XV

Прошло дня три.

Был теплый и тихий вечер, когда Кашневу пришлось проходить снова мимо управления третьей полицейской части.

Теперь никого не было видно на крыльце, но, пройдя уже это крыльцо, Кашнев услышал рокочущий голос:

— Пра-пор-щик Кашнев! Здравствуйте!

И увидел в открытом окне пристава Дерябина.

Остановясь и взявшись за шляпу, Кашнев спросил удивленно:

— Неужели вы даже и фамилию мою помните?

— О-бя-зан по-мнить! — раздельно проговорил Дерябин, добавив: — По долгу службы… — и протянул ему руку.

А когда Кашнев вложил свою руку в это мясистое теплое вместилище, они оба посмотрели пытливо друг другу в глаза. Наконец, Дерябин сказал:

— Если никуда не спешите, то… — и, не договорив, сделал пригласительный жест головою на бычьей шее.

— Никуда не спешу и зайти могу, — тут же отозвался на этот жест Кашнев, поняв это так, что Дерябин сам хочет поговорить с ним не о чем другом, как только о деле Красовицкого.

И вот во второй раз за свою жизнь сидел он хотя и в другом уже городе, но снова в квартире пристава Дерябина, сидел за столом, на котором пока ничего еще не стояло, кроме пепельницы в виде большой раковины причудливой формы, длинного чубука из матового янтаря и пачки папирос, разорванной небрежно.

— Вот где довелось нам встретиться через столько лет! — как будто даже и с радостными нотками в голосе заговорил Дерябин, будто знаком был с Кашневым когда-то очень коротко и близко, как будто это был, по крайней мере, его сослуживец по полку или по полицейской части. — Отлично вас помню я, да… Изменились вы, конечно, но-о… не так много, чтобы узнать было нельзя… А я?

— Вы?.. Вы стали старше на вид, — взвешивая слова, ответил Кашнев, — но даже, если бы не было на вас той же формы, я бы вас все равно сразу узнал.

— Были, — как мне слышать пришлось, — в Маньчжурии вы, а? — спросил Дерябин, сильно прищурясь.

— От кого вы могли это слышать? — насторожился Кашнев, но Дерябин только махнул в его сторону рукой, прибавив:

— Все должна знать полиция!

Кашнев понял это так, что Дерябин не у кого другого, как у Савчука, наводил о нем справки, — может быть, просто по телефону, — но упоминание о Маньчжурии было ему неприятно, и он постарался спросить, как мог, непринужденно:

— А вот как вы очутились здесь, а? Что я тогда попал в Маньчжурию, это было вполне естественно, а что вы и через девять лет не исправником стали, например, а все тем же приставом остались, это уж…

— Тем же приставом! Каков? — перебил его Дерябин. — Да-ле-ко не тем же, милый мо-ой!.. Здесь я только на короткое время: стаж прохожу, как теперь стали выражаться!.. Исправ-ни-ком чтоб! Удивил!.. На черта мне исправником быть в каком-нибудь Кабыздохском уезде, когда я через два-три месяца помощником пристава столичной полиции намечен быть!.. Я сейчас — надворный советник, а тогда подполковник буду и на дальнейшее производство получаю права, а? Что? Карь-е-ра? — выкрикнул Дерябин ликующе.

— Карьера, да, — согласился Кашнев, а Дерябин продолжал упоенно:

— Года через три-четыре, — смотря по службе, — я уж буду пристав, то есть полковник! А это значит что, а?.. Значит это, что в отставку выйду я не иначе, как генералом, — вот что это значит, милый мо-ой!.. А вы мне исправника в Чухломе!.. — И так это его развеселило, что он даже снисходительно захохотал.

— Но все-таки почему же именно здесь проходить вам надобно стаж? полюбопытствовал Кашнев недоуменно.

— Вот тебе раз! Почему здесь? Да потому, — простота вы, — что через Симферополь государь в Ливадию следовать изволит, — вот почему! И он сам должен меня видеть, и министр внутренних дел, и вся вообще свита! В столичную полицию попасть, — это без протекции, разумеется, — это в прикупе все четыре туза чтоб, — вот что это такое "столичная полиция"!

— Однако кем-то из вышестоящих, выходит так, вам это уже обещано, значит? — спросил, чтобы все было для него ясно, Кашнев.

— Ну, а как же иначе? Служба моя была замечена там! — Дерябин поднял указательный палец. — И в девятьсот пятом году и позже… И ей подведен итог… В сумме получилась — столичная полиция…

— Так что Симферополь для вас это как бы трамплин, что ли, для прыжка вверх?

— Трамплин, да, вот именно, да, совершенно верно, — подхватил Дерябин. — Однако и вы, как я слышал, перешли сюда из Полтавы, где служили в акцизе, в каких же именно целях, как не в целях карьеры?

— Ну, какая же это карьера — помощник присяжного поверенного! улыбнулся Кашнев, не удивляясь уже его осведомленности. — Разве можно ее сравнить с вашей? "Не нынче завтра генерал!"[3].

— Это… из какой-то пьесы вы, но ко мне подходит вполне! — как бы не заметив колкости в словах Кашнева, воодушевился Дерябин. — Вот, например, ожидается проезд через Симферополь королевы греческой с большой свитой в Петербург. Кого же назначить для встречи ее на вокзал, на дежурство? Только я и получу это назначение, как самый представительный из всех! Факт, я вам говорю!

— И ни акцизных чиновников, ни адвокатов на это торжество не пригласят, в чем я уверен, — не удержался, чтобы не вставить, Кашнев.

— Ну еще бы вас пригласили! — не сбавил тона Дерябин. — А могли бы, могли бы, — факт!.. — И добавил вдруг, точно неожиданно вспомнил: — А я ведь полагал, что там, в Маньчжурии, вы отличитесь, получите Владимира четвертой степени или Георгия за храбрость, чин подпоручика… или целого поручика даже!.. Потом в Военную академию после войны… А уж Военная академия, милый мо-ой, это уж лучше для карьеры чего же и желать… Дай, думаю, помогу человеку, так очень вы мне тогда своей пылкостью по душе пришлись… И помог!

— То есть? Как и чем именно помог? — удивился Кашнев.

— Как же так "как" и "чем"? Да ведь это же по моей бумажке тогда вас в запасной батальон перевели!

— По вашей?

— Ну, разумеется!.. Я написал командиру вашего полка, что вы жаждою подвигов горите и желаете послужить родине!

— Вы?.. Спасибо вам! — пробормотал Кашнев.

— Не стоит благодарности, — серьезно с виду отозвался Дерябин, топя окурок папиросы в белом брюхе раковины. — А так как вы и там что-то засиделись, то я же написал командиру вашего запасного батальона, чтобы дал он вам возможность заработать отличие и чин…

— Вы не шутите? — не поверил Кашнев.

— Какие же в этом могут быть шутки? — очень искренне вырвалось у Дерябина. — Я, как бы сказать, судьбою вашей, фортуной вашей тогда был! Через кого могло привалить вам везение в жизни? Через меня могло повезти!.. Однако что-то у вас не вышло, но в э-том… в этом уж не я, конечно, виноват, а какое-то, как это говорится, стечение обстоятельств!

Кашнев вспомнил сразу и весь свой "крестный путь", и тыловые картины, и болото, в котором он чуть было не утонул во время ночного боя, и военный госпиталь… Поэтому на свою "судьбу-фортуну", пристава Дерябина, он поглядел совершенно ошеломленными глазами и сказал, понизив голос до полушепота:

— Это затем только вы меня пригласили сегодня к себе?

— Нет, не затем только! — сразу же, точно именно такого вопроса и ждал, ответил Дерябин. — Это я между прочим… Не в этом суть! Это — дело прошлое… А я хочу — по давнему с вами знакомству быть вашей фортуной и теперь тоже, да!.. И это потому я так, что видел вас с этой птицей-мымрой, Красовицким, вот почему!.. Предо-сте-речь вас хочу, по своей доброте душевной… Ведь город, как хотите, для меня новый, а единственный в нем старый знакомый оказались вы!

Кашнев смотрел не на Дерябина, а на носки своих ботинок и молчал: слишком неожиданно для него было все, что он услышал. Выходило так, что не попади он девять лет тому назад "в помощь полиции" по бумажке пристава Дерябина, его не перевели бы в запасной батальон, а потом даже из запасного батальона он все-таки мог бы не получить назначения идти с маршевой командой на Дальний Восток и на два года потом потерять в себе того человека, которого выращивали в нем с раннего детства. Вся молодая жизнь его была изменена благодаря только вот этому грузному человеку с оглушительным рыком вместо человеческого голоса, и что он мог сказать ему в ответ? Решительно ничего! Сказать ему об этом? А зачем? Чтобы доставить ему лишнее удовольствие? Гораздо лучше просто встать и уйти, не дослушивать того, что не было еще им сказано. Однако чувствовал Кашнев, что не зря он заговорил о "птице-мымре". И, точно читая его мысли, вдруг выкрикнул Дерябин с подъемом:

— Эх вы, Аким-простота! По-ли-ти-ческое дело из самой паршивой уголовщины вам внушают создать, а вы-ы… сами лезете на крючок с такой тухлятиной! На мерзавце этом карь-еру свою адвокатскую строите?.. Кого вздумали жалеть? Птицу-мымру эту? Кар-теж-ника? Некогда было ему сыном заняться? Так он вам говорил? А каждый вечер в клуб уходить из дому и до полночи там в карты играть чтоб, — на это время он находил?

— Картежник он? — недоверчиво спросил Кашнев. — Неужели картежник?

— А вы не знали? То-то и есть!.. А шлюху уличную, с какой спутался этот Адриаша, вы видели? — торжествуя, кричал Дерябин. — Ради которой он и совершил грабеж двух с половиной тысяч, чтобы махнуть с нею на край света. Не видали, так можете поглядеть на это сокровище: сидит! И арестовал ее я!

— Об этом побочном обстоятельстве я ничего не знал, — пробормотал Кашнев.

— Хорошо "побочное", когда она "подбочная"!.. И самая главная!.. А иначе зачем было бы ему идти на грабеж с таким для себя риском? Шерше ля фам![4] Вот он ее и нашел!.. Точнее сказать, она нашла этого выродка!.. А я нашел их обоих.

— Так по-вашему выходит, что он исполнял волю этой женщины? — спросил Кашнев.

— И даже бежал с ридикюлем не к отцу домой, а в ее подвальную комнатенку вонючую, — вот куда, если хотите знать! А там был для него приготовлен вольный ку-стюм-чик! Переоделся, — и готово дело! И поддельный паспорт в кармане есть… Не какой-то я там реалист Адриан Красовицкий, сын чиновника, а мещанин Подметулин Карп, по ремеслу своему кровельщик, двадцати лет. А в кулаке у него железная гайка зажата была, — я ее на лестнице около ограбленной нашел… А гайка эта, известно вам, зачем в кулак попала? Как следует стукнуть чтоб, — вот зачем! Он думал, подлец, что гайки этой его никто и не заметит, — ошибся, из молодых да ранний, будет эта гайка его на столе вещественных доказательств. Такая гайка, что череп могла бы пробить, если бы на даме этой не осенняя шляпка. А вы вдруг вздумали его спрашивать, какой он партии!

— Да, спрашивал, — подтвердил Кашнев. — А вы и это знаете?

— Полиция, она затем и существует на свете, чтобы все и о всех знать, скромно сказал Дерябин, а Кашнев, поднявшись, чтобы с ним проститься, протиснул сквозь зубы с усилием:

— Благодарю вас. — И тут же добавил с подчеркнутой беспечностью: — Это очень интересно, что вы мне рассказали об Адриане Красовицком, но я ведь уже отказался от его защиты на суде… Вырожденец! Как можно его защищать?

— А если бы экс? — очень живо подхватил Дерябин. — Тогда бы вы, конечно, цветы красноречия рассыпали? — И рассмеялся густым, затяжным, добродушнейшим смехом, поднявшись тоже и провожая Кашнева до дверей.

Но, взявшись уже за скобку, чтобы отворить дверь и выйти, Кашнев вспомнил дерябинского попугая и спросил:

— А ваш какаду и здесь с вами?

— Что?! Попку у меня видали? Был! — вдруг просиял Дерябин. — Здорово ругаться умел по-русски! Кто-то его выучить постарался… Нет, сюда не взял, подарил там… И кому же подарил? Гу-бер-на-торше! Даме нежно воспитанной!.. Да вы ведь не спешите, сами сказали так, — куда же уходите? Посидите, старину вспомним!

И Дерябин взял Кашнева за плечи и повернул, чему тот не противился.

— Зачем человек на свете живет? Только затем, чтобы стать когда-нибудь генералом! — заговорил Дерябин, когда они снова сели за стол. — И вот я-то им стану, — решено и подписано, — а вы нет, хотя и старался я, чтобы стали и вы тоже! Окончить бы вам Академию генерального штаба, — и ничто уж тогда помешать бы вам не могло заработать генеральские эполеты! Губернатором бы тогда сделаться могли.

— И моя жена получила бы тогда от вас в подарок попугая-матершинника? сказал Кашнев, не улыбнувшись.

Зато хохотом, заколыхавшим лампу, разразился на это замечание Дерябин.

— Во-об-ра-жаю!.. Во-об-ражаю, как она теперь с ним, а? Ни гостям его показать, ни самой слушать! А вы уж женаты, и даже сынище у вас есть, как я слышал?.. Что ж, я в молодости тоже был женат и тоже сынище у меня был… То есть, это не называется "женат", но-о… в этом все-таки роде было… Люблю женщин! — сказал он вдруг с чувством. — Особенно таких, какие с капризами. И, по-моему, — не знаю, как по-вашему, — женщина без капризов, что же она такое? Автомат! Кукла!.. Прошу простить, — не спросил: ваша жена как? С характером?

— Ей не полагается характера: она — классная дама здесь, в женской гимназии.

— Вон оно что-о! Классная дама если, — то вполне понятно!.. Прошу простить и к сердцу не принимать!

Тут в памяти Кашнева замелькало и закружилось что-то желтое, и он вспомнил дерябинскую Розу в желтом платье. Но только что он придумывал, как бы половчее спросить о ней, как шумно отворилась дверь и в комнату влетела, а не вошла, тонкая, стройная, молодая женщина, по-осеннему, но легко одетая, и, не обращая никакого внимания на Кашнева, крикнула визгливо:

— Ваня! Ты что же не прислал мне денег, как обещал? Безобразие какое!

Дерябин широко раскрыл глаза и тут же торопливо начал шарить в левом боковом кармане тужурки, откуда поспешно вынул одну за другой две десятирублевых бумажки и протянул женщине, не поднимаясь со стула, недовольно сказав при этом:

— Вот!.. Приготовил же и забыл… Только и всего: забыл!

— За-был! — протянула женщина, проворно пряча бумажки. — Безобразие! Я ждала, ждала!

— "Ждала, ждала", — передразнил ее Дерябин. — Померла, воскресла, помчалась, получила и уходи!.. Ты видишь, что я занят?

— А мне начхать на это, — сказала женщина, — подумаешь, занят!

Кашнев пригляделся к ней. Она была на вид лет двадцати трех и, может быть, во вкусе Дерябина, капризна, но не было изящества в ее полнощеком лице, как не было изящества в ее шляпке из темно-синего бархата, украшенной тремя багряными вишнями.

Женщина ушла, метнув в него огненный взгляд и не сказав ему ни "спасибо", ни "до свиданья", а Кашнев, поглядев ей вслед, даже и не спросил, кто это: он понял, что это — вроде желтой Розы.

Да и сам Дерябин, несколько моментов посидев нахмурясь, заговорил не о ней, а о тех двадцати рублях, какие ей дал.

— Двадцать рублей — это не две с половиной тысячи, как у вашего подзащитного! Нет! А той мерзавке вон сколько сразу захотелось добыть… чужими руками! Две с половиной тысячи — это писцу в моей канцелярии надо сто месяцев — восемь лет с лишком верой и правдой служить, чтобы их заработать! А тут нашла дурачка, получила бы и умчалась к черту на рога с такими деньгами, а дурака-молокососа бросила бы где-нибудь на узловой станции, — в Харькове, например, — на что он ей нужен?

— Она что же, — старше Адриана годами? — спросил Кашнев, представляя при этом только что бывшую в комнате женщину.

— Ну еще бы нет… Прожженная! Сквозь все медные трубы успела пройти! Она же и весь план грабежа обдумала до мелочей, а этот анархист, как он себя называет, только похождений разбойника Антона Кречета начитался. Продавались такие книжечки, по пятаку за выпуск, и даже иные барышни посылали за ними к газетчику прислугу. Романтика! Вот это она самая и есть: романтика! Так в "Московском листке" сочинитель Пастухов "Похождения Васьки Чуркина" печатал, и "Московский листок" нарасхват покупался. Никак не могла пастуховская полиция этого Ваську Чуркина сцапать, пока, наконец, генерал-губернатор ей этого не приказал. Тем и кончились для газетки счастливые дни, а то было вон как на Ваське Чуркине разбогатела! Но-о, скажу я вам на ухо, — гаркнул вдруг пристав, — близко уж такое подлое время, когда этих антонов, васек, адрианов разведется тьма тьмущая, и вот когда понадоблюсь я, пристав столичной полиции полковник Дерябин!

И гордо поднял он голову и посмотрел вполне победоносно, как застоявшийся могучий конь, выведенный конюхами из конюшни на показ усатому ротмистру ремонтеру.


Примечания:



3

Слова Фамусова о Скалозубе из второго действия комедии А.С.Грибоедова "Горе от ума".



4

Ищите женщину! (франц.)







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх