В плену стихии

1

Весна, порадовав солнцем и теплом, предательски скрылась. Колючий снег, холодный ветер и низкие тучи навалились на нас и обезоружили. Под вой метели то в облаках, то бреющим плывут над нами транспортные «юнкерсы», а мы в бессилии, прижатые стихией, только слушаем их зловещую музыку. Видимо, погода за линией фронта врагу позволяет летать.

Не желая считаться с метелью, с утра мы долго толпились около присмиревших и по-зимнему укутанных истребителей. Холод и пронзительный ветер все же загнали нас на КП.

— Сколько времени будут свирепствовать небеса? — спрашивает у Плясуна Лазарев. — Вы же, Тихон Семенович, приняли прогноз погоды?

— Неделю с гаком.

— А почему неделю да еще с гаком? Тихон Семенович натянуто шутит:

— Сережа, неужели ты не знаешь? Сегодня первое апреля — никому не верь. По данным наших колдунов, погода должна быть ясной, а видишь? — Лицо Плясуна стало суровым. Он разложил перед нами карту. — Смотрите.

Синее колечко в красном обхвате явно катилось на запад, приближаясь к нашему аэродрому. Кто-то не выдержал и высказал общую тревогу:

— А если их не остановят? Тихон Семенович обнадежил:

— Срочно выдвигаются части из резерва фронта.

— Не опоздали бы: пурга…

Молчание. Молчание затянулось. Василяка, читавший какие-то бумаги, поднял голову:

— Без паники! Когда нужно будет — получим указания. А пока приказано находиться всем на аэродроме и ждать погоды. Она должна улучшиться.

— Сегодня же первое апреля… — начал Рогачев, капитально усаживаясь на земляной пол. Остальные летчики последовали его примеру. Василий Иванович степенно продолжал: — У нас в полку еще до войны первого апреля проводились тренировочные прыжки с парашютом. Инструктор в честь такого дня решил подшутить. Он сказал: «Буду прыгать первым». Смотрим: прыгнул. Летит комочек. Парашют не раскрывается. Волнуемся. Подумали: делает затяжку, но… шлеп о землю. Жена его в истерике. Бежим к месту гибели. Думали: от инструктора остался мешок с костями. И действительно, мешок, но с опилками: манекен. Потом прыгнул инструктор. Нормально. Мы на него: что пугаешь народ? А он невозмутимо: я сбросил манекен для пристрелки.

Землянка однокомнатная, маленькая. В ней быстро стало тесно и душно. Зато тепло. Согрелись — и пошла писать губерния. Один анекдот за другим. Забавные, комические истории сменялись трагическими. Впрочем, трудно было отличить трагическое от комического. Летчики в такие моменты умеют все пересыпать смешным.

Погода под вечер не улучшилась.

Ужин. Со мной и Василякой сидит капитан, приехавший к нам на стажировку в должности командира полка. Мы с ним кончали Харьковскую школу летчиков, в начале войны вместе учились в Академии ВВС и неплохо знали друг друга. Сейчас с удовольствием вспоминаем годы учебы.

Стажеры в авиации преимущественно из летчиков-командиров. Они прибывают из тыла на фронт за боевым опытом. Большинство из них за месяц, за два крепко врастают во фронтовую жизнь, становятся настоящими боевыми товарищами и потом приходится с сожалением расставаться с ними. Конечно, летал он хорошо. Правда, в боях ему еще мало пришлось участвовать, но Афанасий (так звали стажера) уже надоел Василяке просьбами: летать, летать. А то, по его мнению, война скоро кончится, и он не успеет уничтожить ни одного фашистского самолета.

Такие приставания только сбивают с толку командира, организующего летную работу. Под влиянием просящего он может разрешить ему выполнить непосильную задачу. Поэтому Василяка сразу заметил стажеру:

— Ты только не спеши с полетами. Следующий раз как думаешь: ведомым идти или ведущим?

— Конечно, ведущим, — не задумываясь ответил стажер, но, видимо, спохватился, что так заявить опрометчиво, уточнил: — А впрочем, вам виднее. Как прикажете.

По лицу Василяки пробежало чуть заметное недовольство, но он, как бы с полным безразличием, посоветовал:

— Подумай и реши сам, — и, видимо не желая больше об этом говорить повернулся ко мне: — А что, если к тебе в эскадрилью перевести Архипа Мелашенко?

— Зачем? — насторожился я.

— На пользу службы, — Василяка уклонился от прямого ответа.

Командир не всегда обязан мотивировать свое решение. Сейчас же, как мне показалось, он должен был пояснить. Василяка же явно не хотел. Почему? Может быть, он не понимал, что творится с Мелашенко? Навряд ли. Кто-кто, а Василяка, много лет проработавший инструктором, хорошо разбирался в психологии летчиков.

Я взглянул на Архипа. Он сидел в противоположной стороне стола рядом с суховатым Сергеем Лазаревым и аппетитно ел. Широкое полное лицо раскраснелось и лоснилось от легкой испарины. Густые каштановые волосы сбились на лоб, закрывая красноватые глаза. Широк в плечах. На вид парень здоровяк, но как обманчив внешний вид!

У Архипа и Сергея схожи боевые пути. Оба начинали воевать с мечтой о подвигах, о славе, бесстрашно и с увлечением. Впрочем, у большинства молодых летчиков в первых боях чувство опасности растворяется в необычном возбуждении. Обоих здорово трепала война. Сергей от этого только креп, мужал, А Архип?

В начале боевого пути он был сбит. С открытой душой он рассказал, как все произошло. Командир был расстроен неудачным боем, и летчик попал под его горячую руку. Чувствительный по натуре, впечатлительный и, стало быть, легко ранимый грубым, неосторожным словом, Мелашенко оробел и растерялся.

Вскипевший командир для острастки не то за трусость, не то за ошибку припугнул Мелашенко военным трибуналом. Может быть, он и сам не заметил и не подумал, какой нанес удар человеку, может быть, об этом вскоре и забыл, но летчику эта горячая рука запомнилась навсегда.

После этого случая Архип замкнулся, ушел в себя, стал бояться начальства. А в воздухе постоянно над ним висела смерть. Он испытывал такое ощущение, будто находился между двух огней: вражеского, а допустишь ошибку — не жди пощады и от своих.

Требовательность без доверия порождает страх, а страх, как заразная болезнь, которую не лечат, не только физически терзает человека, но и разъедает его волю, нервы и веру в себя. Архипу требовалась передышка от боев, отдых и успокоение, но война этого не позволяла, и не каждый мог заметить его душевные тревоги. Многие его нервозность — объясняли только страхом. Но страх есть у всех, и лучшее лекарство против него — бой. «В упор гляди на страх — не смигни, смигнешь — пропадешь». Таков был наш девиз.

И действительно, в воздухе Архип преображался. Воевал смело. Но сколько на это требовалось напряжения? Силы у него, не как у других, не восстанавливались. Он работал на износ.

В боях за Киев Архип снова был ранен. И тут уж окончательно укатали Сивку крутые горки. У него угасла вера в себя, в свои силы, способности. Он потерял общий язык и с землей, и с фронтовым небом. И вот наступил такой момент, когда всем стало ясно, что с Мелашенко творится чго-то неладное. Теперь он, как только услышит, что нужно подниматься на боевое задание, так весь и затрясется, словно через него пропустили электроток высокого напряжения. Но он не отказывался, летал.

За последнее время у него уже не чувствовалось той тонкости боевого расчета, который был присущ ему раньше. Появилась опасная медлительность, когда требуется быстрота, и, наоборот, где нужна была выдержка, ее стало не хватать.

Кое-кто это нервно-психическое расстройство, проявляющееся иногда в нервных судорогах, объяснял просто трусостью и поговаривал о привлечении Архипа к строгой ответственности.

— Почему молчишь, почему не отвечаешь? — забивая гомон, стоящий в столовой, громко напомнил мне командир. — Мелашенко — неплохой вояка. Он к тебе придет на место Маркова. Перевод логичен.

— Нет, не логичен, — ответил я. — Архипу нужен отдых, чтобы он месяц-два не слышал никакой войны, а потом только говорить о его полетах и переводе.

— Ты так думаешь? — тоном явного осуждения отозвался Басил яка.

Я знал его манеру разговора. Он иногда умышленно не соглашался с предложением собеседника, чтобы тот подробней пояснил причину своего предложения. Очевидно, и сейчас у него была такая тактика. Поэтому я решительно сказал:

— Да, — и начал пояснять почему, но стажер не дал мне закончить мысль, деланно пробасил:

— Арсен! Странно слышать от тебя такие слова. Истребитель — это сила и мужество, а ты развел какие-то нервы, сентименты. Сейчас война. Отдыхать будем потом.

После двухсот граммов водки (гостю удвоили фронтовую норму) у многих разудалость на словах часто льется через край.

— А мне странно слышать твой бас. У тебя же классический тенор. И с командиром полка ты им говоришь. Уж не артистом ли ты стал?

Афанасий добродушно улыбнулся и все свел к шутке:

— Тактика. С начальством всегда нужно говорить мягко, на полтона ниже, с равным по чину и подчиненными — баском: полезней и для тебя и для службы.

Василяка показал стажеру на Архипа:

— Как ты на внешний вид оценишь его? Тот, посмотрев на летчика, спросил:

— А как летает?

— Хорошо, очень хорошо. Лично сбил тринадцать самолетов.

— Парень, по-моему, крепыш и умный.

— Возьмешь к себе в полк?

— Конечно. Нам люди с боевым опытом нужны. Василяка с сожалением взглянул на меня:

— Вот видишь. А ты говоришь: Архип больной и нужен ему отпуск на лечение.

— А разве вы не согласны?

— Согласен. Но кто ему даст отпуск по болезни? У него ряшка кирпича просит. А хороших врачей-психологов у нас в авиации пока еще нет. Давай сделаем так: пускай Архип будет у тебя, а то он там не сработался с комэском. На боевые задания его постарайся посылать пореже. Пускай побольше летает на прикрытие аэродрома. А я в это время, может, достану путевку в санаторий или же постараюсь его перевести в тыл, — и Василяка обратился к стажеру: — Ты, когда поедешь домой, походатайствуй за него в Москве.

— С удовольствием. Но не лучше ли его на это время совсем не посылать-на боевые задания?

— Ни в коем случае! — решительно заявил Василяка. — Этим мы окончательно отобьем у него веру в себя.


3

Трое суток бушевала метель. На четвертый день метеорологи пообещали прояснение. Преодолевая заносы, то на машине, то пешком мы с трудом добрались До аэродрома. И верно, снегопад перестал, облака поднялись, засинели разрывы, а на западе уже совсем чисто. Еще полчаса-час, и у нас прояснится, но никто не может взлететь: на летном поле — сугробы. Снег спешно очищают. Работают люди полка, батальона обслуживания, местное население, однако дело не спорится. Нет никакой техники, а с одними лопатами, которых и то не хватает, быстро не управишься.

— Да, братцы, природа разгневалась на нас, — прежде чем спуститься в землянку, с тревогой проговорил Мелашенко. — Мы в ловушке. Прилетит с десяток «фоккеров»…

Тры-ы… тры-ы… — забили слова Мелашенко сухие пулеметные очереди. Все подняли головы. В небе никого, но стрельба возобновилась. Метрах в трехстах от нас виднелись окопы, ощетинившиеся стволами зенитных пулеметов. От них вверх тянулись огненные нити.

— Пробуют, готовятся… — с облегчением пояснил Мелашенко. — Это единственная сейчас наша защита.

— А почему бы нас не могли прикрыть другие полки дивизии? — спросил Лазарев. — Там заносов, может, нет.

— Навряд ли их помиловали небеса, — ответил кто-то.

На КП, лежа на топчане, нас уже ждал командир полка. Он взмахом руки показал на стол. Капитан Плясун молча развернул карту с оперативной наземной обстановкой. Мы так и ахнули.

Окруженная 1-я танковая армия противника за время метели, пока мы сидели в теплых избах, продвинулась на запад почти на сто километров. Ее синяя стрелка протянулась вблизи нашего аэродрома и уперлась в надпись «Бучач». Навстречу ей с внешнего фронта тоже тянулись вражеские стрелы.

— Здесь же у немцев не было войск? — Я провел рукой от Подгайц до Станислава. Плясун пояснил:

— Подбросили, а наша разведка прозевала.

— Метель свирепствовала. Она ослепила нас, сковала маневр и прикрыла все действия противника, — устало пояснил Василяка.

— А где были наземная разведка, агентура, партизаны? — не согласился начальник оперативного отдела и уточнил: — Погода до первого-то апреля была хорошей, и наша воздушная разведка, если бы не проспала, могла бы определить, что фашисты готовятся выходить из окружения на запад. Нам же все твердили, что они будут пробиваться на юг.

Василяка молчал.

— А почему нам не сообщали, что немцы так близко подошли к аэродрому? — возмутился Лазарев. — Если бы они чуть отклонились на север — всех бы нас захватили тепленькими, в постелях.

— В этом виноват я, — тихо ответил командир полка и, встав с топчана, подошел к нам. — Не хотел раньше времени портить вам настроение. Достаточно и того, что я четыре ночи не спал, а вы хорошо отдохнули.

— Но у нас аэродром занесло, отдых может выйти боком, — заметил Сачков. — Мы бы стали очищать аэродром.

— Пробовали. Не очистка получилась, а снегозадержание. Перебросишь лопату, а через минуту на этом месте — сугроб. — Владимир Степанович устало обвел летчиков взглядом: — Обстановка ясна?

— Ясна, — раздались подавленные голоса.

— А теперь идите по самолетам и помогите техникам очистить стоянки от снега, а то и на взлет не вырулить.

Кругом уже прояснилось. Ослепительно пылает полуденное солнце, пылает небо, пылают самолеты, пылают замасленные на техниках куртки — все горит солнцем, слепя глаза. И тишина какая-то ослепительная, тревожная. Техники и механики понимали опасность и, быстро очистив самолеты от снега, привели их в полную готовность. От самолетов уже пролегли узкие дорожки на летное поле. Все спешили оживить аэродром. Я только успел осмотреть стоянку самолетов, как получил распоряжение от командира полка:

— Немедленно иди и осмотри подготовленную полосу и прикинь: можно ли с нее взлететь. Подозрительно странно прервалась связь со штабом дивизии и корпуса. Боюсь — это не случайно. Бандеровцы и немцы, наверно, действуют заодно.

Для безопасности взлета подготовленная дорожка была еще коротка.

— Сколько метров еще не хватает? — спросил Василяка.

— Метров пятьдесят-семьдесят.

— Ждать нельзя. Я уже отдал распоряжение Мелашенко и Руденко подняться на прикрытие аэродрома. С их самолетов я приказал слить половину бензина. Летчики опытные — на облегченных машинах должны взлететь. Иди на полосу и выпусти их.

Поднимая снежные буруны, два «яка» вырулили на старт. Я взглянул на свои ручные часы. Было ровно три часа дня. Я махнул флажком. Первым начал разбег истребитель Архипа Мелашенко, за ним — Михаила Руденко. Оба самолета, спущенные с тормозов, хотя и резво рванулись с места, но остатки снега все же тормозили набор скорости. С тревогой смотрю на них. Успеют или не успеют оторваться от сугробов? Нет — сгорят. Ох, и долго же они бегут… Бремя застыло. Сугробы уже перед носами взлетающих истребителей. Архип, неужели не сумеешь? И вот самолет наскочил на снег. Снежным облаком окутался и «як» Михаила. Оба истребителя скрылись в бурлящей пене снега. Все. Конец!..

Жду появления черного дыма и огня. На взлетах моторы всегда работают на полную мощность. В таких случаях истребители, как правило, переворачиваются и сгорают. Сейчас же оба «яка», словно задыхаясь, вяло высунули носы из снежного буруна и медленно, оставляя его позади, вырисовывались на прозрачной западной синеве неба.

Взлетели удачно. Через две-три минуты они будут на высоте, и тогда мы уже не пленники снежного заноса, в случае вражеского налета сумеем постоять за себя.

Довольный, радостный гляжу на истребителей, уходящих ввысь. Но почему их трое? Взлетели же двое… Появился еще четвертый. Черт побери, да это же, кажется, с черными крестами? «Фоккеры»!..

И тут только дошло до меня: то, чего мы боялись, — случилось. Под шум взлетающих «яков» вражеские истребители подкрались незамеченными и уже берут в прицел Мелашенко и Руденко. Видит ли все это Василяка, находящийся у командной радиостанции? Успеет ли предупредить летчиков об опасности, ведь они уже могут отвернуться от огня «фоккеров»?

Хотя я и находился на земле, но мысли были в воздухе и по привычке без промедления окинул взглядом синеву. Над головой рой бомб и самолетов. Юго-восточ-нее небо тоже все черно от «фоккеров» и «мессершмит-тов».

Враг действовал продуманно. Одна группа — ударная — обрушилась на аэродром, вторая — группа прикрытия — охраняет ее от истребителей, которые могут прийти нам на помощь с других аэродромов. Только этой помощи не будет: бандеровцы нарушили связь и сейчас нам нечем вызывать соседей. Вся надежда на взлетевшую пару. И только я хотел взглянуть, что с ней, как раздался грохот. Землю вышибло из-под ног. Смутно догадываюсь, что меня швырнуло взрывной волной. Пытаюсь открыть глаза. Как будто удалось, а все равно темно. Что такое? Руки потянулись к лицу, но кто-то их не пускает, держит. Рывок! И я на ногах, в сугробе. Вон что — головой меня бросило в снег…

Кругом стоял вой моторов, стрельба, рвались бомбы, и всюду дождь снарядов и пуль. Людей не видно. Они спрятались в щель, а кто не успел, те прилипли к земле, ища в ней защиту.

На взлетной полосе темнеют пятна. Это воронки от бомб.

Враг закупорил летное поле и поливал из пушек и пулеметов стоянку самолетов. Где Мелашенко и Руденко? В воздухе вижу только один «як», и то он, выпуская хлопья дыма, планирует на аэродром. К нему сзади тянутся белые жгуты. Это добивают его два « мессершмитта ».

Бах, бах, бах… Вокруг меня свистят снаряды и пули, дымит снег. Что-то стукнуло в шею и обожгло. Я стою на снегу в черном реглане. Мишень. «Очумел, что ли?» — выругал себя и, нырнув в сугроб, как крот, заработал руками, чтобы зарыться в снег.

Прижавшись к земле, лежу под снегом и прислушиваюсь. Разрывов бомб уже не слышно, зато усилился; пронизывающий тело и душу вой вражеских моторов и торопливый говор пушек и пулеметов. Но что делать? Ждать. Только ждать. Но, ничего не видя, лежать и ждать, когда окончится весь этот ад, стало просто невмоготу. Подобно цыпленку в яйце, пробил головой снежный панцирь и высунулся в кипящий огнем мир. Что-то красно-черное сыпалось на меня. Да это же горящий самолет! И я не успел ни о чем подумать, не успел испугаться, как инстинкт самосохранения снарядом выбросил мое тело из маскировочного убежища. И на то место, где я лежал, шлепнулся на живот самолет, объятый пламенем. То ли от удара, то ли от снега, а может, и от того и от другого, огонь погас. Машина, пробороздив немного землю, остановилась. Это был «як» Мелашенко. Летчик мгновенно выскочил из кабины и, отбежав в сторону, спрятался в снег.

Теперь истребители противника, став над аэродромом в круг, методично рвут огнем и металлом все, что попадается им на глаза.

Недалеко от меня делала на снегу группа людей из местного населения. Они сверху на белом фоне хорошо заметны. Звено «фоккеров» обрушилось на них. Двое парней, не выдержав, вскочили и, угрожающе помахав в небо руками, бросились !ежатъ в степь, Только от пуль и снарядов не убежишь. Враг, не встречая сопротивления, обнаглел. Вот-вот и его группа прикрытии снизится и разрядит на нас свои пушки и пулеметы. Безотчетно выхватываю пистолет и стреляю в пикирующие самолеты. Это уже отчаяние! Из пистолета нельзя достать самолет.

Меня бесит бессилие, беспомощность. Это не страх. Это хуже страха. Большинство летчиков научилось покорять страх и это естественное чувство самосохранения использовать как разумный прибор, определяющий меру опасности. Против же бессилия нет оружия. В такие минуты ожидание — пытка, от которой душа и тело отказываются подчиняться тебе.

Штурмовка затянулась. Самолеты противника пошли еще на заход, на третий заход. И все безнаказанно. О пет, нет! Вижу, как «фоккер» от зенитных пулеметов задымился и, круто снимаясь, пошел к земле. Высоко, выше всех, появился одиночный «як». Кто это? Наверное, Руденко. Он вплотную подкрался к «мессершмитту» и сейчас срежет его. Однако наш истребитель почему-то медлит с огнем. Страшно. Он подходит еще ближе. «Мессер» же, не замечая, летит по прямой. Ну бей же, мысленно тороплю «як», а потом сверху атакуй любого! Ты же сейчас хозяин положения.

«Як» все не стреляет. Он уже в каких-то десяти-пятнадцати метрах от вражеского истребителя. Наверное, отказало оружие. И в такой миг. Руби винтом! Тебе никто не мешает.

Но «як» круто отворачивается от, казалось бы, обреченного «мессершмитта» и бросается на пару «фоккеров». Зачем? Почему не таранил «мессер»?

У одиночного «яка» с фоккерами» завязывается карусель. На помощь противнику спешат еще несколько истребителей. «Як» уже окружен, ему тяжело. И все же он держится, не убегает. Молодец! Но почему же он не таранил?. Впрочем, летчик действует разумно. Таран мало что бы дал, а боем он привлек много истребителей на себя.

Наконец «як», то ли подбитый, то ли уже от безвыходности вывалился из клубка боя и, подставив себя под удар, взял курс на восток. С десяток вражеских истребителей кинулись за одиночным «яком».

— Что ты делаешь? — вырвался у меня невольный крик. Я понимал, что «як» уводит противника подальше от аэродрома, но уж очень опасен его маневр. Вдруг все вражеские истребители, погнавшиеся за нашим смельчаком, отхлынули на запад. За ними сразу же потянулись и остальные. Чем вызвана такая поспешность? Вероятно, заметили случайно пролетающих наших истребителей. А может на КП удалось наладить связь, нарушенную бандеровцами, и штаб полка вызвал помощь.

В небе наших нет. Даже и «як» исчез. Но почему же противник не добил его? Смотрю на часы. Время 15.35. Вон в чем дело. Более тридцати минут враг висел над нами. У него осталось горючего только-только добраться до своего аэродрома. И видимо, командир вражеской группы подал команду: домой. Значит, он был уверен, что помощь к нам вызвана не будет.

Ничего не скажешь, в сговоре с бандеровцами фашисты сработали чисто. Но почему мы в этой операции ни разу не ударили по их аэродромам? Нам нужно наступать не только на земле, но и в небе, как это было во время Корсунь-Шевченковской битвы. До сих пор в борьбе за господство в воздухе у нас преобладают оборонительные принципы первоначального периода войны.


4

В западной дали растворились самолеты противника. На аэродроме тишина. Она усилилась отсутствием какого-либо признака жизни. Нигде ничего не горело, ничто не рвалось, никто не двигался и не подавал голоса. Создавалось впечатление, будто ничего здесь не осталось живого.

С опаской, с чуткой настороженностью я встал и побрел со взлетно-посадочной полосы к самолетной стоянке. Фашистские летчики, бомбя и расстреливая нас, сделали пять заходов. Что осталось от полка? Я тороплюсь. Бегу к людям, к самолетам.

Мой «як» продырявлен нескольких местах.

— К завтрашнему дню будет готово, — обещает Мушкин, — если на складах найдутся запасные бензиновые баки… — На лице механика удивление: — Товарищ командир, да вы ранены?

Моя рука тянется к шее. Там мокро. На пальцах кровь. Снимаю с головы шлем. Сзади он разрезан. Осколок от бомбы царапнул кожу. Чепуха. Вынимаю малюсенькую капсулу с йодом из потайного кармана брюк. Эту капсулу я всегда ношу с собой.

Мушкин смазал ранку йодом, и я тороплюсь на КП, чтобы узнать результаты налета.

Поврежденных самолетов как мой, много, но ни одного уничтоженного. Все машины можно через два-три дня: восстановить. Видимо, Руденко сыграл свою роль. Воздушный бой над головами штурмующих, как дамоклов меч, действовал на их самочувствие. И конечно, истребители есть истребители. Они приспособлены стрелять по воздушным целям, другое дело — наши штурмовики «ильюшины». У них сила удара по земле во много раз больше, чем у истребителей.

Из полка ни убитых, ни раненых. Правда, ранен Архип Мелашенко, но это несчастье еще случилось в воздухе. А вот из гражданского населения двое убиты и трое ранены. Одного тяжелораненого юношу принесли на носилках. Он стонет зовет мать.

— А отец у тебя есть? — ITO-TO спросил его, чтобы отвлечь от крика и стонов.

— Нет. Бандеровцы куда-то увели, — и снова стон. Он плачет, и уже посиневши губы слабо шепчут: — Maма, мамочка… иди сюда.

Врач и сестра делают ему перевязку. Раненый стихает. Его укладывают в машину и увозят в госпиталь.

В госпиталь отправляют и Архипа Мелашенко. Несколько мелких осколков разрывного снаряда впились в его ногу. Архип сейчас не испытывает никакой физической боли. Он как бы находится в шоковом состоянии. Лицо по-стариковски сморщилось. Он безразличен ко всему, кроме неба, с тревогой вглядывается в него. Подымая вверх голову, поднимает и руку, как бы защищаясь от опасности. Война испепелила его нервы. Когда заживут раны на теле, заживут ли душевные травмы? Найдутся ли у него силы снова стать летчиком?

У КП командир полка, собрав офицеров БАО, распекал их, что они до сих пор не сделали никаких укрытий для самолетов. Он дал им указание: через час чтобы на взлетной полосе все воронки от бомб были заделаны. Иначе, если фрицы заправят самолеты и снова нагрянут, мы взлететь не сможем.

Василяка хотел спуститься на КП, но, заметив меня, гневно спросил:

— Почему у Руденко не стреляло оружие?

С Руденко после посадки я уже бегло говорил. Оружие отказало из-за производственного дефекта. Командир отвел меня в сторону:

— А почему он «мессера» не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.

Я понимал, что командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если ему сейчас не доказать, что он ошибается, то слово «трус», как зловоние, разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня нельзя допустить, поэтому я твердо заявил:

— Таран ничего бы не изменил. Руденко сделал…

— Как не изменил бы!? — гневно прервал меня Василяка. — Ты, ты… понимаешь, что говоришь? Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев, и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой. Твой Руденко мне напомнил случай перед Курской битвой. Помнишь?

…Тогда взлетело двое на перехват самолета-разведчика, возвращавшегося из глубокого тыла нашей страны. Ведомого истребителя разведчик подбил, и он вышел из строя. Ведущий остался один. Атаковал. Убил стрелка у разведчика. Противник оказался беззащитным. Истребитель пошел в решительную атаку, но у него отказало оружие. Он, чтобы уничтожить фашиста, должен был таранить его. К тому лее враг был над нашей территорией. Это уменьшало риск. И здесь у летчика не хватило духу. Опасность риска оказалась сильнее воли к победе, что позволило разведчику уйти к себе с ценными сведениями.

Может, командир в чем-то прав? Не зря ли я защищаю летчика? Не жалость ли у меня взяла верх над рассудком? Почему у нас такие противоположные мнения об одном и том же человеке и о его бое? Я заколебался в своем убеждении. Василяка это уловил и уже в наступательном тоне повелительно дополнил:

— И в рапорте ходатайствуй: Руденко отдать под суд. За трусость!

Михаилу Руденко двадцать один год. Коммунист. Хорошо летает. Дисциплинирован. В полку с августа прошлого года. Сбил два самолета противника. Только по одним этим анкетным данным я не могу поверить, что он струсил. Но и тот летчик, побоявшийся таранным ударом уничтожить врага, летал тоже хорошо, был коммунистом, дисциплинированным — и струсил.

Смелость и трусость? Раньше мне казалось — это антиподы, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить. Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом бою, а только в таком, где находится не просто защищать свою жизнь (на это каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей наступать и, наступая, сознательно рисковать собой. И Руденко в таких боях уже не раз доказывал свое мужество. В случае, рассказанном Василяка, летчик только еще начинал воевать, и у него не хватило духу таранным ударом уничтожить разведчика. Он не осмелился на риск, в котором мало было шанса остаться живым. И для Руденко таран сейчас был безусловно риском. Но не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Он вел схватку умело и долго. Что, этот его дерзкий поединок был случайным в азарте боя или обдуманный!.

Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бынёт и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум, опыт и воля к победе, сознательная и расчетливая Руденко мог так умело и храбро провести бой только обдуманно.

Все это я спокойно высказал Василяке. Он подумал-подумал и как-то доверитель» заговорил:

— Ты в чем-то прав. Но зачем нам защищать Руденко? Какая нам от этого польза? А тебе в особенности. Помолчи лучше. И мне будет легче доказать начальству, что мы сделали все что было в наших силах. Только вот один Руденко сплоховал.

Василяка, видимо, боялся ответственности за штурмовку аэродрома и, очевидно, чтобы смягчить свою вину, собирался поставить под удар Руденко. Конечно, следователь разберется. Но клевета обожжет и запятнает парня.

— Нет, я молчать не буду. И вам не стоит ни в чем обвинять летчика.

— Почему это не стоит? — На лице Василяки появилась пренебрежительная ухмылка, которая вывела меня из равновесия.

— Кто трус, а кто настоящий боец, трибунал лучше поверит тем, кто постоянно ходит в бой, а не отсиживается на земле с ракетницей в руках.

— Замолчи! — Василяка несколько секунд набирал воздух, как бы готовясь обрушить новый словесный удар, но не обрушил, а остыл и заговорил уже спокойно. — Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись во всем деле и доложи мне.


5

Руденко я нашел среди летчиков. Хорошо сложенный, тихий, вдумчивый, он сейчас, держа в руке шлем, спокойно рассказывал о своих приключениях в воздухе. На смуглом лице ни тени виновности. В чуть глуховатом голосе — уверенность. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему он не таранил, мне пока не хотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:

— А чего не рубанул этого «мессершмиттишку» винтом?

— А правда, можно было бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал.

— И глупо бы сделал, если бы таранил, — возразил ему Лазарев. — При всем благополучном для тебя исходе твой «як» вышел бы из строя, и тебе тут же была бы крышка. Фрицы тебя живым бы не отпустили. А кто тогда бы стал мешать им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.

Как я ни старался придать своему вопросу безобидный характер, но, видимо, Руденко почувствовал в нем что-то недоброе. И после слов Лазарева он замолчал и задумался. Как легко сейчас его обвинить в трусости. Он сам не защитится. Только я, как командир, могу за него заступиться, Чтобы отвлечь Мишу от всяких сомнений, я тоже похвалил его за бой, заметив:

— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить настоящую свалку и самому выйти невредимым?

Летчик снова оживился и откровенно признался:

— Сам не знаю.

— Бывает, — отозвался Лазарев и показал на глаза товарища: — Кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.

Командир полка сидел за столом на КП полка, когда я ему доложил свое мнение о Руденко. Определенного он ничего не сказал. Зато капитан-стажер, сидевший с Василякой, начал меня убеждать:

— Пойми, Арсен: нельзя безнаказанно оставлять трусость в бою. Это будет дурной пример другим. А молодежь нужно воспитывать смелости. А наказание — тоже мера воспитания.

— Правильно, — соглашаюсь я с ним. — Наказание тоже мера воспитания. Но только я думаю Руденко за этот бой вынести благодарность!

— За такое нужно под трибунал, — решительно возразил стажер, — а ты — благодарность. К трусам надо быть беспощадным… — И как-то уже по-товарищески махнул рукой и тихо посоветовал: — Не надо ерепениться…

Я. резко прервал стажера:

— Ты приехал сюда советчиком или же учиться воевать, набираться фронтового опыта?

— Я стажируюсь на должности командира полка, — забасил он, — и имею полное право судить о каждом летчике. И уж чего-чего, а трусость от смелости отличаю. Руденко явно струсил.

Афанасия я знал как смелого и решительного человека. И в нашем полку он неплохо начал воевать. Но вот почему он с такой легкостью бросается словами: смелость, трусость? Смелые обычно в разговорах скупы на краски о смелости. Да ж слово «трус» от них не услышишь без особой надобности. Очевидно, он просто не понимает сути дела и с ни: пока об этом не стоит говорить: он может повлиять на Василяку. Поэтому я обратился к командиру полка:

— Разрешите получить от вас последние указания относительно Руденко?

Василяка осуждающе взглянул на меня:

— Много самолетов полка выведено из строя — и за это ты хочешь Руденко вынести благодарность? Удивил. Подумай получше!

— Все обдумано. Я бы на его месте тоже так действовал. А на счет тарана, то почему с КП не приказали? Связь-то ведь с ним была.

— Связь по радио я сам держал. — В голосе Василяки угадывалось сожаление. — Сначала я как-то о таране и не думал. А потом радиостанцию немцы повредили.

— И Руденко о таране тоже не думал, — подхватил я. — О нем мы уже давно забыли. И даже газеты сейчас о таране почти не пишут. И это потому, что мы научились воевать. Раньше мы хорошо умели умирать. И часто только этим и побеждали.

Василяка, прекращая разговор, поднял руку:

— Хватит. Мы уклоняемся от сути дела. Речь идет о наказании летчика,

Заместитель командира по политчасти подполковник Клюев, до сих пор молчавший, но внимательно слушавший нас, встал с нар и подошел к столу:

— А не разумней ли прекратить всякие разговоры о наказании. Действия Руденко видели все, и все одобряют. — Клюев с сожалением посмотрел на Василяку и стажера, сидящих за столом. — Почти все.

Василяка. не сказал ни да, ни нет, но было ясно — разговор окончен.

Солнце уже висело низко, когда мы со стажером вышли с КП. Морозило. Аэродром притих в деловитой собранности. Все копошились у своих самолетов. Техники теперь не отойдут от машин, пока не приведут их в готовность. К завтрашнему дню большинство «яков» уже будут исправлены. Впрочем… Я с тревогой гляжу на западную чистую даль. Стажер перехватил мой взгляд:

— Думаешь, могут снова прилететь?

— Все может быть,

Война приучила нас всегда вести расчет на худшее. Наше летное поле еще не готово, и у нас нет связи с дивизией. Если об этом узнает противник, то обязательно сейчас же нагрянет. Но он, наверное, не знает, и в этом наше спасение. Немцы очень педантичны. Они, думают, что над нами уже патрулируют соседи (должны бы быть). А бандеровцы? Вот сволочи! Они могут сообщить, что наш аэродром беззащитен. Нужно суметь поднять в воздух хотя бы пару истребителей. По краю расчищенной полосы хорошие летчики сумеют взлететь. Говорю об этом стажеру. Тот бежит на КП к Василяке. И через пять минут Лазарев и Руденко уже пошли на взлет.

— Теперь спокойней на душе, — идя на стоянку самолетов эскадрильи, говорю я стажеру, показывая на уходящие ввысь «яки». — А ты хотел Руденко под трибунал. Он становится настоящим истребителем.

Афанасий с сожалении: взглянул на меня и, зачем-то поправив на себе реглан, и без того хорошо сидевший на его складной небольшой фигуре, поучительно заговорил о том, что Василяка, может быть, и проявил чрезмерную строгость, но он в наше время меньшее зло, чем либерализм. Подчиненных нужно всегда держать в строгости. В этом деле лучше пересолить, чем недосолить. И начальство это простит, но оно никогда не простит непочтения к себе. И этого нельзя прощать, потому что неуважение к командиру есть подрыв его авторитета, а значит, и дисциплины в армии.

Он говорил искренне и убежденно, но в этой убежденности угадывалось, что для него, видимо, главное не человек и его дела, а должности, начальники и подчиненные.

— У тебя какое-то странное понятие о дисциплине.

— Может быть, — поспешно согласился стажер. — Но ты во всех отношении: прогадал, взяв под защиту своего Руденко. Это только во вред себе. Василяка тебе этого не простит.

Застрочили зенитные пулеметы. Мы подняли головы. В небе высоко-высоко, значительно выше, чем наша пара «яков», не успевшая набрать высоту, блестели два «фоккера». Они попытались было с ходу напасть на пару Лазарева, но та зло огрызнулась, и вражеские истребители отскочили на запад..

«Фоккеры» явились непроста: может, эта пара намеревается сковать боем наши патрули, чтобы дать возможность подойти своим основным ударным силам.

Я побежал к стоянке самолетов, чтобы взлететь.


6

Командование встревожилось налетом на наш аэродром. Расследовать происшедшее прибыл командир корпуса генерал-майор авиации Д. П. Галунов. Стоя у командного пункта и поглядывая на пару «яков», летающую над аэродромом, он слушал доклад Василяки. В это время километров десять западнее нас проходил какой-то неизвестный самолет. Патрульная пара истребителей, висевшая над нами, была нацелена на него. Только исчез ее шум, как послышался другой. Все тревожно подняли головы. На малой высоте подходил самолет ЛИ-2. Василяка с готовностью пояснил командиру корпуса:

— Это из двенадцатого гвардейского дальней авиации. Они сюда возят боеприпасы и горючее. Машины из наземных войск уже ждут их. Дороги раскисли. Вот самолеты и возят.

ЛИ-2 спокойно планирует на посадку. Нагруженная машина снижалась на газу. Весь аэродром, как бывает в таких случаях, смотрит на гостя. И тут к хрипловатому приглушенному голосу самолета стало вплетаться какое-то шипящее посвистывание. И вдруг словно гром и молния заполнили все кругом.

Мы с Лазаревым как стояли у КП, так тут и упали, прижавшись к земляной насыпи. На аэродром свалилось десятка, два «мессершмиттов» и «фоккеров».

Я с надеждой смотрю, где же наша пара патрулирующих «яков». Только она может выручить нас, но ее и след простыл.

Василяка, не обращая внимания на огненный смерч, кинулся к микрофону, чтобы возвратить патрульных истребителей, но радиостанция окуталась дымом, и от нее летели ошметки. Она была разбита. Командир полка тут же упал. Что с ним? С Лазаревым ползем к нему.

Мой взгляд останавливается на прилетевшем ЛИ-2. Относительно наших «яков» — это гигант, мишень для противника. Ее-то уж враг не упустит. А летчики транспортного самолета, занятые посадкой, и не подозревают об опасности. Они убеждены, что на аэродроме боевого истребительного полка ничего с ними не случится.

Первая четверка «мессершмиттов» всю свою силу огня направила на транспортный самолет. Только он успел коснуться колесами земли, как окутался черным дымом. Катился полетному полю уже не самолет, а огромный горящий факел.

До Василяки я не дополз. Он вскочил и одним махом оказался рядом. Он не был ранен, и мы, прижимаясь к земле, возвратились к землянке. Но вражеские истребители пикировали круто, и пологая насыпь КП не могла нас надежно укрыть от ливня снарядов и пуль. Выбрав момент, мы бросились на КП. Не успел я захлопнуть за собой дверь, как два бронебойных снаряда пронзили ее, пробив полу моего реглана. Не везет мне на аэродроме, подумал я, плотно прижавшись к полу землянки. При каждой штурмовке меня царапает.

Мы снова, прижатые к земле, беспомощно ждали конца страшной пытки. Минут через пять, когда она кончилась, над аэродромом появилась патрульная пара, наших истребителей. Вслед за ней из разведки возвратились Иван Тимошенко и Саша Сирадзе. На летном поле зияли воронки от бомб и догорал ЛИ-2. Полыхали пожары на самолетных стоянках. Летчики покружились-покружились и, не решившись садиться, ушли на ближайший аэродром.

В результате этого удара было уничтожено и повреждено больше половины самолетов. В полку есть и убитые и раненые. Такое несчастья полк не переживал и в самые тяжелые дни 1941 — 42 годов. Враг с каждым днем становился все осторожнее и хитрее. Путь на Берлин не легко дается.

Только успели опомниться: после удара и привести в порядок летное поле, как узнали о новой опасности: рвущаяся из окружения 1-я танковая армия противника, угрожающе приблизилась ЕС нашему аэродрому. Гул битвы уже доходил до нас, Командир полка, услышав канонаду, повернулся к наш Лазаревым и показал рукой на раненого техника по фотослужбе Лернера, которого врач и сестра перекладывали с санитарных носилок на грузовую машину:

— А ну, поможем!

Иосиф Абрамович Лернер из Одессы. Фотограф. Хотя ему пошел тридцать первый год, но он по-детски робок и стеснителен. Это никак не вязалось с его солидностью и внушительной физической силой. Фотографу в полку нечего было делать, Правда, если бы имелись фотоматериалы и на самолетах стояли фотокинопулеметы, работы было бы с избытком, но ничего этого не имелось. Мы часто над ним подтрунивали: «Кому война, а тебе, Иосиф, курорт».II вот на «курорте» его тяжелю ранило. На фронте все живут под одним небом.

Лернер лежал без единого звука. В черных больших, глазах ни страха, ни мучений. Он как будто считал себя виноватым в своем ранении. Глядя на него, я только сейчас, перед расставанием, может быть навсегда, понял, каким он был прекрасным, добрым, трудолюбивым человеком. От него никто не слыхал грубого и бестактного слова. Он в полку не имел работы по своей специальности, и его совали во все дыры, где только не хватало людей. А на фронте людей всегда не хватает, И он безропотно трудился в штабе, нес ночные дежурства на КП, организовывал караульную службу, выпускал стенные газеты… Днем и ночью крутился как белка в колесе. И никто как-то не замечал его стараний. Даже, чего греха таить, многие считали его бездельником и называли «человек куда пошлют». Лернер стучался во многие двери: хотел получить другую специальность, но везде получал решительный отказ: нет замены. И действительно, специалистов по фотослужбе для истребительной авиации тогда нигде не готовили,

Лазарев — первый насмешник в полку, видимо чувствуя свою вину перед раненым товарищем, сочувственно с ним заговорил, показывая на раздробленнную снарядом ногу:

— Садануло здорово. Но вылечат, не отнимут. Теперь медицина научилась делать даже новые ноги.

— Нехорошо получилось, — как-то виновато отозвался Иосиф Абрамович. — Себя покалечил и вам принес беспокойство…

Небо снова наполнилось шумом моторов. К аэродрому приближались три наших транспортных самолета. Они теперь шли под прикрытием звена истребителей.

Исправных самолетов в полку осталось так мало, что мы уже сами не имели сил надежно прикрыть свой аэродром. А фашисты могли снова нагрянуть. Приближающийся опасный гул наземного сражения совсем поставил нас в пиковое положение. День проходил в тревоге. Под вечер получили успокоительное сообщение: наземный противник полку не угрожает и, чтобы мы могли без помех ремонтировать поврежденные машины, завтра с утра нас будут прикрывать другие полки корпуса.

Обнадеженные, мы не спеша уехали ночевать в село.

После ужина мы с Сачковым пришли к себе в комнату. К нам сразу вошел хозяин дома, крестьянин лет под пятьдесят, у которого мы жили, и пригласил поужинать вместе с ним. Я вопросительно взглянул на Мишу. Тот жестом показал, что сыт до отказа. Хозяин, уловив наше колебание, забеспокоился:

— Очень прошу. Я хочу с вами поговорить по очень важному делу… ужин жена уже приготовила.

В избе две комнаты. В одной жили мы, в другой — хозяева. Пожилая женщина накрыла стол у нас.

— Вот поросеночка сегодня закололи, — пояснила она на смешанном русской и украинском, ставя большую плошку жаркого на дубовый самодельный некрашеный стол. По щекам у нее обильно текли слезы. Чувствовалось, что у хозяев горе. Мы не решались ни о чем спрашивать. Молчали, ожидая, что они расскажут сами.

Жена вышла. Хозяин молча налил три чайных чашки самогона и, тяжело вздохнув, поднял свою:

— Выпьем за успехи родной Красной Армии, — и, не закусывая, продолжил : — У меня перед самой войной добровольно ушел в армии единственный сын. С тех пор о нем ничего не знаю, — и, вынув из кармана брюк бумажку, передал мне.

Это была повестка, отпечатанная на машинке. В ней хозяину предписывалось немедленно покончить с красными постояльцами и прибыть, на какую-то дорогу, где его встретят верные друзья украинского народа. За невыполнение данного распоряжения — смертная казнь. И в конце — призыв: «Да здравствует свободная и независимая от большевистской России Украина!»

Что посоветовать хозяину, чем помочь, — мы не знали. Задумались. Он спросил:

— Правда ли, что на днях здесь снова будут немцы ?

На это мы решительно сказали — нет. Крестьянин долго думал, потом медленно и с досадой заговорил:

— Но кто нас, таких, как я, охранит от бандитов? Здесь их много. С оружием. Вы ведь воюете не с бандитами? Да и как с ними воевать? Они живут и в лесах, и среди нас, крестьян, и в городах. Местной власти пока нет. Угрозу они выполнят. Вы завтра уедете на аэродром и заберете с собой часового…

Мы понимали: крестьянин прав. Авиационные части не имеют возможности защищать местное население от распоясавшихся бандеровцев.. А наземные войска — на фронте. Сейчас фашисты тенят наших, вырываясь из окружения. Специальных же отрядов для борьбы с этими бандами пока нет. Мы могли только пообещать хозяину и на день оставлять у него дома часового, охраняющего нас ночью.

— Значит, он будет сторожить только меня и мою хату, — опечаленно рассуждал хозяин. — А за водой, в амбар за хлебом, за сеном я буду ходить тоже с часовым? Не лучше ли мне, пока все утрясется, уйти из села? Продуктов я уже припас. Поросеночка заколол.

Беседа затянулась. Нам было известно, что украинские буржуазные националисты действуют заодно с фашистами. Они заранее, еще при оккупации, создали вооруженные отряды для борьбы с Советской властью. Сейчас для них наступило подходящее время. Играя на национальных чувствах народа, применяя шантаж, угрозы и террор, они привлекают на свою сторону население. Что ответить на прямой вопрос крестьянина? Часовой? Разве это мера? Если у каждого крестьянского дома выставлять часовых, полк и летать не сможет. Сказать: уходи, скрывайся — язык не поворачивается. Самое реальное, что мы могли, — усилить охрану села.

— Так, значит, советуете мне никуда не уходить? — Хозяин как бы делал окончательный вывод из нашего разговора.

— Да, подождите, — сказал я. — С нами вам нечего бояться.

— Подождать… — На лице крестьянина печаль и раздумье. — Ждать, пока взойдет солнце, роса глаза может выесть… В Тремблове, говорят, сегодня уже двоих убили. И среди бела дня…

Крестьянин долго сидел в задумчивости. Потом не спеша встал, поблагодарил нас за внимание и со слезами на глазах начал прощаться:

— Сосед меня уже ждет, — и, окинув взглядом комнату, посоветовал: — Ставни на окнах на ночь нужно закрывать, двери запирать. В нашем селе под вечер появились какие-то незнакомые люди. Часовой — девушка. Ее бесшумно могут снять, — и, помолчав, добавил: — Береженого и бог бережет.


7

Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях, словно лезвием кинжала, разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в нашу постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?

Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?

Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось то-то скверное. Вспомнились вчерашние слова хозяина; в селе появились незнакомые люди. Бандеровцы? Нападение на аэродром? Прорыв противника?..

— А где же часовой? — не выдержал я.

Следы его вьются вокруг дома. На снегу никаких признаков борьбы. Однако среди следов часового (он был обут в валенки с галошами) есть и другой след. Значит, к часовому кто-то подходил. Другого мы ничего не могли определить.

— Куда возьмем курс?

— Куда? — На лице Сачкова досада. — Почему же нас не разбудили? — И решительно махнул рукой: — Пойдем в столовую. Не будем нарушать установленный порядок.

— А если и там никого?

Из проулка с западной окраины села вывернулась извозчичья коляска с бубенчиками. Давно мы не видели таких. Впереди сидят двое мужчин. Сзади из-за домашнего скарба выглядывают перепуганная женщина и два детских личика. Мы пошли навстречу. На вопрос: «Откуда?» — сидевший за кучера мужчина хлестнул кнутом по крупу гнедого и отрывисто бросил:

— От немцев. Они прорвали фронт.

Уставший, взмыленный конь чуть прибавил шагу, но не побежал. Вслед этой коляске по проселочной дороге с запада на восток проехали еще несколько конных экипажей.

— Ну как, нарушим установленный порядок? — спросил я Сачкова.

Миша, плотно сжав губы, посмотрел на удаляющиеся повозки и, взглянув на голубое, свежее небо, по которому спокойно плыли редкие завитушки белых облаков, с тоской проговорил:

— Да-а, только бы летать да летать. А мы?.. — И добавил: — Сейчас надо подзаправиться, а потом видно будет. Начнем день, как всегда, с завтрака.

Не так уж мы проголодались, чтобы рваться в столовую. Но рядом с ней размещались склады аэродромного батальона, и мы надеялись, что там должны быть люди. Если никого нет и склады опустели — не важны наши дела.

Столовая находилась в большой крестьянской избе. У ее двора стояла запряженная лошадь. Подпруги у нее были ослаблены, и она невозмутимо ела сено, наваленное прямо на землю. На широкой — телеге — ящики с мясной тушенкой и сгущенным молоком. Консервы были наши, и мы безо всякой опаски распахнули дверь. В столовой сидели две девушки-официантки и повар. Они удивились и, как мне показалось, даже испугались, увидев нас.

— Почему вы не улетели? — в один голос спросили они.

От девушек мы узнали, что ночью весь гарнизон был поднят по тревоге. С рассветом летчики на исправных машинах улетели на новый аэродром, а остальные пешком смылись. Девушки гак и сказали «смылись».

— А почему не на машинах? — спросил Сачков.

— Их не хватило, чтобы увезти склады. Много имущества еще осталось.

— А на аэродроме кто?

— Не знаем. Может, даже и немцы.

— А вы чего ждете?

— Так приказано… Здесь осталась небольшая комендатура. Ждем распоряжения.

Позавтракав, мы поспешили на аэродром. Он находился километрах в пяти от Зубова. Село лежало в речной долине. За околицей поднялись на возвышенность, и оба настороженно остановились. Навстречу нам со стороны аэродрома двигались толпы людей и конные повозки. Было видно, что это не войска, а гражданское население.

— Значит, действительно фронт прорван, — заключил Михаил.

Мы внимательно вглядываясь в юго-западную даль и прислушивались. Горизонт дымился, и ухо улавливало еле-еле слышимый гул битвы. На аэродроме, захлестнутом людским потоком, виднелось с десяток самолётов.

— Пойдем, — предложил я Сачкову. — Не может быть, чтобы там никого наших не осталось.

Минут через десять мы встретились с гражданскими, бредущими на Зубово. Они два с половиной года томились в фашистской неволе. Март принес им свободу. Не успели как следует отдышаться — снова угроза порабощения. Ни снег, ни грязь — ничто не могло их удержать. Как застала их опасность, гак они и хлынули на восток от приближающейся фашистской армии. Многие босые, в нательных рубашках. Женщины, дети… Беженцы, гонимые войной, — страшное зрелище.

Этим несчастным людям не могли мы смотреть в глаза. Мы только прибавили шаг,

Старший инженер полка Черноиванов нашему появлению на аэродроме удивила не меньше, чем девушки из столовой.

Но когда Семен Васильевич услышал, что нас по тревоге никто не разбудил, у него невольно испуганно вырвалось:

— А если бы фашистам удалось ворваться в село? Как же Василяка-то про вас забыл? Два командира эскадрильи…

— Зато мы хорошо отделу ли, — не желая сейчас разбираться в этом, мягко говоря, недоразумении, как бы шутя, перебил я инженера — Лучше расскажи, что тут произошло, пока мы мертвецки спали.

Мы узнали, что противник встречными ударами с внутреннего и внешнего фронтов разорвал нашу оборону. Теперь 1-я танковая армия врага выходит из окружения. Ночью отдельным струйкам войск противника удалось просочиться близко к нашему аэродрому. Полку и батальону обслуживания было приказано немедленно перебазироваться на площадку вблизи деревни Окоп, что километрах в ста от Тарнополя на северо-восток. Оставшиеся неисправные самолеты ремонтировать, но если враг прорвется к аэродрому, сжечь. Для этой цели и был оставлен инженер полка с группой механиков.

— Но теперь как будто бед миновала, — Черноиванов кивнул головой на запад, — бой уже отодвинулся отсюда.

Авиационный инженер! Это человек высокой культуры. Знаток техники и изобретатель, организатор всей жизни на аэродроме. Без инженера не взлетит ни один самолет. Наша надежда сейчас только на инженера, на его смекалку.

— А из этих калек, — я показал на оставшиеся на аэродроме самолеты, — нельзя что-нибудь собрать летучее, а то сто пятьдесят километров в, такую распутицу — прогулочка не из приятных.

— К сожалению, пока помочь ничем не могу. — Темное, продубленное-лицо Семена Васильевича застыло в задумчивости. В черных глазах сосредоточенность. Черная шапка, черный реглан, черные валенки… Инженер в своей неподвижности походил на какое-то черное изваяние. И вдруг это черное изваяние заискрилось добротой и обнадеживающе улыбнулось.

— Подождите. Может, что сегодня и удастся скомбинировать. Из десятка самолетов — два попытаемся собрать.

Мимо аэродрома брели измученные беженцы. Все они в один голос заявили, что немецкие танки вот-вот будут здесь, и советовали нам поскорее уходить. Мы понимали : у страха глаза велики. Пошли на КП, надеясь, что телефон работает и нам удастся связаться с каким-нибудь штабом и узнать обстановку на фронте.

Землянка забита полураздетыми женщинами и детьми. Топится печка. Жарко. На столе лежат трое ребятишек, укутанных в самолетные чехлы. Печку обступили продрогшие дети. Один мальчик кричит от боли в окоченевших ногах. Мать берет его на руки и, усевшись на пол, растирает ему ступни, ласково уговаривая:

— Вот сейчас все и пройдет. Не плачь…

— А куда пройдет? — Вопрос ребенка саднит душу.

Связь не работает. Бандеровцы снова вывели ее из строя.

К середине дня поток беженцев с запада на восток прекратился. Наблюдатель, стоявший у КП в кузове вездехода, выделенного инженеру полка, чтобы было на чем уехать в случае прорыва противника к аэродрому, с тревогой доложил:

— На горизонте появились войска.

Я взял у наблюдателя бинокль. Действительно, юго-западнее аэродрома маячили какие-то войска. Требовалось уточнить. Я воспользовался вездеходом.

Проехав е километр, мы с шофером наткнулись на троих убитых наших солдат. В неглубоком свежем окопе двое лежали с противотанковыми ружьями, а один с ручным автоматом. В окопе много гильз от бронебойных патронов и автомата. Впереди виднеются два обгоревших танка с черными крестами, подбитый бронетранспортер и десятка два фашистских трупов. Выйдя из машины, мы с обнаженными головами долго молча стоим, отдавая последнюю честь погибшим советским бойцам.

Смерть одним только своим потусторонним видом всегда угнетает и давит человека. Теперь, глядя на этих мертвых советских рядовых, я не испытывал никакого тягостного чувства.

Смерть? Нет! Перед тми не смерть, а бессмертие. Перед нами герои. Они погибли, но собой заслонили аэродром, нас, Родину.

Но кто же эти герои? Никаких документов мы у них не нашли. Неужели такие люди так и останутся неизвестными?

Мимо аэродрома, меся грязь, прямо по полям шли к фронту колонна за колонной наша пехота и артиллерия. Теперь обстановка прояснилась, и дальше ехать нам не было смысла.

На аэродроме уже раздавалось бодро:

Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…

Это наши техники на руках вытаскивали самолеты на взлетную полосу. Как и обещал инженер, два «яка» были подготовлены. У моего из пяти бензиновых баков исправны только два. Остальные, продырявленные снарядами, отключены. Поврежденные шасси нельзя убрать. Тормоза на колесах не действуют. Оружие не стреляет.

Самолет Сачкова чуть поздоровее моего. Он собран из нескольких «яков». И все же у него что-то неисправно в моторе. Инженер заверяет: у машин хватит силенок добраться до нового аэродрома.

Мы верим Семену Васильевичу и летим.

Видимость — лучше не бывает. С высоты нам открылась вся панорама главного боя битвы. Вот Подгайцы. Пять дней назад тут почти и не было признаков боя. Теперь южнее от этого городка вся земля в огне. В районе Бучач — наибольший накал сражения. Здесь-то и была разорвана наша линия фронта. Сюда с востока в образовавшуюся брешь и хлынула из окружения 1-я танковая армия противника. Эта брешь сейчас с воздуха выглядит длинным коридором. Он насквозь простреливается нашей артиллерией. А сколько громоздится сожженных и разбитых танков, пушек и других военных машин и орудий! Настоящее кладбище. Как стеной, прикрываясь мертвой сталью, сплошным потоком текут на запад вражеские войска.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх