасте, — и содержало также новые слухи о тех жестоких нападках, которым Филипп подвергнется, как только прибудет в Англию. Ренар начал осторожно рекомендовать, чтобы Филипп отложил свой приезд до осени, и даже намекал, что желал бы видеть «все дело» пересмотренным. Однако Мария в своей решимости выполнить свой обет (выйти за Филиппа), и как можно быстрее, была непоколебима. (Она не хотела выходить замуж во время Великого поста, это было против церковных правил, но готовилась к церемонии сразу после Пасхи, как только все будет должным образом организовано.) Что касается опасений Ренара за безопасность принца, то королева сказала ему «со слезами на глазах», что скорее погибнет, чем позволит причинить Филиппу какое-либо зло. Она лич — но гарантирует его безопасность, и потому он может не откладывать свой приезд из-за каких-то слухов.

    Филипп держал постоянную связь со всеми, кто участвовал в организации его брака, но единственное послание будущей супруге передал устно, через Ренара. «Его радует перспектива жениться на ней», — отмечал тот. В ответ Мария передала, что «исполнит по отношению к нему все обязанности, какие дамы склонны исполнять касательно их мужей». Этикет требовал, чтобы переписку первым начинал мужчина, поэтому этот замысловатый пассаж она не доверила бумаге. Мария также добавила и кое-какие практические советы, рекомендуя Филиппу привезти с собой из Испании собственных лекарей и «поваров, которым можно доверять». Поскольку лекари и повара в те времена имели отношение к ядам, этот совет должен был Филиппа встревожить, однако из других источников ему было известно, что королева тщательно контролирует в своем хозяйстве и свите любую мелочь, и поэтому он просто сделал так, как она просила.

    Приготовления были сложными и потребовали много времени. Был составлен перечень цен на питание людей и лошадей, чтобы Филипп мог оценить предстоящие расходы и запастись соответствующей суммой. Заранее был определен обменный курс испанских и итальянских крон, а также португальских дукатов, чтобы не дать себя надуть английским купцам. Для предотвращения инцидентов, которые могли воз-, пикнуть между англичанами и испанцами во время переезда Филиппа от побережья внутрь страны, а также для соблюдения всех необходимых церемоний следовало назначить английского обер-церемониймейстера. Вместе с Филиппом выезжал испанский обер-церемониймейстер, целью которого было помешать обмену взаимными оскорблениями и сделать так, чтобы англичане «не придирались к иностранцам, как они привыкли это делать». Были тщательно отобраны и одобрены все чиновники и слуги, которые должны были обслуживать Филиппа. Завершение этой гигантской работы было отмечено в конце марта торжественной церемонией. Вся группа предстала перед лорд-гофмейстером Марии, и каждый дал клятву верности. Сюда же присоединилась сотня лучников, которым следовало взаимодействовать с испанскими гвардейцами Филиппа. Лучников отобрали из личной гвардии Марии по принципу преданности и «искусства в языках». Оставалось надеяться, что их форма не будет резко контрастировать с формой испанских воинов, потому что ни одного образца формы испанского гвардейца при дворе обнаружить не удалось.

    Как и обычно, в центре всех приготовлений находилась Мария. После Гардинера она была самым осведомленным членом своего правительства. Объем повседневной работы, связанной с административной рутиной, которая в первые месяцы правления занимала все ее время от рассвета до полуночи, теперь существенно расширился, оставляя все меньше возможностей заниматься особыми вопросами, которые все чаще начали возникать. Среди таких особых вопросов была недавно возникшая дискуссия по поводу связи брака королевы с наследованием престола. Двое судей, побуждаемые, по мнению Ренара, приверженцами Елизаветы, заявили, что по английским законам вся королевская власть должна перейти к Филиппу, как только он женится на королеве. Они утверждали, что, даже если Мария родит сына, ее престол перейдет не к нему, а останется за супругом. К счастью для Марии, остальные судьи эту позицию не поддержали. В Совете обсуждался также вопрос, чье имя должно стоять первым на официальных документах — королевы или ее супруга. Это дело было решено в пользу Филиппа.

    Больше всего весной 1554 года Марию угнетал углубляющийся раскол в королевском Совете. Она надеялась сделать его работу более эффективной и уменьшить время, растрачиваемое на выяснение отношений между советниками, создав «внутренний Совет» из шести человек, но лорд-канцлер и его сторонники стали так резко выступать против этой инициативы, что возник новый конфликт. Самым беспокойным советником был Пэджет, чье враждебное отношение к Гардинеру превратилось теперь в одержимость. Он делал все возможное, чтобы дискредитировать политику лорд-канцлера, набрасываясь на него на каждом заседании, организовывая в парламенте оппозицию всем его предложениям и используя свое влияние, чтобы отговорить лордов поддерживать подготовленные им указы. Мария была настолько недовольна его поведением, что, когда Пэджет пришел к ней с просьбой позволить ему на несколько дней отлучиться из дворца, удивила его своей резкостью, сказав, что ей не нравится его «непостоянство», и добавила, что, поскольку он не оправдывает ее ожиданий, отныне она позволяет ему «приходить и уходить, когда вздумается». Она чуть было не приняла решение вообще удалить его из правительства (что вряд ли было бы разумно), но преуспела в том, что довела советника до слез. Пэджет промямлил извинения и удалился, но, проведя несколько дней в провинции, благополучно возвратился ко двору и возобновил прежние интриги.

    Гардинер же не уставал повторять Марии, что Пэджет и его сторонники в Совете — «еретики» и противники истинной веры, и уговаривал ее отправить Пэджета в Тауэр вместе с графом Арунделом, который, по слухам, укрепил один из своих замков на побережье и без разрешения королевы завел подразделение всадников. Пэджет, в свою очередь, обвинял лорд-канцлера в том, что тот — «кровавый религиозный фанатик», чьи неуклюжие усилия сокрушить протестантов скорее сокрушат само правительство. «Раст:от в Совете столь велик и приобрел такие публичные формы, а его члены столь враждебны по отношению друг к другу, — писал Ренар, — что они уже давно забыли служить королеве, а обеспокоены лишь тем, чтобы вершить месть. И если королева не отдает конкретные приказы, вообще никаких дел не ведется». Обстановка была такой напряженной, что Ренар в любой момент ожидал взрыва и страшился приезда Филиппа, боясь каких-нибудь потрясений для страны. Мария одна, фактически без помощи Совета, созвала вторую сессию парламента и довела ее до успешного завершения в начале мая. Ее речь, обращенная к парламентариям, прерывалась больше пяти раз возгласами «Боже, храни королеву!». Как и в феврале, ее красноречие тронуло лордов и членов палаты общин, и они рассыпались в заверениях верности.

    Наблюдая все это, мрачный Ноайль, недовольный плохим к себе отношением и еще более недовольный приготовлениями двора к приему Филиппа, писал своего господииу во Францию, что Мария просто «несчастная, томящаяся от любви женщина», обуреваемая страстью, которая возрастает с каждым днем. Ей так не терпится выйти замуж, что она только и думает о свадьбе. А больше ей нечем заняться, кроме как «ругать и осуждать все вокруг», включая погоду.

    Впрочем, другие свидетельства показывают Марию в совершенно ином свете. Она была занята, это верно, но в некоторые моменты королева позволяла себе расслабиться и поразмышлять о грядущем семейном счастье. Однажды вечером после ужина адмирал Уильям Говард, грубовато-добродушный балагур, чьи тяжеловесные шуточки иногда доставляли ему неприятности, наклонился к Марии, «погруженной в мысли», что-то сказал ей тихим голосом, а затем повернулся к Ренару, который сидел здесь же за столом, и спросил, не хочет ли посол знать, что он сейчас сказал королеве. Смущенная улыбающаяся Мария попыталась остановить Говарда, по не тут-то было. Показав на пустое кресло рядом с королевой, он объявил, что желал бы сейчас видеть в нем Филиппа, который «прогонит все заботы». Мария покраснела и притворно заворчала на адмирала, на что он, посмеиваясь, ответил, что пусть королева не лукавит, потому что на самом деле его слова ей очень понравились. Королева не удержалась от смеха, и к ней тут же присоединились все находящиеся в комнате придворные.

    ГЛАВА 37

    О дама моей мечты,

    Неужто столь близко ты,

    Иль вижу тебя во сне?

    Твой сладкий голос летит

    Стрелою к моей груди,

    Приди же в объятья ко мне!


    В июне 1554 года Филипп Благоразумный, погрузив на корабли своих людей и сокровища, собрался пуститься в плавание. Путь в Англию был не близкий, а море суровое. Отец повелел ему прибыть «как можно скромнее», и потому принц взял с собой всего лишь девять тысяч аристократов, воинов и слуг, тысячу лошадей и мулов и три миллиона дукатов. Все это уместилось на каких-то 125 кораблях. В поездку с принцем отправлялись двадцать испанских аристократов самого высокого ранга со своими свитами и множеством слуг. Ренара больше всего расстраивало то, что их должны были сопровождать также жены. Посол предупреждал Филиппа, что присутствие в его окружении испанских герцогинь и графинь может привести к нежелательным эксцессам. Вряд ли можно было рассчитывать, что испанские аристократки смогут по примеру своих мужей справиться со своей неприязнью к англичанам. Но принца уговорить не удалось, он согласился лишь на то, чтобы не брать с собой незамужних женщин.

    Аристократы аристократами, но большая часть людей, которые должны были плыть с Филиппом, ступать на английскую землю не имели права. В основном это были воины, которые по условиям брачного договора отправлялись с принцем, чтобы охранять его от нападения на море. По прибытии на место им надлежало оставаться на кораблях. В Англии Филиппа должны были сопровождать только сто испанских гвардейцев в ярких желто-красных мундирах и сто германцев в похожих мундирах с шелковыми одеждами поверх, «поскольку в их обычае было иметь смелые наряды», плюс еще всадники-лучники. Ренар просил не брать их ни в коем случае и вообще советовал принцу переодеть часть своих воинов слугами, а аркебузы вынести на берег в ящиках, но тот счел это ниже своего достоинства. Пусть будет что будет. В любом случае он отдавал себя в руки английских союзников, доверяясь будущей жене, которая обещала уберечь жениха от любых посягательств на его честь и жизнь.

    Что касается гардероба Филиппа, то Карл V никаких ограничений на это не накладывал, поэтому за несколько месяцев до того, как покинуть свою столицу, принц повелел засадить за работу королевских портных, ткачей и вышивальщиц из города Вальядолид. Они трудились день и ночь над шитьем великолепных камзолов и парадных костюмов, которые могли понадобиться принцу, когда он прибудет ко двору своей невесты. Один из дворян его свиты оставил подробное описание одежд, подготовленных для Филиппа: костюмы Из малинового бархата, серого атласа и белого шелкового бархата, подбитые атласом и серебряной парчой, украшенные прекрасной вышивкой, золотом, серебром и драгоценными камнями. Один камзол был весь покрыт свешивающимися золотыми цепочками, перевитыми серебряными нитями, и листьями из серебряной филиграни. Несколько парадных накидок и камзолов принца были так богато украшены золотом, серебром и бисером, что под всем этим невозможно было даже различить цвет ткани. Свои великолепные костюмы Филипп дополнял украшениями, которые надевал на запястья и вокруг шеи. Ему нравилось также вешать на плечи золотые цепи и закручивать их вокруг шляп. Этот дивный наряд довершало усыпанное драгоценностями и украшенное восхитительным орнаментом оружие.

    Гардероб Филиппа больше подходил правящему королю, чем принцу-жениху. Он, кажется, вообще уже начал думать о себе как о короле и культивировать королевский стиль. В посланиях советникам Марии он подписывался Philippus Rex[49].

    Эта бестактность определенно оскорбила бы английских лордов, если бы не Ренар. Посол просто не вручал эти письма адресатам, а передавал послания принца устно.

    В какой-то мере ошибки Филиппа были извинительными. Испанец из обслуги Марии, Антонио де Гаррас, сообщил принцу, что тот уже вроде бы провозглашен королем, вот Филипп и возомнил себя таковым. Но более опытные государственные мужи никогда бы не допустили такого серьезного нарушения дипломатического этикета. Этот инцидент подтверждал опасения многих в правительстве императора, что Филипп может себя каким-то образом обесчестить или предстать перед англичанами столь же высокомерным, каким его воспринимали в других странах, куда он приезжал и где неизменно вызывал к себе острую неприязнь. Посол императора в Риме написал Филиппу предостерегающее письмо, советуя уступать англичанам во всем и быть доброжелательным насколько возможно. «Ради Бога, — писал он, — старайтесь быть приятным». Ренар забрасывал принца примерно такими же советами, а император, не склонный считать, что Филипп окажется способным руководствоваться собственным здравомыслием, полагался на герцога Альбу. Тот должен был руководить всеми действиями Филиппа, но в очень деликатной форме, чтобы у принца создавалось впечатление, что это он сам все решает по своему разумению. «Прошу вас, — писал Карл Альбе незадолго до отплытия флотилии Филиппа в Англию, — проследите за манерами моего сына, чтобы они были правильными. Должен вам сказать, что это очень важно, иначе бы я вообще этот разговор не затевал».

    Одним из самых больших промахов Филиппа было отсутствие у него проявления внимания к невесте. Он не писал ей до середины мая и не послал ни одного подарка, чтобы хоть как-то отметить помолвку, как советовал сделать ему отец. После подписания брачного договора Карл отправил Марии в подарок большой красивый бриллиант с теплым посланием, в котором говорилось, что теперь он «считает ее своей дочерью», но ей бы, конечно, хотелось получить весточку от его сына. Прошли недели, затем месяцы. Ренар и члены Совета регулярно получали письма от принца, в которых он как бы по обязанности упоминал королеву, но она не получила ни одного.

    Как раз в тот момент, когда ситуация начала приобретать скандальный характер, из Испании прибыл посланник с письмом для Марии, а кроме него, еще кое с чем. Письмо было датировано 11 мая, но посланник, маркиз де Лас Навас, на прием к королеве попал лишь 20-го, то есть незадолго до ожидаемого приезда приица. Однако подарки, которые Филипп передал со своим письмом, с лихвой компенсировали его долгое молчание. Мария и дамы ее свиты были осыпаны жемчугом, бриллиантами, изумрудами и рубинами огромной ценности. Мария получила три бесподобных украшения несравненной красоты. Ожерелье из восемнадцати бриллиантов, очень изящное и прекрасно подходившее к ее нежному сложению, а также кулон на длинной золотой цепочке с массивным бриллиантом и вделанной в него крупной жемчужиной. Те, кому довелось увидеть эту вещь, говорили, что это, наверное, «самая замечательная ювелирная работа, какая только существует в мире». Этот кулон быстро стал любимым украшением Марии. Третий же подарок ее просто растрогал. Это была замечательная фамильная драгоценность: изысканная золотая роза с огромным плоскогранным бриллиантом, в давние времена подаренная императором матери Филиппа, Изабелле Португальской. Говорили, что бриллиант стоит восемьдесят тысяч крон, но для Марии он имел неизмеримо большую ценность, потому что символизировал соединение с родиной ее матери, а это очень много для нее значило. То ли Филипп сам догадался сделать такой подарок, то ли им руководил Альба или какой-то другой советник, но стрела попала в цель. Мария страстно возжелала увидеть человека, который оказал ей такую честь и который, должно быть, ее любит.

    Английским посланникам, которые приехали в Испанию доставить Филиппу брачный договор, принц понравился. Они встретились с ним в Сантьяго, где он остановился по пути из Вальядолида в прибрежный городок Корунья — там находилась готовая к отплытию флотилия. Филипп был серьезен, величествен и щедр. Одному из двух посланников, лорду Бедфорду, он подарил статуэтку почти полтора метра высотой, необыкновенной красоты, сделанную из чистого золота. Придворный Филиппа, понимающий по-английски, услышал, как после подписания брачного договора один англичанин сказал другому:

    «Бог наградил нас тем, что посылает такого доброго короля». Скорее всего это восклицание было вполне искренним.

    В Сантьяго к Филиппу приехал его восьмилетний сын дон Карлос, с которым принц расставался по крайней мере на несколько лет. Они вместе поохотились и приняли участие в турнире, а вечером при свете факелов насладились «парадом прекрасных и поразительных выдумок», поставленным на городской площади. Там были лошади, наряженные слонами, и сказочные замки, полные дикарей из Индий. Другие дикари вынесли похожее на храм зеленое сооружение с девушкой внутри, затем появился небольшой корабль с развевающимися английским и испанским флагами, совсем как настоящий. Процессию завершала мрачная повозка с девушкой в гробу, которая громко жаловалась на то, что Купидон довел ее до смерти. Сам Купидон ехал рядом верхом на коне. Когда повозка достигла середины площади, Купидон взлетел вверх на веревках, и одновременно, к великому восторгу зрителей, начался праздничный фейерверк. Затем в честь принца и его сына на площади был устроен большой бой быков, который продлился всю ночь по причине того, что в одного из быков «вселился дьявол» и он ни за что на свете не хотел дать себя убить.

    Проведя в Сантьяго несколько недель, Филипп попрощался с сыном и отправился в Коруныо, где находился его флот. Берег там был полон штабелями съестных припасов, бочонками с вином, резервуарами с водой, животными и их кормом, оружием, доспехами и тысячами матросских сундучков. Для приветствия принца на песке выстроились шесть сотен моряков с копьями в руках, а корабельные пушки вместе с артиллерией из ближайшего замка дали залп торжественного салюта. При этом появилось столько дыма, что «в течение полутора часов не было видно ни земли, ни неба».

    Английские посланники хотели, чтобы принц плыл на английском корабле, но тот не счел это нужным. Тем не менее он позволил им выбрать его флагманом одну из испанских галер. Их выбор остановился на корабле, декорированном настолько пышно, что он скорее напоминал «прекрасный цветник», чем мореходное судно. Это был «Espiritu Santo»[50], двадцатичетырехвесельная галера, задрапированная от носа до кормы замечательной алой тканью. Баковая надстройка была обвешана малиновой парчой, расписанной языками золотого пламени, а на грот-мачте развевался королевский штандарт в тридцать ярдов длиной с изображением доспехов Филиппа. Другой штандарт красовался на бизань-мачте, а на фок-мачте, снастях и вантах тоже висели флаги с королевскими доспехами. В дополнение к этим государственным флагам почти к каждому дюйму корабельной поверхности были прикреплены тысячи небольших шелковых вымпелов, которые весело колыхал ветерок.

    В полдень 12 июля на борт этого судна поднялся Филипп со своей свитой, а матросы в желто-красных мундирах, приветствуя его, свешивались с мачт и рей, проделывали на канатах гимнастические трюки. Множество горожан, пришедших посмотреть на отплытие принца, знали, что он плывет в Англию жениться, но все понимали также, что цель его поездки много важнее, чем просто женитьба: он отправляется крепить могущество Габсбургов против французского короля. Когда принц взошел на борт «Espiritu Santo», они выкрикивали не только пожелания успешного плавания, но и «разражались бранью по отношению к Франции».

    Флот вышел в море при сильном ветре. Первую ночь и весь следующий день из-за плохой погоды принц и его свита не покидали нижнюю палубу. Филипп был необычайно восприимчив к морской болезни, и, чтобы сократить его страдания, английские посланники приняли решение причалить в Плимуте вместо официально назначенного порта Саутгемп-тон. Паруса подняли в пятницу, а во вторник утром показался английский берег. Теперь море было спокойнее, и на следующий день сильное течение пронесло испанские корабли в прибрежные воды между Саутгемптоном и островом Уайт. К счастью, принц нормально себя чувствовал и в тот же день, когда «Espiritu Santo» бросил якорь в узком проливе, в трех милях от Саутгемптона, смог принять несколько депутаций с берега.

    Первым его гостем стал английский адмирал, лорд Уильям Говард. Филипп вытерпел грубоватые шутки Говарда, но странное замечание адмирала, что фламандские корабли похожи на «раковинц моллюсков», привели фламандцев в бешенство. Он также заспорил о чем-то с испанским адмиралом. Позднее, увидев, что испанские корабли при входе в английские воды не убирают топсели, как это положено делать, Говард приказал дать напоминающий залп из пушек в их направлении, а его моряки смотрели на испанцев с неприкрытым презрением.

    На следующий день Филипп пересел на королевскую барку, которая должна была доставить его на берег (очень короткое путешествие), но прежде принял молодых лордов: старших сыновей графов Арундела, Дерби, Шрусбери и Пембрука и внука герцога Норфолка, — которые прибыли к нему с нижайшей просьбой принять их в свиту. Еще находясь на борту своего флагмана, принц принял посвящение и ступил на английскую землю уже рыцарем ордена Подвязки. Марии среди встречающих не было. Она расположилась в своем сельском доме в двух милях от побережья, но прислала подарок — белого коня, покрытого попоной из украшенного золотом малинового бархата, чтобы принц мог доскакать на нем до церкви и возблагодарить Бога за удачное плавание. Филиппа, как только он ступил на берег, приветствовал на латыни сэр Энтони Броун, сказав, что послан служить ему в качестве шталмейстера, а затем подвел прекрасного коня. Филипп поблагодарил и сказал, что ему не трудно дойти до церкви пешком, но Броуи настоял. Он помог принцу подняться в седло и по традиции почтительно поцеловал его шпору. Затем шталмейстер повел коня Филиппа к церкви Святого Распятия, ненадолго остановившись только у городских ворот, где лорд-мэр торжественно вручил принцу ключи от города.

    Филипп пробыл в Саутгемптоне три дня, в апартаментах, увешанных гобеленами, изображающими деяния Генриха VIII и расшитыми его знаменитыми титулами — «Защитник веры» и «Верховный Глава Церкви». Утром он спал допоздна, затем одевался и встречался с советниками Марии и другими лордами, которые ему представлялись и целовали руку. Заняться в Саутгемптоне Филиппу было нечем — в те времена в этом небольшом городишке насчитывалось всего триста домов, — к тому же все время не переставая лил дождь. Мария поручила своему лорду — хранителю печати доложить принцу о «полном состоянии дел в государстве со всеми подобающими подробностями» и дать любой совет, какой он может попросить. Но Филипп практически ничего не знал ни об Англии, ни о ее политике и поэтому вопросов не задавал. Он выступил перед советниками с официальной речью, заверив их, что прибыл в Англию не с целью обогащения, поскольку, Господь свидетель, у него столько земель и богатств, как ни у одного другого современного принца, а потому, что призван Божьим провидением стать мужем Марии. Он сказал, что будет обходиться с ней и с ними, как «добрый и любящий правитель», и надеется, что они, со своей стороны, также выполнят свои обещания быть «преданными и послушными».

    Филипп прекрасно сознавал, что каждое его слово и жест станут позднее предметом обсуждения англичан, и потому делал все, чтобы их успокоить. Свой первый вечер на берегу он провел в обществе лордов. Причем разговаривал со всеми добродушно и сердечно, особенно с лордом Говардом, «которому выказал большую любезность». Филипп даже пытался шутить, заметив адмиралу, что, оказывается, ни один из костюмов, которые он привез из Испании, «нельзя надеть в день свадьбы по причине недостаточной элегантности». Принц обнаружил это, только приехав в Англию. Видимо, он все же недостаточно богат, чтобы нарядиться «с подобающим величием, какого заслуживает королева». Затем добавил, что надеется пошить здесь костюм из попоны коня, присланного Марией. Такой вот ему подарили замечательный подарок, и такие вот у них в Испании неумелые портные! Как раз в тот момент внесли большие кувшины с вином, пивом и элем, вместе с высокими кружками. Филипп повернулся к своим приближенным и объявил, что отныне они должны забыть испанские обычаи и принять английские и что сейчас он покажет им, как это делается. Приказав подать ему пива, он выпил его на английский манер, к великому одобрению всех присутствующих англичан.

    Глядя на принца, создавалось полное впечатление, что это беззаботный молодой человек, весело проводящий время в предвкушении свадьбы, но на самом деле Филипп в то время был серьезно встревожен. На берегу его ждало неприятное известие от отца, что 26 июня французы захватили Мариен-бург, мощную крепость на границе земель империи, и что есть опасность взятия Брюсселя. Передовые отряды французов уже начали сгонять крестьян с их земель, поджигать дома и вытаптывать поля, а армия Карла оказалась захваченной врасплох и только собирается с духом для контратаки. Император писал, что ему нужна помощь сына, и предлагал Филиппу сократить медовый месяц до минимума, после чего отплыть во Фландрию.

    Филипп написал отцу из Саутгемптона, что сделает все как надо, и приказал слугам не выводить лошадей на берег, поскольку очень скоро, возможно, через несколько дней, придется отплывать назад. Ожидая встречи с Филиппом, Мария знала о взятии французами Мариепбурга, и это ее также беспокоило. Она боялась, что Карл может потребовать от Англии послать войска на защиту Брюсселя, но ко времени венчания кризис миновал — к серьезным действиям французы оказались не готовы. Они покуролесили в окрестностях столицы, пощекотали нервы придворным императора, а затем доблестные воины Карла V отбросили их за границы империи.

    Вскоре стало очевидным, что в ближайшее время Филиппу если и придется с чем-нибудь сражаться, то только с английской погодой, которая портилась с каждым днем. Уже на второй день пребывания в Саутгемптоне Филипп был вынужден одолжить у одного из англичан плащ и шляпу, чтобы прикрыться от дождя во время поездки на мессу. Два дня спустя ему предстояло покинуть порт и направиться в Винчестер, где должна была состояться встреча с королевой, а затем обряд венчания. В этот день с утра зарядил проливной дождь, и дорога превратилась в грязное месиво. Поверх своего усыпанного бриллиантами костюма Филипп надел красный войлочный плащ, но все равно в епископальный город прибыл весь промокший до нитки. Его белые атласные короткие штаны и камзол были забрызганы грязью. При въезде в город он остановился в госпитале — бывшем монастыре, переоделся в костюм из черно-белого бархата, покрытый золотым бисером, и продолжил путь. Его окружали помрачневшие испанские гвардейцы в насквозь промокших мундирах, а также мокрые и перепачканные, но по-прежнему преданные аристократы.

    В Винчестер принц въехал уже в сумерках и отправился прямо в собор, где Гардинер и еще четыре епископа встретили его пением гимна Те Deum. Собор был до отказа заполнен народом, так «что они подвергались опасности задохнуться», а после окончания благодарственных молебнов люди последовали за Филиппом к дому настоятеля, где принцу предстояло провести ночь. Королевские гвардейцы держали толпу на расстоянии, но, проходя мимо, Филипп повернул голову и сделал легкий поклон — сначала в одну сторону, затем в другую, чем «очень обрадовал народ, наблюдающий Его Светлость лично». Мария еще днем прибыла в Винчестерский дворец, расположенный напротив крытой аркады дома настоятеля. В этот вечер она и Филипп должны были встретиться в первый раз.

    Вполне вероятно, что Филипп чувствовал себя уверенно, как и положено красивому молодому принцу, связывающему себя узами брака с женщиной много старше по возрасту и, как говорят, малопривлекательной внешне, но во время приготовления к их первой встрече признаков этой уверенности не обнаруживал. Он снова переоделся, решив, что расшитый золотом костюм и шляпа недостаточно изящны для этого случая, и надел камзол с бриджами из мягчайшей белой лайки. Поверх Филипп накинул французский плащ хитроумного покроя, прошитый серебряными и золотыми нитями, и надел шляпу с длинным плюмажем. Облачившись в сей наряд (один из его приближенных заметил, что «принц очень великолепно в нем выглядел»), Филипп с дюжиной испанских и фламандских придворных пересек дорожку между домом настоятеля и дворцом епископа, вошел во внутренний дворцовый сад и двинулся к дверям, миновав несколько увитых зеленью беседок и тихо плещущихся фонтанов, чтобы направиться вверх по узкой винтовой лестнице, туда, где ждала королева.

    Принц вошел в комнату, «где им предстояло порадоваться друг на друга, длинную и узкую, скорее похожую на коридор», и встал перед Марией, как будто сойдя с ее любимого портрета работы Тициана. Шотландец, наблюдавший в эти дни Филиппа, описал его таким, каким его увидели глаза жителя Великобритании: «По виду он был славной внешности, с широким лбом и серыми глазами. Нос прямой, выражение лица мужское, спокойное. От лба до оконечности подбородка лицо принца по размерам невелико. Поступь у него, как и положено у принца. Держится прямо, чтобы не потерять ни дюйма своего роста. Голова рыжая, также и борода». Шотландец не нашел во внешности Филиппа ничего, к чему бы можно было придраться. «Его тело весьма пропорционально; руки, ноги, и все остальные члены то же самое, — заключил он. — Можно сказать, что природа не могла создать более превосходного образца». Невеста ждала Филиппа много месяцев. Теперь стало ясно, что ждать стоило.

    А вот Мария в определенном смысле испанцев разочаровала. И дело даже было не в ней самой. Все приближенные Филиппа открыто признавались, что нашли английских женщин непривлекательными. Для них были куда предпочтительнее полнотелые испанки с оливковой кожей, чем худосочные фарфорово-бледные англичанки. Худобу королевы к тому же подчеркивало простое облегающее платье из черного бархата, «пошитое по английскому фасону без какой-либо отделки». Ее лицо было очень бледным и напряженным от ожидания. Короче говоря, она выглядела так, как и должна была выглядеть старая дева, тетка Филиппа.

    Первые двенадцать месяцев правления измучили королеву заботами, что, несомненно, не прошло для нее бесследно, как и тревоги последних месяцев. Мария страдала бессонницей, головными болями и расстройством пищеварения. Необходимость жить в постоянном напряжении, долгие часы утомительной работы в правительстве, раздражение от интриг дюжины вздорных политиков, которые работали, ели и даже спали в непосредственной близости от нее, — всему этому пришлось заплатить дань. И вообще ничто не прошло даром, все теперь выплыло наружу, и пережитое в молодые годы тоже. Куда-то пропали врожденная чувственность и одухот-вореино.сть, которые прежде так привлекали мужчин в Марии, а в ее романтические чувства к Филиппу с самого начала примешивалось сознание того, что этот человек, возможно, и годится ей в мужья, но совершенно не подходит в соправители страны.

    Все это при желании можно было прочитать на ее лице, когда она напряженно вглядывалась из конца длинной комнаты в принца и его приближенных. Самый близкий друг Филиппа, Руй Гомес, вскоре после этой встречи записал в дневнике, что Мария ему показалась «более пожилой, чем говорили», но другие в свите принца были еще прямолинейнее. «Королева вовсе не красавица, — писал один из них. — Маленькая, какая-то дряблая, с белой кожей… сама светловолосая и без бровей».

    Когда вошел Филипп, Мария ходила взад и вперед в противоположном конце комнаты. Увидев его, она вначале замерла, а затем бросилась вперед и, прежде чем взять его за руку, быстро поцеловала свою. Он приветствовал ее на английский манер, то есть поцеловал в губы. Свидетелями их встречи были не больше пяти «пожилых вельмож» и такое же количество «пожилых дам». Мария не хотела рисковать, показываясь Филиппу в компании своих молодых незамужних фрейлин. Жених и невеста уселись под королевским балдахином и начали разговор, ища на лицах друг друга признаки одобрения, симпатии, расположения. Адмирал Говард бесцеремонно влезал в их разговор напоминаниями о приближающемся дне венчания, о том, как хороша невеста, какими необыкновенными достоинствами обладает жених и так далее, но его громкие восклицания не отвлекли Филиппа и Марию друг от друга. Через некоторое время свита Филиппа приблизилась, чтобы поцеловать руку Марии, а она, в свою очередь, провела принца в соседнюю комнату, где ее дамы, по двое, подошли к нему для поцелуя.

    Этикет требовал, чтобы первый визит жениха был коротким, но когда Филипп начал подниматься, Мария взяла его за руку и отвела в сторону, где они проговорили еще довольно долго. «Неудивительно, — заметили наблюдавшие это испанцы, — что она радовалась тому, какой ей достался великолепный мужчина». Наконец Мария позволила Филиппу уйти, предварительно научив его, как сказать по-английски «Спокойной вам ночи, мои лорды». Он немедленно это забыл, и его пришлось учить снова, но даже после многократного повторения принц смог произнести только что-то вроде «Спокпоч». Королева пришла в восторг, ее придворные вежливо заулыбались, и на этом первая встреча жениха и невесты благополучно завершилась. Филипп отправился к себе в покои с чувством исполненного долга, а Мария в свои, радуясь, что Господь послал ей принца из сказки.







     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх