• УТРО ТЕРРОРИСТА
  • ИМЕНИТЫЙ СЕДОК
  • ВОЗЛЕ ЛИФТА
  • ИДЕАЛЬНЫЙ ОБЪЕКТ
  • СМЕРТЬ НЕ ПРИГЛАШАЮТ
  • ПОГОНЯ
  • ЗА СТРОКАМИ ДОПРОСОВ
  • СИНДРОМ РАСКОЛЬНИКОВА?
  • НЕТ, НЕ АГНЕЦ
  • СТРАННЫЕ СОВПАДЕНИЯ
  • Приложение N 3: ИЗ ЗАКРЫТЫХ ИСТОЧНИКОВ
  • Приложение N 4: ИЗ ОТКРЫТЫХ ИСТОЧНИКОВ
  • Глава 2

    СТРЕЛЯЮЩИЙ ВЕЛОСИПЕДИСТ

    Утром тридцатого августа 1918 года из подъезда дома в Саперном переулке вышел молодой человек в спортивной кожаной тужурке и фуражке военного образца. Он вел велосипед.

    Сделав с десяток шагов, юноша ловко вскочил в седло и заработал педалями.

    Велосипедист ехал по направлению к площади Зимнего дворца. Поравнявшись с домом номер шесть, остановился. Велосипед прислонил к стене у входа, а сам, ощупав револьвер в кармане тужурки, вошел в здание.

    Дом номер шесть на Дворцовой площади пользовался дурной славой — там размещались Комиссариат внутренних дел Северной коммуны и Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией. Ясное дело, жители города туда добровольно не ходили.

    Молодой человек пришел без всякого принуждения. Спросив у швейцара, принимает ли товарищ Урицкий, юноша услышал, что тот еще не прибыл.

    Ощущая приятную тяжесть револьвера в кармане, велосипедист сел на подоконник, ожидая прибытия автомобиля с важным седоком.

    УТРО ТЕРРОРИСТА

    О чем думал юноша, напряженно прислушивавшийся к проникавшему через оконное стекло шуму улицы, пытаясь различить среди разнообразных звуков приближающиеся обороты автомобильного мотора?

    Наверное, мы об этом не узнаем никогда.

    Известны лишь подробности последнего утра, которое молодой человек, сидевший у окна в ожидании председателя Петроградской ЧК, провел перед тем, как приехать в мрачное здание на Дворцовой площади.

    Последние дни он не ночевал дома. Впрочем, так делали многие. Почти половина мужчин столицы с наступлением сумерек покидали свои квартиры и искали более безопасное убежище — аресты производились преимущественно по ночам.

    Накануне, двадцать девятого августа, он пришел домой, как всегда, под вечер и, как всегда, голодный. Мать покормила его. После трапезы он обычно читал что-нибудь сестре вслух — это стало многолетней привычкой еще с детских лет. Нередко менялись ролями, и тогда сестра брала в руки любимую книгу. Последнее время это был модный тогда Шницлер, один из томов которого был ими недочитан.

    Едва сестра раскрыла незаконченную книгу, как брат нетерпеливо остановил ее:

    — Подожди. Есть другая.

    Он подошел к книжному шкафу и взял с полки томик французского издания «Графа Монте-Кристо».

    — Ты что? — удивилась сестра.

    Не обращая внимания на ее протесты, брат раскрыл облюбованную книгу и начал читать… с середины. Возможно, это была случайность, говорила она потом на допросе, но в комнате зазвучали именно те страницы, где описывалось политическое убийство, которое совершил в молодости старый бонапартист, дед одной из героинь знаменитого романа.

    Устав читать вслух, он еще какое-то время оставался наедине с увлекательной книгой. А потом, когда совсем стемнело, покинул дом. Ночевал, как всегда, вне его стен.

    Рано утром тридцатого августа пришел к родителям. Попил чаю, позавтракал. Часов в девять постучал в комнату отца, которому нездоровилось — по этой причине он не находился на службе.

    Предложение сына сыграть в шахматы несколько удивило отца — в столь раннее время? Однако перечить не стал.

    Отвечая потом на вопросы следователя, отец молодого человека отметил, что игра была напряженной. Складывалось ощущение, что сын очень старался выиграть. Не исключено: с этой шахматной партией он связывал нечто весьма важное. Может быть, успех своего дела.

    Однако партию сын проиграл, и было видно, что это его очень расстроило. Отец, видя такое открытое огорчение, предложил сыграть еще раз. Сын взглянул на часы и отказался.

    После чего простился и вышел из комнаты. Больше они с отцом не виделись. Сестре «повезло» больше: когда ее арестовали и поместили в тюрьму на Гороховой, из окна своей камеры она увидела брата, которого вели под конвоем на очередной допрос.

    Ее брата звали Леонидом. Их фамилия была Каннегисер.

    ИМЕНИТЫЙ СЕДОК

    Народный комиссар внутренних дел Северной коммуны, председатель Петроградской ЧК Моисей Соломонович Урицкий жил на Васильевском острове в большой многокомнатной квартире. К месту службы на Дворцовую площадь его доставляли в автомобиле из бывшего царского гаража.

    Должность Урицкого была министерской, и это поняла даже самая бестолковая и ошеломленная новыми порядками часть прислуги императорских дворцов. Царский автомобиль с наркомом обычно останавливался у подъезда, находившегося посредине той половины полукруглого дворца, которая шла от арки к Миллионной улице. До Октябрьского переворота этим подъездом пользовались министры, генералы, дипломаты, и потому старик-швейцар, прослуживший у подъемной машины, как тогда называли лифт, почти четверть века, почтительно называл Урицкого «ваше превосходительство».

    Правда, новое «превосходительство» ни осанкой, ни породистостью не выделялось. Нарком Урицкий был невысокого роста, имел кривые болезненные ноги, ходил по-утиному, переваливаясь. В отличие от бородатых и усатых коллег никакой растительности на лице не отращивал. Прическа — смазанный бриолином аккуратный проборчик — словно у трактирного слуги.

    Внешность бывает обманчивой, в чем старик-швейцар много раз убеждался. Он знал, какой неограниченной властью обладает этот коротконогий человек. Что же касается самого наркома, то угодливое «ваше превосходительство» ласкало слух, хотя он для виду при этом досадливо морщился — мол, старых людей уже не перевоспитаешь…

    О чем думал этот перетянутый скрипучими ремнями человек в свое последнее утро, когда ехал с Васильевского острова навстречу револьверной пуле? Как и в случае с его убийцей, мы, наверное, об этом тоже никогда не узнаем. Не исключено, что мысли именитого седока витали вокруг предстоявшей отставки. В эмигрантской литературе много писали, что Урицкий за несколько дней до своего убийства подал прошение об освобождении от занимаемой должности. Мол, служба в ЧК начала тяготить его, и он, от природы не жестокий, а скорее даже сентиментальный, решил сменить сферу деятельности.

    Почему же тогда он согласился стать главой Чрезвычайной комиссии? Известный эмигрантский писатель Марк Алданов приводит такое объяснение одного видного меньшевика: поздно примкнув к большевистскому движению, Урицкий чувствовал себя виноватым перед революцией и за свою вину наказал себя тяжким крестом Чрезвычайной комиссии.

    Для других дел он был непригоден. Воевать не любил, ораторствовать не умел. Поэтому партия и предложила ему пост председателя ЧК. А поскольку к большевикам он примкнул совсем недавно, воля их партии была для него законом.

    Наверное, на решение об отставке повлиял и разгул стихии в районах города. Педантичному председателю ЧК хотелось упорядочить террор, то есть добиться того, чтобы приговоренные проходили как «входящие» и «исходящие», чтобы жертвы не расстреливались без бумажных формальностей.

    Если Урицкий действительно был не самым жестоким из чекистов, да к тому же и подал заявление об уходе со своего поста, то тем более странным и непонятным выглядит решение о его физическом устранении путем организации террористического акта.

    ВОЗЛЕ ЛИФТА

    Сидевший на подоконнике посетитель, сняв фуражку и положив ее рядом с собой, оглядывался по сторонам.

    Комната была большая. Напротив входной двери — лестница, ведущая наверх. Возле нее решетка подъемной машины — лифта. Вдоль стены деревянный жесткий диван, несколько стульев, вешалка для верхней одежды.

    Нельзя столь долго разглядывать помещение, это может вызвать подозрение у швейцара, мелькнула мысль у Каннегисера, и он отвернулся к окну.

    По Дворцовой площади шли по своим делам озабоченные люди. Не пора ли снять револьвер с предохранителя? Вот-вот должна появиться машина с долгожданным седоком.

    Долгожданным? Прошло всего двадцать минут, а показалось, что целая вечность. Наконец с улицы донесся шум работающего мотора. Автомобиль подкатил к подъезду.

    У Каннегисера громко застучало сердце. Может, пока еще не поздно, отказаться от задуманного страшного дела? Может, вернуться в родительскую квартиру в Саперном переулке, отыграться в шахматы у отца, пить чай с сестрой, продолжить чтение «Монте-Кристо»?

    Громко хлопнула входная дверь, и переваливающаяся по-утиному фигурка на кривых ногах заковыляла к кабине лифта. Кабинет председателя ЧК находился на третьем этаже. Швейцар услужливо бросился открывать дверь подъемной машины перед «его превосходительством», и на какое-то мгновение повернулся спиной к посетителю, который уже вставал с подоконника и опускал руку в карман.

    Этих секунд хватило Каннегисеру для того, чтобы, не ощущая на себе подозрительного взгляда швейцара, сделать несколько шагов в направлении шедшего к кабине лифта Урицкого. Тот, услышав шум, удивленно оглянулся. Глаза жертвы и убийцы встретились. И в то же мгновение грянул выстрел.

    Нарком свалился на пол без крика, без стона. Пуля сразила его наповал.

    Четкости выстрела мог бы позавидовать профессиональный киллер. Каннегисер стрелял — на ходу! — с расстояния не менее шести-семи шагов в быстро идущего человека. И попал с первого раза, на что способны лишь опытные стрелки.

    Увы, Каннегисер к ним не относился. Более того, он совершенно не умел метко стрелять.

    Это обстоятельство вызвало массу подозрений. Либо террористу крупно повезло — с дилетантами подобное иногда случается, — либо стрелял вовсе не Каннегисер.

    Существует несколько версий случившегося. По одним рассказам, теракт произошел не в вестибюле, а в служебном кабинете Урицкого, что, наверное, маловероятно, поскольку в таком случае возникает закономерный вопрос: каким образом двадцатидвухлетнему студенту удалось проникнуть к председателю ЧК да еще с оружием в кармане? Простому человеку с улицы в кабинет руководителя столь высокого ранга не попасть.

    Согласно другим рассказам, драма разыгралась действительно в вестибюле. Но, кроме старика-швейцара, там находились и другие люди. В комиссариате был приемный день, поэтому в вестибюле сидели посетители. На молодого человека в кожаной тужурке никто не обратил внимания, и он уселся в кресло неподалеку от входной двери.

    Когда приехал Урицкий и направился к лифту, молодой человек подошел к нему вплотную и произвел несколько выстрелов из револьвера. Урицкий, смертельно раненный в голову, упал и на месте скончался.

    Легенда о нескольких выстрелах понадобилась, наверное, для того, чтобы подчеркнуть кровожадность, жестокость террориста и исключить случайность, дилетантизм в его действиях. А то что же получается — какой-то студент-четверокурсник проникает в наркомат внутренних дел и с первого выстрела укладывает наповал самого председателя ЧК! Притом — проникает беспрепятственно. Не потому ли и появляется упоминание о приемном дне в комиссариате и о посетителях — контрреволюционная организация, мол, хорошо подготовила операцию, замаскировав террориста под обыкновенного просителя?

    ИДЕАЛЬНЫЙ ОБЪЕКТ

    Убийца Урицкого представлял собой идеальный объект для вербовки и последующего использования в разных деликатно-щекотливых делах. Это обстоятельство, несомненно, учитывали как одна, так и другая сторона. Имеются в виду большевики и их нынешние ниспровергатели.

    По большевистско-чекистской версии, эсер Леонид Каннегисер был агентом Савинкова и англо-французов. Некоторые современные исследователи, основываясь на зарубежных источниках, склонны считать Каннегисера… агентом ЧК. Правда, они делают существенную оговорку — сам террорист об этом мог даже не догадываться.

    Леонид Иоакимович Каннегисер родился в семье крупного петербургского богача. Его отец был знаменитым инженером, имя которого хорошо знала просвещенная Европа. В доме Каннегисеров бывал весь культурный Петербург. В гостиной родителей Леонид видел видных царских министров и старых заслуженных генералов, знаменитого революционера Германа Лопатина и молодых талантливых поэтов.

    Он и сам был наделен природой многими выдающимися способностями. Писал прекрасные стихи, печатал их в журналах и поэтических сборниках, дружил с Сергеем Есениным, который высоко ценил его стихотворный дар. Есть фотоснимки, на которых они изображены вместе.

    Кроме литературы, Леонид увлекался философией. На Запад попали его дневники, которые он начал вести в 1914 году в Италии шестнадцатилетним юношей. Дневники обрываются в начале 1918 года — за полгода до его сумасшедшего поступка. Записи поражают сменой настроений. То он хочет уйти добровольцем на войну, то в монастырь. Восторг перед древними памятниками и художественными полотнами сменяется восторгом перед Советом рабочих и солдатских депутатов. И сквозь каждую страницу дневников проступают обнаженные нервы автора.

    Чтобы читатель сам убедился в утонченности его чувств, приведем несколько выдержек. Наугад.

    "… Я тоже был раз на вокзале. Одного раненого пришлось отнести в перевязочную. При мне сняли повязку, и я увидел на его ноге шрапнельную рану в пол-ладони величиною; все синее, изуродованное, изрытое человеческое тело; капнула густо кровь. Доктор сбрил вокруг раны волосы. Фельдшерица готовила повязку. Двое студентов тихонько вышли. Один подошел ко мне, бледный, растерянно улыбаясь, и сказал: «Не могу этого видеть». Раненый стонал. И вдруг он жалобно попросил: «Пожалуйста, осторожней». Я чувствовал содрогание, показалось, что это ничего, и я продолжал смотреть на рану, однако не выдержал. Я почувствовал: у меня кружится голова, в глазах темно, подступает тошнота. Я б, может быть, упал, но собрался с силами и вышел на воздух, пошатываясь, как пьяный. И это может грозить — мне. Знать, что эта рана на «моей» ноге… И как вдруг в ответ на это в душе подымается безудержно радостносладкое чувство: «Мне не грозит ничего», тогда я знаю: "Я — подлец! "

    Еще один фрагмент: «Сейчас мне пришли в голову стихи: „О, вещая душа моя… О, как ты бьешься на пороге как бы двойного бытия!..“ Перелистал Тютчева, чтобы найти их. И строки разных стихотворений как будто делали мне больно, попадая на глаза. Там каждая строчка одушевленная, и именно болью страшно заразительной. Я не ставлю себе целей внешних. Мне безразлично, быть ли римским папой или чистильщиком сапог в Калькутте, — я не связываю с этими положениями определенных душевных состояний, — но единая моя цель — вывести душу мою к дивному просветлению, к сладости неизъяснимой. Через религию или через ересь — не знаю».

    И так далее. За страницами чистой метафизики идут такие пассажи, которые уму обыкновенному, простому, жутко читать. Жажда острых, мучительных ощущений, «всеочищаюшего огня страданья» не давала ему покоя. Точно подметил Марк Алданов: Леонид был рожден, чтобы стать героем Достоевского.

    Странно, но до весны восемнадцатого года он не принимал активного участия в политике. Правда, Февральская революция его увлекла — но всего недели на дветри. Он стал председателем «союза юнкеров-социалистов». Октябрьский переворот, Ленин произвели на него колоссальное впечатление, но Брест-Литовский мир 1918 года коренньм образом переменил отношение к большевикам и их революции. Он жгуче возненавидел советскую власть.

    Такая эволюция плюс особенности душевного состояния делали его ценнейшим объектом внимания тех, кто на конспиративных квартирах плел тонкую паутину тайных интриг против большевистского Совнаркома.

    СМЕРТЬ НЕ ПРИГЛАШАЮТ

    Смерть не приглашают, она приходит сама. И чаще всего в неподходящий момент, когда ее совсем не ждут.

    К Моисею Урицкому она пришла в образе двадцатидвухлетнего студента Леонида Каннегисера и настигла у кабины лифта.

    Об Урицком современные читатели знают мало, хотя во многих городах встречаются улицы, по-прежнему названные его именем. Жизнеописания погибшего сорокапятилетнего председателя Петроградской ЧК в советский период были крайне редки и не полны. Пришлось обратиться к газетным подшивкам первых лет революции.

    В последние месяцы своей жизни этот человек почти бесконтрольно распоряжался судьбами нескольких миллионов человек, проживавших на территории Северной коммуны — так в 1918 году называлась огромная территория, включавшая Петроград и соседние с ним области.

    Тридцать первого августа 1919 года, в первую годовщину убийства Урицкого, иллюстрированное приложение к газете «Петроградская правда» откликнулось на траурную дату публикацией полной биографии жертвы теракта.

    «Моисей Соломонович Урицкий родился 2-го января 1873 года, — читаем начало биографии, — в уездном городе Черкассах, Киевской губернии, на берегу реки Днепр. Родители его были купцы. Семья была большая, патриархальная. Обряды, благочестие и торговля — вот круг интересов семьи. Когда мальчику исполнилось три года, отец его утонул в реке. Мальчик остался на попечении своей матери и старшей сестры — Б. С. Молодой М. С. до 13 лет изощрялся в тонких и глубоко запутанных сплетениях Талмуда…»

    Далее в этой публикации говорится, что Моисей, достигнув тринадцатилетнего возраста, начал изучать русский язык. В юношеском возрасте стал членом социал-демократической партии и «всецело отдался партийной работе».

    В 1906 году «даже царские чиновники нашли возможным заменить ему ссылку принудительным отъездом за границу. Война застала его в Германии. М. С, переезжает в Стокгольм, а затем в Копенгаген. При первой весточке о русской революции, после долгих лет борьбы и изгнанья, тов. Урицкий возвращается в Россию. Здесь его бурная, полная огня и силы деятельность протекала у всех на глазах… Это был человек своеобразной романтической мягкости и добродушия. Этого не отрицают даже враги его…»

    Наверное, это было так. Вот и Зиновьев писал, что Урицкий «был один из гуманнейших людей нашего вре — мени. Неустрашимый боец, человек, не знавший компромиссов, он вместе с тем был человеком добрейшей души и кристальной чистоты».

    Хотя эмигрантская печать, комментируя эти высказывания, и особенно тот факт, что царские чиновники заменили ему в свое время ссылку «принудительным отъездом за границу», язвительно добавляла: а вот этот романтический добряк в свою бытность руководителем ЧК не сделал подобного ни для одного из царских чиновников — их подвергали другой участи, тоже «принудительно».

    Урицкий всю свою жизнь был убежденным меньшевиком. Одно время он даже состоял чем-то вроде личного секретаря при самом Плеханове. В большевистский Талмуд он уверовал лишь за несколько месяцев до своей кончины.

    В августе 1912 года на конференции меньшевиков в Вене Урицкого избрали членом оргкомитета как представителя «группы Троцкого». Вернувшись в Россию после Февральской революции, Урицкий примкнул к так называемой межрайонной группе РСДРП, куда входил и его кумир. Верность Льву Давидовичу он пронес через всю свою жизнь.

    В дни октябрьского переворота Урицкий входил в состав Военно-революционного комитета. Затем стал комиссаром по делам Учредительного собрания. После его разгона получил пост народного комиссара Северной коммуны по иностранным и внутренним делам. Внутренние дела предполагали в первую очередь руководство Чрезвычайной комиссией, с которой и связана вся его последующая деятельность.

    Существует точка зрения, согласно которой кровь в Петрограде лилась не всегда по распоряжению Урицкого, а нередко даже вопреки его воле. Уже упоминавшийся Марк Алданов приводит слова одного из виднейших большевиков, сказанные его приятелю Р. А. Абрамовичу:

    — Настоящий убийца Урицкого — Зиновьев. Он предписывал все то, за что был убит Урицкий…

    Но в глазах свободолюбивой и наивной молодежи в качестве зловещей фигуры, повинной в красном терроре, стоял председатель ужасной ЧК. Как до него, при царе, — министры внутренних дел Плеве, Курлов, десятки и сотни больших и малых чинов Охранного отделения, на которых террористы устраивали настоящую охоту.

    ПОГОНЯ

    Однако вернемся в дом номер шесть на Дворцовой площади. Итак, около одиннадцати утра здесь прогремел выстррп, и Урицкий замертво свалился на пол у открытой кабины лифта.

    Что предпринял убийца? Правильно, он бросился к выходу.

    Если бы это был хорошо подготовленный террорист, хладнокровный и выдержанный, он бы надел фуражку, опустил бы револьвер в карман и спокойно свернул бы налево — под арку на Морскую улицу, откуда вышел бы на многолюдный Невский проспект и смешался с толпой. На весь путь ему понадобилось бы две-три минуты — ровно столько, сколько в вестибюле наркомата царила шоковая тишина.

    Вместо этого Каннегисер, без фуражки, оставленной на подоконнике, не выпуская револьвера из рук, выбежал из подъезда, вскочил на велосипед и понесся направо — к Миллионной улице.

    Между тем оцепеневший швейцар, оглушенный выстрелом, пришел в себя. Он выглянул в окно и увидел спину садившегося на велосипед недавнего посетителя.

    Лестница задрожала от грохота сапог — это с верхнего этажа спускались чекисты, услышавшие звук выстрела. Они столбами застыли у распростертого тела своего шефа. Толком не понимая, что произошло, они тут же перенесли его на деревянный диван у стены.

    — Посетитель… С револьвером… Уехал на велосипеде… — побелевшими от страха губами прошептал старикшвейцар.

    — Куда он повернул?

    — Направо… На Миллионную…

    Первым на улицу выскочил чекист, чье имя история не сохранила. Неграмотный, бедный, бескорыстный, он был фанатично предан революции и делу, которому служил.

    С криком «Держи, держи!» чекист бросился вдогонку. За ним побежали другие, на ходу расстегивая кобуры. Через минуту их догнал чекистский автомобиль — по случайному совпадению он стоял около здания с работающим движком.

    Началась погоня.

    Прохожие охотно помогали чекистам — многим запомнился странный велосипедист, мчавшийся на дикой скорости, без фуражки, с револьвером в руке. Велосипед шел зигзагами — видно, его хозяин опасался получить пулю в спину. Стало быть, к нему уже вернулось самообладание.

    Оно опять исчезло, когда беглец услышал сзади шум автомобильного мотора и крики "Стой! ". Велосипедист понял, что от погони не уйти.

    Он хорошо знал город, и это давало последний шанс на спасение. Шанс был, конечно, зыбкий, но утопающий хватается и за соломинку.

    Поравнявшись с домом номер семнадцать по левой стороне Миллионной, совсем недалеко от Мраморного дворца, велосипедист вдруг резко затормозил, спрыгнул с седла и бросился во двор.

    Преследователи остолбенели от такой наглой выходки. Вся левая сторона Миллионной улицы выходила на набережную Невы. Если во дворе дома номер семнадцать, который почему-то облюбовал террорист для последней попытки скрыться от преследования, ворота открыты, он может спастись.

    Увы, судьба была против него — разгоряченный бегством от погони Каннегисер увидел на воротах огромный замок. У беглеца подкосились ноги.

    В семнадцатом доме по Миллионной располагался Английский клуб. Это обстоятельство в публикациях советских историков будет использовано как улика, свидетельствующая о косвенной причастности посольств стран Антанты к организации теракта против председателя Петроградской ЧК. Мол, после осуществления злодейского убийства Урицкого исполнитель пытался найти убежище под крышей своих заказчиков и таким образом избежать справедливого возмездия. Он направлялся в английское посольство, которое располагалось на Миллионной улице, но своевременно организованная погоня не позволила террористу добраться до объекта, где его ждали, и он вынужден был воспользоваться запасным вариантом.

    Усадьба Английского клуба была огромна. Встретив непреодолимое препятствие в виде запертых ворот, отрезавших его от спасительного выхода на Невскую набережную, террорист, обливаясь горячим потом, вбежал в одну из дверей правой половины дома. По черной лестнице он быстро поднялся на второй этаж.

    Дверь одной из квартир была не заперта. Он толкнул ее плечом, и она распахнулась. Это был черный ход, которым обычно пользовалась прислуга, и вел он прямо в кухню. Вихрем промчавшись мимо обомлевшей кухарки, занятой стряпней и, пробежав еще через несколько комнат, беглец оказался в передней, куда обычно попадали те, кто входил в квартиру с парадного входа. На вешалке висело чье-то пальто. Он сорвал его и накинул поверх своей кожаной куртки. Хотя, безусловно, логичнее было бы куртку снять. Впрочем, впопыхах он мог забыть об этом.

    Самообладание вновь вернулось к нему. Отворив выходную дверь, он, не торопясь, начал спускаться по парадной лестнице вниз. Ему хотелось, чтобы его приняли за жителя этого дома.

    Возможно, это бы и удалось, если бы он сохранил спокойствие чуть дольше. Ксожалению, сдали нервы. На улице он увидел толпу зевак и вместо того, чтобы попытаться со скучающе-рассеянным видом пройти сквозь нее, открыл бесприцельную пальбу из револьвера. Позднее он объяснил свой поступок тем, что многие в толпе были в военной форме, и это дезориентировало его — он принял их за чекистов или за красноармейцев.

    Каннегисера схватили.

    ЗА СТРОКАМИ ДОПРОСОВ

    Доставленный в Петроградскую ЧК, обезглавленную его же выстрелом, террорист без утайки назвал свое имя — Каннегисер Леонид Иоакимович, возраст — 22 года и род занятий — студент четвертого курса Политехнического института, а также домашний адрес, по которому тут же выехала оперативная группа для ареста его родителей и сестры. Их поместили в тюрьму на Гороховой улице.

    На первом же допросе Каннегисер заявил, что является социалистом, но назвать партию, к которой принадлежит, отказался. Свое преступление объяснил политическими мотивами. При этом утверждал, что действовал один, по собственной инициативе, вне связи с какой-либо организацией или группой.

    Этой же версии он придерживался во время всего следствия, не изменяя своих показаний. На их характер не повлиял и приезд в Петроград Дзержинского, которого туда направил Ленин, как только узнал об убийстве Урицкого. Немедленно прибыв в северную столицу, председатель ВЧК приказал произвести обыск и аресты в здании английского посольства — эпизод с переодеванием Каннегисера в Английском клубе вызывал глубокие подозрения.

    Увы, доказательств причастности империалистов Антанты к убийству председателя Петроградской ЧК найти не удалось. Как и сообщников террориста. Несмотря на "чрезвычайное желание большевистского следствия, которому не терпелось поскорее выдать убийство Урицкого в Петрограде и покушение Фанни Каплан на Ленина в Москве, совершенные в один день, тридцатого августа, как звенья одного зловещего заговора, ставящего целью свержение рабоче-крестьянского правительства.

    В опубликованном документе по итогам расследования дела об убийстве Урицкого, в частности, говорилось: «При допросе Леонид Каннегисер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии или какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и расстрел своего друга Перельцвейга, с которым он был знаком около 10 лет. Из опроса арестованных и свидетелей по этому делу выяснилось, что расстрел Перельцвейга сильно подействовал на Леонида Каннегисера. После опубликования этого расстрела он уехал из дому на несколько дней — место его пребывания за эти дни установить не удалось».

    И хотя следствие признавало: «Точно установить путем прямых доказательств, что убийство товарища Урицкого было организовано контрреволюционной организацией, не удалось», — из полного текста документа вытекало — такая организация была. Кивок делался в сторону эсеров и посольств стран Антанты.

    В цитируемом документе есть довольно любопытный пассаж, не обратить внимания на который просто невозможно. Вот он:

    «Установить точно, когда было решено убить товарища Урицкого, Чрезвычайной комиссии не удалось, но о том, что на него готовится покушение, знал сам товарищ Урицкий. Его неоднократно предупреждали и определенно указывали на Каннегисера, но товарищ Урицкий слишком скептически относился к этому. О Каннегисере он знал хорошо, по той разведке, которая находилась в его распоряжении».

    Невероятно! Если Урицкого предупреждали о затеваемом против него теракте, значит, в ближайшем окружении Каннегисера был невидимый глазу агент ЧК. Более того, выходит, что убийство вынашивала какая-то организация. Ведь если бы Каннегисер был кустарем-одиночкой, откуда бы Урицкий узнал о готовящемся покушении? С другой стороны, в документе ясно говорится, что организацию, замышлявшую убийство, установить не удалось.

    Загадочной представляется фраза и о том, что Урицкий хорошо знал о Каннегисере. Если знал, то почему не принял меры по предотвращению теракта? Не верил? Или источник утечки информации казался ненадежным?

    И уж совсем из области запредельного свидетельство Марка Алданова о том, что за некоторое время до убийства Каннегисер с усмешкой сказал своему знакомому:

    — А знаете, с кем я говорил сегодня по телефону? С Урицким!..

    СИНДРОМ РАСКОЛЬНИКОВА?

    Единственные воспоминания об этой загадочной фигуре советской истории сохранились потому, что их автор жил за границей. Речь идет все о том же писателе Марке Алданове, который лично знал Леонида Каннегисера и последний раз был у него дома в июле восемнадцатого — за месяц до теракта против Урицкого.

    Других свидетельств нет. Даже сама фамилия террориста, которого, пожалуй, наряду со стрелявшим в Володарского Сергеевым с полным основанием можно назвать одним из родоначальников плеяды стрелков в советских вождей, киллером номер два советской эпохи — Фанни Каплан в хронологическом плане идет под номером третьим, поскольку они стреляли хотя и в один день, но в разное время, он утром, она вечером, — всплыла только в пору горбачевской гласности. Почему этой темы избегали касаться в течение многих десятилетий? Наверное, это мы уже вряд ли когда узнаем. Слишком все запутано, да и давно было.

    Тем более ценны любые свидетельства современников, включая и те, которые рассыпаны по эмигрантской периодике двадцатых годов.

    О Каннегисере в интерпретации Марка Алданова мы уже говорили. И все же в его образ стоит добавить еще несколько существенных мазков. По воспоминаниям писателя, лично знавшего террориста, он ходил летом восемнадцатого года вооруженный с головы до ног. Однажды пришел к Алданову ужинать, имея при себе два револьвера и еще какой-то ящик, с которым обращался чрезвычайно бережно и подчеркнуто таинственно. Ящик этот он оставил на ночь; на следующее утро зашел за ним и столь же таинственно унес.

    Каннегисер предполагал с помощью этого ящика взорвать Смольный. «Это называется — извините, что мало!» — иронизирует писатель, поскольку Каннегисер не имел ни малейшего представления о химии.

    Петроград в ту пору кишел заговорщиками, смеясь вспоминал Алданов. Конспирация у них была детская. Не будучи Шерлоком Холмсом, можно было в каждом из них за версту признать заговорщика. Им не хватало только черных плащей, чтобы совершенно походить на актеров спектакля о дворцовых переворотах.

    Алданов был знаком и с Перельцвейгом, и с другими молодыми людьми, с которыми дружил Каннегисер. Они были казнены еще до убийства Урицкого, недели за две или за три. То, что они не были переловлены в первый же день после образования кружка, можно объяснить лишь крайне низким в ту пору уровнем техники в противоположном лагере. Вместо матерого Охранного отделения была юная Чрезвычайная комиссия, только начинавшая жизнь; вместо Белецкого и Курлова работали копенгагенские и женевские эмигранты. Впрочем, они быстро научились своему ремеслу.

    Характеризуя кружок этих молодых романтиков, Алданов пишет: более высоконравственных людей, более идеалистически преданных идеям родины и свободы, более чуждых побуждениям личного интереса ему никогда видеть не приходилось. По жертвенному настроению их можно сравнить разве что с декабристами, с первыми народовольцами или с теми, кто шел под знамена генерала Корнилова. Этих петроградских заговорщиков никто не науськивал на советскую власть. Они сами выбрали себе такую судьбу.

    По своей молодости, по своей политической незрелости они не могли рассчитывать ни на какую политическую карьеру. В лучшем случае, в случае полного успеха, в случае свержения советской власти их послали бы на фронт — только и всего. При всей своей неопытности они, вероятно, понимали, что в борьбе против большевиков у них девять шансов из десяти попасть в лапы ЧК. И они попали. Расстрел Перельцвейга, близкого друга Каннегисера, и был непосредственной причиной совершенного им террористического акта.

    Гадая над тем, зачем Каннегисеру за несколько дней до убийства Урицкого понадобилось звонить ему по телефону, писатель восклицает — это был его стиль! Ему психологически нужно было это жуткое, страшное ощущение. То самое ощущение, которое испытывал Раскольников, когда после убийства ходил слушать звонок в квартире Алены Ивановны. А Шарлотта Корде? Она ведь тоже до убийства Марата долго с ним разговаривала…

    Это писательская, идущая от книжной культуры версия. Есть и другие.

    НЕТ, НЕ АГНЕЦ

    То, что террорист был не от мира сего, в особых доказательствах не нуждается.

    Но Алданов лишь вскользь упоминает, что Каннегисер был юнкером, учился на артиллерийских курсах — правда, краткосрочных.

    Сторонником террора он не был. И тем не менее застрелил председателя ЧК. Почему именно его? Не какуюто крупную политическую фигуру, входившую в руководство Северной коммуны, а исполнителя, пускай и не рядового, их воли?

    Месть за расстрелянного друга? Если побудительным мотивом, как сказано в официальном документе, был только этот, то, наверное, мы имеем дело с единственным и уникальным во всей новейшей истории случаем. Мстят за отца и мать, за детей, за братьев и сестер, за жену, за утраченную выгоду, за потерянное богатство. Мстят, когда кажется, что все рухнуло и нет смысла жить дальше. Мстят от безысходности и отчаяния.

    Мстят ли за друзей? Да, но только представители определенных социальных слоев. Обычно это бывает на войне среди солдат, в сиротских учреждениях и в прочих специфических заведениях закрытого типа. Там, где нет семьи, где ее заменяет друг.

    Леонид Каннегисер — образованнейший человек, из богатой, культурной семьи. Неужели он не понимал, что, замышляя убийство, рискует жизнями своих родителей, сестры? Они что, менее дороги ему, чем друг, пусть даже и близкий, пусть даже и старинный? Хотя о какой старинности можно вести речь, если ему самому было двадцать два года? К тому же друга уже не вернешь, он расстрелян… А родителей можно потерять. И расстаться со своей собственной жизнью. Вот какой дорогой может стать цена мести.

    Собственно, так и произошло. Правда, арестованных родителей и сестру вскоре отпустили, что посеяло дополнительные семена сомнения относительно всей этой истории.

    Версия мести за друга представляется постсоветским авторам малоубедительной еще и по той причине, что террорист — выходец из класса имущих, а они, как правило, люди крайне эгоистичные и самовлюбленные. Понятие дружбы для них пустой звук. В коммерции не бывает друзей, есть партнеры. Пойдет нынешний «новый русский» стрелять в начальника милиции, мстя за дружка, приговоренного к высшей мере? Как же, держи карман шире!

    В среде исследователей новой волны существует и вовсе необычное мнение по поводу этой темной истории. Попытки представить Каннегисера романтическим юношей, отомстившим за гибель друга, не что иное как сознательно слегендированная версия.

    С какой целью она запущена? Безусловно, для того, чтобы увести любознательных историков по ложному следу.

    Кем запущена легенда? Судя по некоторым публикациям, получается, что… самой ВЧК.

    Одним из первых, кто выдвинул эту гипотезу еще в конце восьмидесятых годов, был историк Александр Кравцов, пишущий под псевдонимом Григорий Нилов.

    СТРАННЫЕ СОВПАДЕНИЯ

    Этот исследователь обратил внимание на некоторые странности, обнаруженные им при тщательном изучении обстоятельств, связанных с покушениями на Ленина и Урицкого.

    Прежде всего бросается в глаза синхронность выстрелов в Петрограде и в Москве — по мнению Нилова, недоступная в ту пору для подпольщиков да и не нужная им. Подобная синхронность была под силу только такой организации, как ВЧК.

    Вторая странность — высокая плотность во времени. От выстрелов киллеров до их расстрела проходит не более четырех суток. Следовательно, эти загадки должны иметь одно ключевое решение.

    Третья странность — самоубийственное поведение обоих киллеров, которым, похоже, была отведена роль «козлов отпущения». Обладая сильным дефектом зрения, Фанни Каплан физически была не способна совершить покушение с той точностью, с какой оно было осуществлено. Она просто ничего не видела в темноте осенней ночи, чем и объяснялся ее испуганный и затравленный вид. Скорее всего, был второй стрелявший, обладавший завидной остротой зрения.

    Каннегисеру, похоже, тоже досталась та же роль, что и Каплан. Он стреляет на ходу с шести или с семи шагов в быстро идущего человека, и тот падает, сраженный наповал первой же пулей. Алданов, который хорошо знал Леонида и его семью, свидетельствует: Каннегисер совершенно не умел стрелять. Нилов задается вопросом: а не был ли еще, кто-то, как и в случае с Каплан, обладавший навыками опытного стрелка?

    Как и в случае с Каплан, оружие Каннегисера не было подвергнуто экспертизе, следовательно, нет доказательств того, что Урицкий был убит из его револьвера.

    Еще странные совпадения — легкость, с которой покушавшиеся покинули место преступления, почти случайное их задержание в обоих случаях, молниеносность следствия, отсутствие судебного разбирательства, поспешность приведения приговоров в исполнение.

    Нилов анализирует обстоятельства более позднего теракта против Кирова и находит немало общего в случае с Урицким. То же появление будущего убийцы на горизонте его жертвы за некоторое время до преступления (телефонный звонок Урицкому), такое же беспрепятственное проникновение в высокое советское учреждение, такой же один снайперский и смертельный выстрел на пороге его служебного кабинета, та же заблаговременная, но почему-то бесполезная осведомленность жертвы о готовящемся на него покушении. Как сказано в официальном документе, который мы цитировали раньше: «… о том, что на него готовилось покушение, знал сам т. Урицкий. Его неоднократно предупреждали и определенно указывали на Каннегисера, но т. Урицкий слишком скептически относился к этому. О Каннегисере он знал хорошо, по той разведке, которая находилась в его распоряжении…»

    И Николаев, убийца Кирова, тоже выслеживал свою жертву. Его даже задерживали, но затем отпускали. И у Николаева был все тот же мотив — месть, правда не за друга, как у Каннегисера, а за жену, у которой якобы была интимная близость с Кировым.

    Помилуйте, воскликнет изумленный читатель, а для чего ВЧК надо было организовывать эти покушения?

    Конечно, вопросом на вопрос не отвечают, но так и подмывает спросить: а зачем Гитлеру понадобилось поджигать рейхстаг и обвинять в этом болгарского коммуниста Димитрова?

    Наверное, со временем эта темная история все же прояснится. И так какой прогресс — официальный убийца Урицкого из зловредного типа и матерого эсера превратился в двадцатидвухлетнего студента, поэта и романтика, место убийства из кабинета председателя ЧК перенесено в вестибюль первого этажа. То ли еще узнаем, если, конечно, будем любопытными и не ленивыми.

    Знаем же мы, что не мифические дети рабочих указали на пытавшуюся скрыться террористку Фанни Каплан, как убеждали нас более полувека, а помощник военного комиссара Батулин революционным чутьем вычислил полуслепую женщину и привел ее в военкомат, что пули, выпущенные в Ленина, были не отравленные. Куда-то незаметно исчезли и англо-французские империалисты, направлявшие руку Каплан с револьвером. Похоже, что и тени оставшихся доморощенных злодеев — эсеров тоже в этой истории долго не продержатся.

    Приложение N 3: ИЗ ЗАКРЫТЫХ ИСТОЧНИКОВ

    Из воспоминаний Г. Соломона

    (Соломон Георгий Александрович — дипломат первых лет советской власти. Был первым секретарем посольства в Берлине, консулом в Гамбурге, заместителем народного комиссара внешней торговли РСФСР, торговым представителем в Лондоне. В августе 1923 года стал невозвращенцем.) Близкий Ленину по семейным связям Елизаров сообщил мне, что, как он слышал от Ленина, похоронить Учредительное собрание должен будет некто Урицкий, которого я совершенно не знал, но с которым мне пришлось познакомиться при весьма противных для меня обстоятельствах…

    Итак, я решил возвратиться в Стокгольм и с благословения Ленина начать там организовывать торговлю нашими винными запасами. Мне пришлось еще раза три беседовать на эту тему с Лениным. Все было условлено, налажено, и я распростился с ним.

    Нужно было получить заграничный паспорт. Меня направили к заведовавшему тогда этим делом Урицкому (он был первым организатором ЧК). Я спросил БончБруевича, который был управделами Совнаркома, указать мне, где я могу увидеть Урицкого. Бонч-Бруевич был в курсе наших переговоров об организации вывоза вина в Швецию.

    — Так что же, вы уезжаете все-таки? — спросил он меня. — Жаль… Ну, да надеюсь, это ненадолго… Право, напрасно вы отклоняете все предложения, которые вам делают у нас… А Урицкий как раз находится здесь… — Он оглянулся по сторонам. — Да вот он, видите, там, разговаривает с Шлихтером… Пойдемте к нему, я ему скажу, что и как, чтобы выдали паспорт без волынки…

    "Мы подошли к невысокого роста человеку с маленькими неприятными глазками.

    — Товарищ Урицкий, — обратился к нему Бонч-Бруевич, — позвольте вас познакомить… товарищ Соломон…

    Урицкий оглядел меня недружелюбным колючим взглядом.

    — А, товарищ Соломон… Я уже имею понятие о нем, — небрежно обратился он к Бонч-Бруевичу, — имею понятие… Вы прибыли из Стокгольма? — спросил он, повернувшись ко мне. — Не так ли?.. Я все знаю…

    Бонч-Бруевич изложил ему, в чем дело, упомянул о вине, решении Ленина… Урицкий нетерпеливо слушал его, все время враждебно поглядывая на меня.

    — Так, так, — поддакивал он Бонч-Бруевичу, — так, так… понимаю… — И вдруг, резко повернувшись ко мне, в упор бросил: — Знаю я все эти штуки… знаю… и я вам не дам разрешения на выезд за границу… не дам! — както взвизгнул он.

    — То есть как это вы не дадите мне разрешения? — в сильном изумлении спросил я.

    — Так и не дам! — повторил он крикливо. — Я вас слишком хорошо знаю, и мы вас из России не выпустим! У меня есть сведения, что вы действуете в интересах немцев…

    Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя. Стал кричать на него. Ко мне бросились А. М. Коллонтай, Елизаров и другие и стали успокаивать меня. Другие в чем-то убеждали Урицкого… Словом, произошел форменный скандал.

    Я кричал:

    — Позовите мне сию же минуту Ильича… Ильича…

    Укажу на то, что вся эта сцена разыгралась в большом зале Смольного института, находившемся перед помещением, где происходили заседания Совнаркома и где находился кабинет Ленина.

    Около меня метались разные товарищи, старались успокоить меня… Бонч-Бруевич побежал к Ленину, все ему рассказал. Вышел Ленин. Он подошел ко мне и стал расспрашивать, в чем дело. Путаясь и сбиваясь, я ему рассказал. Он подозвал Урицкого.

    — Вот что, товарищ Урицкий, — сказал он, — если вы имеете какие-нибудь данные подозревать товарища Соломона, но серьезные данные, а не взгляд и нечто, так изложите ваши основания. Атак, ни с того ни с сего, заводить всю эту истерику не годится… Изложите, мы рассмотрим в Совнаркоме… Ну-с…

    — Я базируюсь, — начал Урицкий, — на вполне определенном мнении нашего уважаемого товарища Воровского…

    — А, что там «базируюсь», — резко прервал его Ленин. — Какие такие мнения «уважаемых» товарищей и прочее? Нужны объективные факты. А так, ни с того ни с сего, здорово живешь опорочивать старого и тоже уважаемого товарища, это не дело… Вы его не знаете, товарища Соломона, а мы все его знаем… Ну да мне некогда, сейчас заседание Совнаркома, — и Ленин торопливо убежал к себе.

    Скажу правду, что только в Торнео, сидя в санях, чтобы ехать в Швецию на станцию Хапаранта (рельсового соединения тогда еще не было), я несколько пришел в себя, ибо, пока я был в пределах Финляндии, находившейся еще в руках большевиков, я все время боялся, что вот-вот по телеграфу меня остановят и вернут обратно. И, сидя уже в шведском вагоне и перебирая мои советские впечатления, я чувствовал себя так, точно я пробыл в Петербурге не три недели, как оно было на самом деле, а долгие, кошмарно долгие годы. И трудно мне было сразу разобраться в моих впечатлениях, и первое время я не мог иначе формулировать их как словами: первобытный хаос, тяжелый, душу изматывающий сон, от которого хочется и не можешь проснуться. И лишь много спустя, уже в Стокгольме, я смог дать себе самому ясный отчет о пережитом в Петербурге…

    (Г. Соломон. «Среди красных вождей. Лично пережитое и виденное на советской службе». Париж, 1930)


    Из справки Центрального архива ФСБ РФ

    По постановлению Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Петроградском Совете рабочих и красноармейских депутатов в сентябре 1918 года за совершение убийства 30 августа 1918 года председателя Петроградской Чрезвычайной комиссии Урицкого М. С, был расстрелян Каннегисер Леонид Иоакимович, 23-х лет, из дворян, еврей, проживал в Петрограде по Саперному пер., д. 10, кв. 5. Бывший юнкер Михайловского артиллерийского училища, студент 4 курса Политехнического института. Арестован 30 августа 1918 года.

    Виновность его в совершении убийства М. С. Урицкого подтверждается материалами уголовного дела, в частности признанием самого обвиняемого и показаниями свидетелей — очевидцев преступления и участников задержания обвиняемого.

    Описывая обстоятельства убийства Урицкого, Каннегисер Л. И, на первом же допросе показал:

    «К Комиссариату внутренних дел я подъехал в 10.30 утра. Оставив велосипед снаружи, я вошел в подъезд и, присев на стул, стал дожидаться приезда Урицкого. Около 11 часов утра подъехал на автомобиле Урицкий. Пропустив его мимо себя, я поднялся со стула и произвел в него один выстрел, целясь в голову из револьвера системы Кольт. Урицкий упал, а я выскочил на улицу, сел на велосипед и бросился через площадь…» (лл. 45 — 46, т. 1).

    Далее Каннегисер заявил, что он убил М. С. Урицкого не по постановлению партии или какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и за расстрел своего друга Перельцвейга, с которым он был знаком около 10 лет (лл. 48 — 49, т. 1).

    Детали и обстоятельства совершения преступления, задержания убийцы, как и то, что убийство было совершено именно Каннегисером Л. И., подтверждаются показаниями свидетелей. В материалах дела нет доказательств того, что убийство Урицкого было подготовлено какойлибо контрреволюционной организацией. Другие обвиняемые по делу не проходили.

    По заключению Генеральной прокуратуры РФ от 20.11.92, в соответствии со ст. 4-а Закона «О реабилитации жертв политических репрессий», Каннегисер Леонид Иоакимович не реабилитирован.

    (Центральный архив ФСБ РФ, 25.06.1997г.)

    Приложение N 4: ИЗ ОТКРЫТЫХ ИСТОЧНИКОВ

    Возмездие

    Троцкий с армией в это время (30 августа 1918 года. — Н. З.) у Казани, сражаясь с наступавшими чехами. Узнав о покушении на Ленина, он бросает фронт и мчится в Москву. Троцкий чувствует себя наследником.

    Коба продолжает сидеть в Царицыне. Да и что ему делать в Москве без Ленина? Ведь он существовал в руководстве только при его поддержке.

    В те дни бывший юнкер студент Л. Каннегисер убил в Петрограде приятеля Троцкого — председателя Петроградской ЧК Урицкого. Каннегисер объяснил: убил за расстрелы офицеров и гибель своего друга.

    Троцкий произносит пламенную речь о возмездии. 2 сентября после бурного обсуждения в ЦК большевики объявляют красный террор.

    Коба узнает об этом в Царицыне. (Из книги Эдварда Радзинского «Сталин». М., 1997) Он был приятелем Троцкого.

    После Брестского мира вылетел из ЦК в кандидаты также: М. С. Урицкий. Его соплеменник Каннегисер, застреливший его 30 августа 1918 года, оказал ему, по сути дела, большую услугу. Урицкий в прошлом был меньшевиком, старым другом Троцкого, примкнул вместе с ним к большевикам в числе прочих «межрайонцев» лишь в 1917 году. Дзержинский, деливший с Урицким тоску якутской ссылки, поставил его во главе Петроградской ЧК, но для этого учреждения он оказался слишком «либерален». Словом, не сносить бы Урицкому головы в грядущих передрягах, а так он попал в категорию мучеников, и это стоило названий тысячам улиц и площадей в русских городах.

    (Из книги А. М. Иванова «Логика кошмара». М., 1993)


    Из личного дела С. П. Урицкого (Урицкий Семен Петрович — племянник М. С. Урицкого)

    Родился в 1895 году. Воспитывался в семье В. Воровского. Член РСДРП с 1912 года. Участник первой мировой и гражданской войн, организатор и командир Красной гвардии в Одессе, командир и комиссар кавалерийских частей 3-й армии, начальник штаба дивизии, командир кавбригады 2-й Конной армии. В 1920 году начальник оперативного отдела Разведупра Полевого штаба РВС, учился в Военной академии РККА. Участник подавления Кронштадтского мятежа.

    После окончания Военной академии РККА направлен в Чехословакию, а затем в Германию, где находился на нелегальной работе. Помощник начальника, затем начальник Московской интернациональной пехотной школы (1924-1927), затем на командных должностях в РККА. В 1931-1932 годах начальник штаба Ленинградского военного округа, заместитель начальника Управления механизации и моторизации РККА, заместитель начальника Автобронетехнического управления РККА.

    С апреля 1935 по июнь 1937 года начальник Четвертого управления Генштаба РККА. С июня 1937 года командующий войсками Московского военного округа. Награжден двумя орденами Красного Знамени.

    Репрессирован. Реабилитирован посмертно.


    История семьи Каннегисеров, записанная Натальей Соколовой со слов ее матери Н. Г. Блюменфельд

    Каннегисер-старший был директором Николаевского судостроительного завода, но лето семья всегда проводила на одесской даче. И вообще его дети подолгу жили в Одессе, даже после того, как отец был переведен в Петербург, получив там какой-то крупный пост. Дети — это старшая дочь, которая претенциозно называла себя Лулу, и два сына — Сережа и Лева (вообще-то его звали Леонидом, но в семье и среди друзей почему-то принято было другое имя). Лулу — необыкновенно светская, разбитная и ловкая в разговоре девушка. Сережа — тоже полный, величественный, учился на юридическом. Лева — высокий, элегантный, черноволосый, нос с горбинкой, писал стихи, интересовался литературой. Все трое — необыкновенно культурные, начитанные, эстеты, изломанные, с кривляниями и вывертами, с какой-то червоточиной. Лева любил эпатировать добропорядочных буржуа, ошарашивать презрением к их морали, не скрывал, например, что он — гомосексуалист. Сережа важничал, смотрел на всех сверху вниз, умел осадить человека. Их отец был большой барин. Величественный, холеный, ничего еврейского, только европейское…

    … Я бывала наездами в Петербурге. Помню первый визит к Каннегисерам. У них был собственный двухэтажный дом в стиле псевдобарокко в переулке где-то около Таврического. Швейцар спросил, к кому я иду. После моего ответа он вызвал лакея. И тот спросил меня, о ком доложить. В Одессе они были скромнее, их петербургский стиль меня поразил. Одесские семьи, даже очень богатые, держали кухарок, горничных, но мужской прислуги ни у кого не было, о гостях не докладывали…

    … Бывали у Каннегисеров Кузмин, Савинков (он был оунь близок с Левой), Мандельштам, другие известные люди. Лулу с успехом играла роль хозяйки салона, этакой современной Аннет Шерер…

    … Я смотрела на молодых Каннегисеров с их выкрутасами, великосветскими претензиями, нервной утонченностью (Сережа говорил: «породистой утонченностью») и думала: «Не только особняк тут в вычурном стиле ложного барокко, но и люди». Лева мог преспокойно произнести пошловатую фразу: «Такой-то слишком нормален и здоров, чтобы быть интересным». Поза, рисовка, кокетство? Допускаю. Но по тому, кого человек из себя изображает, кем он хочет казаться, тоже можно судить о его сути. Монологи Левы о сути плоти, о свободной морали, о праве на «святую греховность» иногда мне напоминали такую дешевку, как «Ключи счастья» Вербицкой. Помню ее излюбленные словечки «вульгарно» и «плебейски», которые она произносила, морща нос. Сережа свысока осуждал тех, кто увлекался футболом, греблей, плаванием; говорил, что футбол — это «для кухонных мужиков»…

    … Живя в Петербурге, Каннегисеры приезжали в Одессу. Лева становился все более изломанным и изысканным, петербургским перенасыщенным и утомленным снобом. Он старался походить на героев Оскара Уайльда, на рисунки Бердслея… Он любил ходить с тростью, что у молодого человека выглядело манерно, на ходу вертел бедрами. Вера Инбер говорила, что у нее от его походки делается морская болезнь…

    … Его брат, Сережа, какя уже сказала, учился на юридическом, считался очень умным и способным. Типичный белоподкладочник, он вращался среди так называемой «золотой молодежи» (Леву больше тянуло к богеме). Все считали, что Сережа никогда не влюбится, не женится. Он ни за кем не ухаживал, был очень сдержанным человеком. В свои 22 года рассуждал, как старик. И вот Наташа Цесарская… Сергей Каннегисер женился на Наташе и увез ее в Петербург… В Одессе потом ходили разные слухи насчет Наташиного петербургского житья-бытья. Кто-то говорил — Сережа, оказывается, такой же гомосексуалист, как его брат, а красавицу жену взял «для вывески»…

    … Март 1917-го. Известие о Февральской революции, красные банты, улыбающиеся лица. Все мы были веселы, ждали только роз впереди, с восторгом бегали на митинги.

    На светлом фоне особенно выделилось одно черное событие. Вернулась в Одессу Наташа Каннегисер — неожиданно, без телеграммы. Худая, бледная, необычайно красивая, волосы затянуты в высокий узел на темени, вся в черном. Она сказала только два слова: «Сережа застрелился». И ничего не стала объяснять.

    Никто в Одессе не мог понять, что стряслось с Сережей, таким самоуверенным, победительным, эгоистичным. Неужели так подействовала революция? Потом приехал из Петербурга информированный человек и объяснил: «Был в списках осведомителей полиции. Боялся, что про это узнают». Оказывается, Сережа, заигрывая с революционным подпольем, в то же время доносил на революционеров — кажется, главным образом, на эсеров. Денег ему не требовалось, богатые родители ничего не жалели для детей. Думаю, что при своей испорченной натуре он просто находил удовольствие в такой двойной игре…

    … После Октябрьской революции связь с Петербургом прервалась. Но один общий знакомый рассказал о Каннегисерах: отца сняли с должности, никаких лакеев и балов, самоубийство Сережи подкосило стариков. Лулу рвет и мечет, хочет уехать за границу, старикам трудно решиться; живет у них Савинков, имеет большое влияние на Леву.

    Потом дошла до нас весть — убит Урицкий. К индивидуальному террору в нашей среде относились как к глупости. Эсеры? Да, убийство приписывали им. Ну, убит какой-то комиссар, я эту фамилию слышала впервые. И вдруг выясняется — убил Лева Каннегисер. В Одессе, где его хорошо знали, все ахнули. Мальчишка, далекий от — всякой политики, элегантный эстетствующий сноб, поэт не без способностей, что его могло на это толкнуть? Кто-то его настроил? Не Савинков ли? Существовала версия, что Лева считал своим долгом в глазах лидеров эсеровской партии искупить преступление брата, спасти честь семьи.

    Старики Каннегисеры пустили, говорят, в ход все свои связи, но тщетно. Держался их сын, по слухам, до последней минуты спокойно и твердо.

    Лева с тростью денди, с похабщиной на сардонически изогнутых губах — и террор… Лева — и политическое убийство… Неужели так далеко могли завести кривляние, привычка к позе? От игры в порочность в духе Дориана Грея — к убийству?..

    После расстрела Левы Каннегисера старики были совершенно убиты. Такие мальчики, выдающиеся, блестящие, столько возлагалось на них надежд, такие рисовались радужные перспективы… Через некоторое время старики уехали за границу вместе с Лулу. Счастье, благополучие, почет — все осталось позади.

    Знакомый работник советского торгпредства видел потом Лулу в эмиграции, толстую, грубую. Родители умерли, она неудачно вышла замуж и разошлась, очень нуждалась. Все пошло прахом. Таким был конец династии Каннегисеров.

    (Журнал «Столица», 1992, N 92)







     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх