ГЛАВА V

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ”ВЛАДИМИРОВОЙ ЛЕГЕНДЫ”

Междоусобицы 1015—1036 гг. Киевский князь Владимир Святославич умер 15 июля 1015 г. [250, с. 115]. Внезапная его кончина произошла в чрезвычайно напряженный момент. За два-три года до своей смерти Владимир раскрыл заговор Святополка, направленный на захват киевского престола. Известие об этом имеется только у Титмара Мерзебургского: ”Упомянутый выше князь (Владимир. — М.Б. ), узнав, что его собственный сын (Святополк. — М.Б ), по тайному наущению Болеслава, готовится к восстанию против него, посадил его в одиночное заключение вместе с женой и ее духовником Рейнберном” [Thit. Chron. 72—73; 247, с. 83; 374].

Святополк, сын Ярополка Святославича, имел больше прав на киевский престол, чем бастард Владимир, поэтому старшее киевское боярство считало его своим лидером. На западе опасную активность проявлял тесть заключенного княжича Болеслав Храбрый. С юга Киеву угрожали печенеги, с которыми Святополк имел союзнические отношения. На севере на открытый конфликт отважился Новгород, где сидел старший (в то время) сын Владимира — Ярослав [250, с. 114—115]. Владимир, боясь оставаться в Киеве, перенес свой двор в хорошо укрепленный Берестовский замок — под надежную охрану ”новой” дружины.

Из Ростова был вызван Борис [250, с. 115; 707, с. 43], которого Владимир, по-видимому, прочил в наследники [634, с. 205]. Он должен был заменить отца на время похода против непокорного Ярослава. Неожиданная болезнь великого князя нарушила все планы и расчеты. В это время с юга пришло известие о движении печенежской орды. Пришлось отложить новгородскую экспедицию и бросить основные военные силы против номадов [250, с. 115].

Именно в это время и произошла трагическая развязка. Создалась необычайно напряженная обстановка. Владимир умер, не оставив распоряжений относительно своего преемника. Борис находился в Печенежской степи вместе с основными силами ”новой” дружины. В Киеве, в заточении, сидел Святополк — особа с бесспорными правами на великокняжеский стол. Приближенные умершего властелина растерялись, боясь прихода к власти Святополка. Возник план: утаить от общественности смерть великого князя, немедленно уведомить о ней Бориса, дождаться его возвращения вместе с войском и далее действовать согласно обстоятельствам. В Печенежскую степь поскакали гонцы.

Узнав о внезапной смерти отца, Борис прекратил поход и форсированным маршем двинулся в Киев. Однако сохранить тайну не удалось. Поддерживавшие Святополка бояре вывезли тело умершего князя из Берестова и выставили в кафедральном соборе [250, с. 115; 707, с. 44. См.: 109; 247, с. 201—205; 755, с. 70—74]. Святополк был освобожден из тюрьмы и провозглашен великим князем. Тем временем Борис дошел до Альты и стал там лагерем. Там он получил новое известие о киевских делах. Он понял, что ситуация изменилась и до-рога к престолу лежит через гражданскую войну. Дружина требовала от княжича немедленно идти в Киев, но тот не решился на военный конфликт. Тогда войско, разочарованное нерешительностью своего вождя, покинуло его и разошлось кто куда [250, с. 118].

Если бы Святополк вовремя узнал о самороспуске дружины Бориса он, очевидно, воздержался бы от рискованных действий. Но в его представлении ростовский князь был опасным претендентом, который во главе восьмисоттысячного войска двигался на Киев. Поэтому он решил ликвидировать соперника. Замысел был осуществлен четырьмя вышгородскими боярами: Путшей, Тальцем, Еловичем и Ляшком [250, с. 118—120].

Однако убийство ростовского князя не решило проблемы окончательно. Источники приписывают Святополку широкую программу полного истребления дома Владимира [250, с. 122; 707, с. 46]. Трудно сказать, в какой степени это обвинение отвечает действительности, но во всяком случае еще два княжича из той династии были убиты: Глеб Муромский и Святослав Древлянский [250, с. 122—126].

Следующей жертвой должен был стать Ярослав, который сидел в Новгороде, однако он получил предупреждение от сестры Предславы. Оно пришло в напряженный момент, когда новгородский князь вступил в конфликт с местной общественной верхушкой [250, с. 127—128; 441, с. 174—175].

Получив известие Предславы о киевских событиях, Ярослав созвал совет из влиятельных новгородцев и просил у них помощи. На удивление новгородцы проявили готовность поддержать своего обидчика в его борьбе против Святополка [250, с. 128; 441, с. 174—175]. Отметим, что в действиях Ярослава, который искал поддержки у обиженных подданных, и в позиции местной знати проявилось дальновидное понимание политической ситуации и взаимной выгоды. Новгородская знать считала Ярослава своим лидером, склонным защищать ее интересы перед Киевом. Под стенами города был заключен договор между местной верхушкой и князем, который гарантировал в случае успеха обеспечение прав и привилегий великого города над Волховом специальным юридическим актом [37].

Сборы в поход не потребовали большого времени, и где-то в августе войско Ярослава, состоявшее из 3000 новгородцев и 1000 варяжских наемников [38] [441, с. 175], выступило в поход. Решительная битва произошла в ноябре или декабре 1015 г. под Любечем и закончилась полным поражением Святополка [250, с. 129; 441, с. 175]. Ярослав вступил в Киев победителем и был провозглашен великим князем. Его соперник бежал в Польшу под защиту своего тестя Болеслава Храброго. Последний вел длительную войну против своего сюзерена, императора Генриха II, и поэтому не имел возможности немедленно оказать зятю военную помощь. Только в начале 1018 г., заключив мирный договор в Будишине, он смог активно вмешаться в русские дела.

Ярослав, выступивший против польского войска, потерпел решительное поражение под Западным Бугом и с несколькими приближенными, минуя столицу, бежал в Новгород [250, с. 130]. 14 августа польские войска вошли в Киев и Святополк вторично стал великим князем [250, с. 130; 581, отд. II., с. 1—2].

Как и следовало ожидать, ситуация быстро обострилась. Польскую дружину расселили по городам и селам Киевской окраины, что, естественно, не нравилось местному населению. К тому же Болеслав держал себя как завоеватель: ограбил киевскую казну, сделал наложницей дочь Владимира Предславу, отправлял в Польшу пленных, захваченных на Руси, и т. п. Все это вызвало общее возмущение и протест. Даже Святополк понял необходимость сопротивления интервентам, которые поставили его у власти, и призывал своих подданных к активному выступлению [250, с. 131]. Началось постепенное истребление польских воинов.

Болеслав, боясь остаться без войска в явно враждебной стране, бросил своего ”неблагодарного” зятя на произвол судьбы, а сам, захватив киевскую казну, обесчещенную Предславу и дважды изменника Анастаса Корсунянина (который,изменивши когда-то Византии в пользу Руси, теперь предал Русь в пользу Польши), вернулся в Гнезно [там же].

Тем временем Ярослав, заручившись поддержкой новгородцев, срочно собрал новое войско и двинул его против Святополка. Последний, не дожидаясь вооруженного столкновения, бежал к печенегам [там же]. Ярослав вторично занял Киев и окончательно вернул себе великокняжеский титул. Судьба Святополка остается неясной. По официальной версии — летописной и агиографической [там же, с. 131—133; 707, с. 54] — он потерпел поражение в битве на Альте и вскоре погиб. В отличие от этого Эймундова сага — эпическое произведение, современное самим событиям, предлагает иной вариант: Святополк был убит еще до вооруженного столкновения, во время похода на Русь, сподвижниками Ярослава — варягами Эймундом и Рагнаром [552, с. 98—100]. Некоторые исследователи отдают предпочтение последней версии [375, с. 554]. В конце концов подробности гибели князя, прозванного ”Окаянным”, не имеют для нас решающего значения. Важным является тот факт, что Святополк проиграл в междоусобной борьбе и окончательно сошел с политической арены.

Однако борьба за власть в стране не прекратилась. Против Ярослава выступили новые претенденты на великокняжеский стол, среди которых наиболее опасными были Брячеслав Изяславич Полоцкий и Мстислав Владимирович Тмутараканский. Первый был племянником Ярослава. Выступление началось в 1021 г. захватом Новгорода, но закончилось мирным договором [250, с. 133]. Ярослав вынужден был уступить Брячеславу города Витебск и Усвят и признать относительную независимость Полоцкого удела.

Значительно сложнее оказались отношения с Мстиславом, который в 1023 г. также заявил претензии на великокняжеский стол. Разгромив Ярослава под Лиственом на Черниговщине, он был близок к осуществлению мечты [там же, с. 133—136] и даже выпускал печати с титулом МЕГАС ΑΡΧΟΝ ΡΩСΙΑС — великий царь Руси [69]. Однако активное сопротивление киевского боярства, сохранившего верность Ярославу, помешало реализации этих претензий. Сводные братья заключили договор, поделив Русь пополам вдоль Днепра. К Тмутараканскому уделу Мстислав присоединил Черниговщину и Переяславщину. Под властью Ярослава остались Правобережье, Волынь и Север с Новгородом во главе.

Только после смерти Мстислава в 1036 г. Русь вновь объединилась под властью киевского князя [250, с. 138]. Именно на это время приходится начало интенсивной государственной, просветительной и строительной деятельности Ярослава, которая принесла ему прозвище ”Мудрый”. Русь вступила в период своего наивысшего подъема.

Идеологические мероприятия Ярослава. Деятельность Ярослава Мудрого представляет собой одну из наиболее ярких страниц древнерусской истории. Воображение поражают широта и многогранность идеологической программы, упорно и последовательно осуществлявшейся великим князем. Она охватывала архитектуру, градостроительство, изобразительное искусство, литературу и книжное дело, публицистику, философию, науку, школьное просвещение, кодификацию права и т. п. Подробную (хотя, понятно, и не полную) характеристику этой деятельности находим в ”Повести временных лет” под 1037 г. [там же, с. 139—141].

Культурная деятельность Ярослава преследовала ту же цель, что и внешняя политика, — преодоление центробежных тенденций, укрепление государства и его границ, противодействие всяким попыткам внешнего влияния на русские дела, рост международного авторитета Киевского государства.

Это вполне закономерно. Расширение Киевского детинца (создание так называемого ”Города Ярослава” [568]), сооружение грандиозной линии городских укреплений, закладка и строительство новой княжеской резиденции и торжественных храмов — все это имело не только утилитарный смысл, но и играло символическую роль памятника, призванного утвердить престиж Древнерусского государства.

Первым сооружением Ярослава в Киеве был Софийский собор, заложенный в 1017 г. [441, с. 15, 180]. Деревянная церковь с этим же названием, как мы знаем, существовала и раньше. Она была сооружена во времена Ольги и Владимира. Есть основания утверждать, что Владимир задумал и строительство каменной Софии, но не успел реализовать свой замысел. Иларион, в частности, писал, что Ярослав ”акы Соломонъ Давидова, иже дом Божии великыи святыи его прђмудрости създа на святость и освящение граду твоему” (Владимира. — М.Б. ) [413, с. 97].

Во время нападения печенегов летом 1017 г. деревянная София сгорела [Thiet. Chron, 16; 581, II, с. 1], как и другие киевские церкви [250, с. 130; 440, с. 75]. На ее месте, ”на полђ внђ града”, был заложен новый каменный храм, строительство которого, однако, затянулось из-за бурных событий 1018 г. и последующих лет. Предвидеть эти события, естественно, никто не мог. Положение Ярослава в 1017 г. казалось очень прочным [92]. Основная пятинефная часть величественного сооружения была освящена только в 1030 г. Строительство галерей, где разместились резиденция митрополита и университет, затянулось до 1037 г. [441. с. 180].

Так как ”Повесть временных лет” о закладке Софии упоминает в статье 1037 г. (посвященной всей строительной и просветительской деятельности Ярослава), в литературе утвердилась ошибочная точка зрения, будто бы сооружение храма началось только в этом году [271, с. 98—102; 330, с. 55; 387]. Это мнение в свое время считалось господствующим. Оно находит сторонников и в наши дни [37; 39; 499; 867], хотя большинство специалистов склоняются к ранней дате [11, с. 37—38; 76, с. 13—14; 92; 106, с. 155; 145; 153, с. 240—257; 230; 231; 309, с. 250—257; 363; 364; 366, с. 8; 593, с. 62; 612, с. 13; 685; 686, с. 71—78; 689, с. 93—103]. Последняя надежно засвидетельствована Первой Новгородской летописью, которая фиксирует закладку Софии под 1017 г. [441, с. 15], а окончание строительства — под 1037 г. [441, с. 180]. Собственно и сама статья ”Повести временных лет” исключает позднюю дату, так как рассказывает не только об основании церкви, но и о ее украшении, освящении и дальнейшем функционировании. Эта статья написана в 1037 г.: она завершала летописный кодекс, составленный в конце 30-х годов XI в. по заказу Ярослава. В это время Софийский собор был уже действующим храмом.

Новая кафедра строилась в противовес одноименному константинопольскому храму и должна была утвердить высокий авторитет Русской церкви. Этой же цели служила и монументальная живопись, которой украшен интерьер сооружения. Среди прославленных софийских фресок [14; 324; 366; 388; 698, с. 111—160] следует выделить ктиторскую фреску на западной, южной и северной стенах центрального нефа и некоторые светские сюжеты на стенах северной лестничной башни. Первая из них [274; 324; 624; 865] возвеличивала киевский правящий дом. Среди композиций второй группы особенное внимание привлекает фреска, изображающая константинопольский ипподром [366, табл. 251—252] как своеобразный символ византийской политической активности. Однако темой композиции было не само заведение, а прием Ольги при константинопольском дворе, интерпретированный как дипломатический триумф Руси [151].

Аналогичную роль выполняли и две патрональные церкви, построенные вслед за Софией, как элементы единого архитектурного ансамбля. Одна из них посвящена св. Георгию (патрону киевского князя), другая — св. Ирине (патронессе великой княгини).

Замысел нового торжественного центра древнерусской столицы, очевидно, возник одновременно с закладкой Софии, то есть в 1017 г. Неблагоприятные для Ярослава события 1018—1024 гг. помешали реализации задуманного проекта. София была построена и освящена, однако закладка ”Города Ярослава” состоялась только в 1037 г. после смерти Мстислава Тмутараканского и восстановления государственного единства Руси. Центральным сооружением новой линии городских укреплений стали Золотые ворота — соперник одноименных ворот в Константинополе. Это было уникальное сооружение, которое не имело аналогий в строительстве того времени [271, с. 237—249]; оно выполняло не только утилитарные, но и символическо-престижные функции.

Параллель Константинополь — Киев упорно и последовательно воплощалась в строительной деятельности Ярослава. Это не случайно. Киевский князь, который вслед за своим отцом принял императорский титул, стремился поднять престольный город на уровень государственной претенциозности. ”Соперник Константинополя” (как называет Киев хронист XI в. Адам Бременский [581, отд. II., с. 3]) должен был стать достойным конкурентом ”второго Рима”.

Важным компонентом идеологической программы Ярослава Мудрого были мероприятия, связанные с развитием литературы и книжного дела. Заботами великого князя при Софийском соборе возникла своеобразная академия — кружок хорошо подготовленных книжников и ученых, занятых не только переводами с греческого и переписыванием готовых текстов, но и созданием новых литературных произведений, которые должны были воплощать и пропагандировать теоретическую платформу эпохи. Последствием такой деятельности стало создание первой на Руси княжеской библиотеки [250, с. 141], которая вместе со скрипторием занимала Михайловский придел Софийского собора. Лидером академии был Иларион, который в 1051 г. стал митрополитом [там же, с. 143—144].

На протяжении 30-х и 40-х годов в Софийском кружке было создано большое количество оригинальных произведений — публицистических, агиографических, исторических. Среди последних центральное место принадлежит так называемому Древнейшему летописному своду 1037 г. Содержание этих произведений было подчинено четко сформулированной доктрине, суть которой хорошо изложена в ”Слове о законе и благодати” Илариона [413, с. 78—100].

Иларион был выдающимся ученым (что подчеркнуто в летописи [250, с. 144], общественным деятелем, первым киевским митрополитом-русином по происхождению. Им создана интересная концепция общечеловеческой истории, которая базировалась на неоплатонической философской основе. Главным ее тезисом было учение об эманации — излиянии света (который считался высшей и идеальной формой бытия) на тьму. В этом видели суть диалектического развития вообще. Проецируя неоплатоническую онтологию в сферу социального развития, Иларион вводит понятие закона и благодати как двух ступеней озарения, которые определяют главное содержание всемирной истории.

Закон, по Илариону, является низшей ступенью, которая находит свое отражение в Ветхом завете. Благодать — высшая степень озарения, отраженная в Новом завете. Закон — рабство, благодать — свобода. Соответственно неоплатонической концепции божественная первооснова бытия (свет) представляет собой единство, тогда как несвет (тьма) — множественность. Эманация является переходом от множества к единству. Реальная суть общечеловеческой истории, по мнению Илариона, заключается в постепенном приобщении народов к христианству. Отсюда вытекает принципиальное равенство всех народов, которые приобщились к благодати, — тезис, явно противопоставленный византийской теории Вселенской церкви и Вселенского государства, на роль которых претендовал Константинополь.

На этой основе строится и политическая платформа произведения — вопрос о месте Руси во всемирной истории и в системе христианской Эйкумены. Утверждение мысли о величии народа и Киевского государства находит у него патетическое обоснование. Иларион подчеркивает, что еще до христианизации Русь была ”вђдома и слышима всеми конци” [413, с. 92]. Особенной славы достигла она после приобщения к благодати. Русь не нуждается ни в чьей опеке, не говоря о главенстве; любое господство в принципе противоречит благодати, то есть свободе. Молодое государство бросает вызов старой империи. Именно Византию имеет в виду автор, когда говорит о старых мехах, в которые не следует наливать молодое вино. Называя Византию ”новым Иерусалимом” [413, с. 97], Иларион стремился подчеркнуть противодействие империи распространению христианства. Ощутимый антииудейский подтекст концепции появился под влиянием ”Речи Философа” с актуальной исторической переакцентовкой на византийский ”неоиудаизм”. Подобно тому как Константин был вынужден перенести крест из Иерусалима от иудеев, которые не приняли Христа, в Константинополь, так Владимир перенес крест из Византии на Русь. Здесь Иларион подходит к центральной теме своего произведения — определению исторической роли Владимира, изображаемого в роли просветителя Руси, достойного канонизации. Ради этого и были написано ”Слово”. Софийский кружок книжников, вне всякого сомнения, выполнял социальный заказ, подводя теоретическую базу под задуманную Ярославом Мудрым идеологическую программу, направленную на создание культа национальных святых.

Иларион считал наивысшей заслугой Владимира то, что он пришел к крещению сам, без какого-нибудь импульса извне (как проповедь миссионеров или впечатление от увиденных чудес). В этом отношении он сравнивает его с Константином Великим, признанным церковью ”равноапостольным”.

Интересной частью произведения является место, которое Иларион отводит разуму в процессе распространения ”благодати”. Он ставит Владимира особенно высоко потому, что тот, принимая решение, руководствовался только собственным разумом, благодаря внутреннему озарению. Отсюда — идея ”равноапостольности”, связанная с представлением о сверхчувственном принятии решения.

Планы канонизации. Идейная направленность ”Слова о законе и благодати” имеет откровенно практическое содержание — подготовку канонизации Владимира Святославича как официально признанного просветителя Руси. Культ национальных святых играл важную роль в утверждении авторитета любой церкви в любой стране христианской Эйкумены. Поэтому понятно, что Ярослав Мудрый, разрабатывая всестороннюю идеологическую программу, не мог пренебречь и этой стороной дела.

То, что проблема канонизации занимала почетное место в перечне мероприятий Ярослава, давно известно в литературе. Д. С. Лихачев писал: ”Ярослав упорно настаивает на признании святыми княгини Ольги, варягов-христиан (отца и сына), убитых язычниками в Киеве при Владимире, и своих братьев Бориса и Глеба. Канонизация Ольги и варягов-мучеников была решительно отклонена Византией, но настойчивость Ярослава в отношении Бориса и Глеба сломила упрямство императора” [359, с. 50].

Цитированный отрывок справедливо отражает общую ситуацию, хотя и требует некоторых уточнений. Выше отмечалось, что канонизация Ольги и ”варягов” Иоанна и Федора произошла еще до 988 г., следовательно, Ярославу не было необходимости ставить эту проблему вновь. Зато идея канонизации Бориса и Глеба ярко отражена в публицистике времен Ярослава и последующих десятилетий. Однако положительное решение вопроса задерживалось, и акт официального утверждения новых святых состоялся только в 70-х годах XI в., уже после смерти Ярослава. Самым удивительным является отсутствие в приведенном списке имени Владимира Святославича, которому отводилось главное место в экклесиастических планах Ярослава.

Литература, посвященная Владимиру, которая возникла в правление Ярослава, была вызвана именно подготовкой канонизации просветителя Руси и должна была подтвердить необходимость этого акта. ”Слово” Илариона, представлявшее собой программно-декларативный документ; начальное ”Житие”, особенно летописная статья, включенная в свод 1037 г., являются элементами единой системы, суть которой выразительно проявляется в текстах. Не подлежит сомнению, что провозглашение Владимира ”равноапостольным” святым было своеобразной кульминацией Ярославовой экклесиастики. Другие кандидаты (не исключая Бориса и Глеба) должны были удовольствоваться второстепенной ролью. Однако именно здесь Ярослава ожидало поражение.

Напряженность русско-византийских отношений в конце 30-х — начале 40-х годов хорошо известна и не вызывает дискуссий [333, с. 386—399; 348; 352; 354, с. 349—350; 466, с. 79—80; 894][39]. В значительной степени она имела церковно-религиозную окраску [157; 247, с. 11; 359, с. 46—50; 381, с. 367; 506; 508, с. 90—92; 509, с. 103—104]. Понятно, что византийская администрация стремилась использовать формальную зависимость Русской церкви от константинопольской патриархии для давления на Киев, причем не только в церковных, но и в государственных делах. Поэтому вполне естественна отрицательная реакция Ярослава на такую тенденцию; в этом проявилось стремление Киева противостоять византийскому влиянию.

Не будем специально рассматривать этот вопрос, однако отметим, что проблема канонизации русских святых сыграла в этом далеко не последнюю роль. К сожалению, неразработанной остается хронологическая последовательность событий, которые в конечном итоге привели к вооруженному столкновению 1043 г. Нам не известно, в каком году Ярослав обратился в Константинополь с требованием канонизации Владимира, Бориса и Глеба; не известно, когда пришел ответ на это требование и т. п. Следовательно, возможны два варианта, которые представляются более-менее вероятными. Возможно, наметившийся конфликт привел к нежелательной реакции Константинополя. Однако не менее вероятным является и то, что именно этот отказ стал одной из причин открытого конфликта. Впрочем, нельзя исключать и более сложную коллизию, в которой оба фактора действовали параллельно, углубляя и обостряя друг друга.

Во всяком случае мысль о канонизации Владимира не получила поддержки в Константинополе и была решительно отвергнута. Идея ”равноапостольности” сыграла в этом роковую роль. Патриархия отказалась признать Владимира Святославича святым, ссылаясь на отсутствие чудес и чудесного. То, что книжникам Ярослава казалось главным козырем в их теории обернулось главным просчетом. Банальная схема с чудесами, примененная в отношении Бориса и Глеба, сработала значительно лучше, и оба княжича были признаны святыми.

Реакция Константинопольской кафедры вызвала интересную теологическую полемику, которая нашла отражение в источниках. В частности, Иаков Мних решительно отрицал значение чудес и чудесного как критерия святости. В ”Памяти и похвале Владимиру” читаем: ”Не дивимся, възлюбленђи, аще чюдесъ не творить по смерти: мнозђ бо святђи праведнъи не сътвориша чюдесъ, но святи суть. Рече бо нђгдђ о томъ святыи Иоаннъ Златоустъ: отъ чего познаемъ и разумђемъ свята человека, от чюдесъ ли или отъ дђлъ? И рече: от дђлъ познати, а не отъ чюдесъ. Много бо и волъсви чюдесъ сътвориша бђсовьскымъ мечтанiємъ, и бяху свитђи Апостолђ и бяху лжiи Апостолђ, бђша святђи пророцђ и бяху лжiи пророцђ, слугы дьяволя; ино чюдо, и самъ сотона преображается въ ангелъ свђтелъ. Но отъ дълъ разумъти святаго, якоже Апостолъ рече: плодъ духовныи есть любы, терпђнiе, благовђрiе, благость, кротость и въздержанiе, на таковыхъ нђесть закона” [180, с.243].

Иаков Мних писал свое произведение во второй половине XI в., скорее всего — в конце 70-х или же в 80-х годах; возможно, под влиянием второго восстания волхвов, которое произошло в 1071 г. [250, с. 164—170]. В то время экклесиастическая полемика между Киевом и Константинополем достигла кульминации. В 1072 г. была официально признана канонизация Бориса и Глеба и состоялось второе торжественное перенесение мощей во вновь построенный храм в Вышгороде, однако вопрос о канонизации Владимира так и не сдвинулся с места.

Дело, заключалось не только в сугубо догматических соображениях. Определенную роль сыграла и апелляция к реальной истории. В Константинополе хорошо знали, когда в действительности была крещена Русь и кто был ее настоящим просветителем. И если нетрудно было сфальсифицировать начальную историю древнерусского христианства перед не очень просвещенной киевской аудиторией первой половины XI в., то обвести вокруг пальца греческую историографию с ее опытом и информативным фондом было намного сложнее. Хронисты XI в. (Скилица, Зонара и др.) тщательно фиксировали крещение Аскольда и обращение Ольги. Точно так же идеологическую направленность видим и в том, что византийская историография упрямо молчала о крещении Владимира, хотя изложение событий 986—988 гг. делало упоминание об этом факте не только закономерным, но и необходимым.

Формальная канонизация Владимира так и не состоялась. Однако упорство и настойчивость древнерусского духовенства в конечном счете взяли верх и почитание мнимого просветителя утвердилось на Руси. Древнейшие свидетельства об официальном поминании в церквях относятся к XIII в. [180, с. 185—185]; эта дата признана официально. Интересно, что первая Владимирская церковь построена в Киеве только во второй половине XIX в., а иконописный образ самозваного святого вообще не был создан.

Так, идеологическая кампания по канонизации ”равноапостольного” князя в середине XI в. породила ”Владимирову легенду”, которая деформировала подлинную историю утверждения христианства на Руси, превратив необычайно сложный, внутренне противоречивый, драматический процесс в единовременный боговдохновленный акт одного человека.

Начальная история киевского летописания. Ранняя история киевского летописания привлекает пристальное внимание ученых более 150 лет. Начавшись критическими исследованиями М. Бестужева-Рюмина [65], И. Сухомлинова [649], И. Срезневского [640; 643; 644], М. Оболенского [448], эта проблема перешла на принципиально новый уровень, благодаря работам А. А. Шахматова [745; 746; 750; 753; 755] и его многочисленных последователей [40]: Н. Никольского, В. Истрина, М. Приселкова, Д. Лихачева, Н. Тихомирова, Л. Черепнина, А. Насонова, Б. Рыбакова и др. В настоящее время начальный этап киевского летописания представляется в следующем виде.

1. Первым историческим трудом в Киевской Руси была ”Летопись Аскольда”, существование которой установлено Б. А. Рыбаковым [532, с. 159—173]. Начатая около 865—866 гг. летопись представляет собой важный идеологический документ эпохи, направленный на осмысление и утверждение Руси как неотъемлемой части христианской Эйкумены и введение ее истории в систему общечеловеческого развития.

Б. А. Рыбаков считал, что ”Летопись Аскольда” является ”каким-то давно забытым, затерянным еще в эпоху Киевской Руси древним листом (может быть, неизвестным даже Нестору), всплывшим на свет из глубин московских архивов в связи с грандиозной работой, которую предприняли русские историки, подготавливая такие монументальные исторические труды, как Воскресенская летопись, Никоновская летопись, Степенная книга, Лицевой свод и др.” [там же, с.161]. ”Никакой явной тенденции в этой краткой регистрации фактов мы не наблюдаем” [там же, с.173].

Мы не можем согласиться с этим мнением. Краткие ежегодные записи имеют смысл только как своеобразный ”полуфабрикат”— заготовки для будущего свода. Сами по себе они лишены смысла. Историография каждого народа начинается обобщающими трудами, посвященными проблеме происхождения этого народа и закономерностям его развития. Именно таким произведением и была ”Летопись Аскольда”.

2. После переворота 882 г. летописная традиция прервалась на довольно длительное время. Однако в христианской общине, которая продолжала существовать между 882 и 988 гг., очевидно, велись какие-то хронологические записи (как предполагали И. Срезневский, М. Оболенский и некоторые другие исследователи [74, с. 125; 448; 644]). Во всяком случае не подлежит сомнению, что в это время велась церковная документация.

3. Надежные сведения относительно возрождения киевского летописания приходятся на времена Ярополка Святославича (972—980 гг.). Записи, которые велись в то время, Б. А. Рыбаков называет ”Летописью Ярополка” [532, с. 180—187].

4. В 996 г. составлен летописный свод, в создании которого принимал участие Анастас Корсунянин. Факт существования этого произведения установлен Л. В. Черепниным и Б. А. Рыбаковым [532, с. 173—192; 731]. М. Н. Тихомиров выдвинул более сложную гипотезу [675]. По его мнению, в самом начале XI в. (не позднее 1007 г.) была написана ”Повесть о русских князьях Х в.”, которая охватывала время от 945 по 978 г. Позже, около 1043 г., создана ”Повесть о начале Руси”, в которой рассказывалось о событиях со времен полулегендарного Кия вплоть до Олега. Еще позже в летописный рассказ была введена легенда о приглашении варяжских князей. Эта схема не учитывает факт существования киевского летописания до 988 г., а следовательно, слишком упрощает реальный процесс. Однако необходимо отдать должное, исследователю: он выделил основные этапы: ”Летопись Аскольда” (”Повесть о начале Руси”); Свод Анастаса (”Повесть о князьях Х в.”) и инъектуры Мстислава Владимировича в текст третьей редакции ”Повести временных лет”.

Свод 996 г. вобрал в себя исторические материалы, накопленные ко времени Владимира Святославича. Он представлял собой важное идеологическое звено в политической программе великого князя, стремясь возвеличить и прославить его деятельность, и заканчивался пространной ”Похвалой” в честь великого реформатора [250, с. 108—112] В литературе еще не было попыток реставрировать этот кодекс, поэтому его характеристика остается неясной. Однако фрагменты, вставленные в более позднее летописание, которые наверняка идут от свода 996 г., позволяют думать, что литературное произведение Анастаса представляло собой бесхитростную компиляцию, механическое соединение разнородных материалов, в том числе и неисторических. Автор взял за основу ”Летопись Аскольда” и дополнил ее теми известиями, которые посчастливилось разыскать в доступных ему источниках. Однако явный недостаток материала заметно ощущается при чтении соответствующих разделов позднейшего летописания.

5. В 1037 г., во время правления Ярослава Мудрого и под его непосредственным контролем, был создан новый свод, который А. А. Шахматов назвал ”Древнейшим” [755]. К сожалению, попытку исследователя реконструировать это произведение нельзя считать удачной. С полным основанием она была отвергнута в новейшей литературе [247, с. 43, 62; 532, с. 175]. Некоторые ученые, оспаривая предложенную А. А. Шахматовым реконструкцию, вообще стали сомневаться в существовании свода 1037 г. Однако трудно представить себе, чтобы Ярослав Мудрый, разрабатывая и последовательно проводя в жизнь разностороннюю идеологическую программу, оставил бы без внимания немаловажное (и наиболее действенное!) звено, каковым являлось летописание. Анализ последующих текстов убедительно свидетельствует о существовании записей первой трети XI в. (именно 1037 г.), которые по своему характеру отличаются от последующих.

”Древнейший” свод представляет собой не летопись в собственном понимании этого слова, а идеологический манифест, призванный утвердить определенную историко-политическую концепцию (о чем уже речь шла выше). Для него характерна тенденциозность, его авторы не останавливались перед прямой фальсификацией исторических материалов. Главной идеей было утверждение Владимира в роли просветителя Руси.

Д. С. Лихачев выдвинул интересную гипотезу, согласно которой ”Древнейший” свод трансформировался в ”Сказание о распространении христианства на Руси” [358, с. 60—80; 359, с. 58—78]. В его состав входили следующие сюжеты: крещение и смерть Ольги; мученичество Иоанна и Федора; обращение Владимира; история Бориса и Глеба; похвала Ярославу Мудрому. По мнению автора, для всех этих эпизодов характерно единство стиля; изъятые из летописного контекста и слитые воедино, они представляют собой вполне самостоятельное и законченное произведение. Д. С. Лихачев считал невероятным, чтобы летописец Ярослава Мудрого мог объединить эти отрывки сугубо церковного содержания с чисто светскими эпизодами, где прославлялись языческие князья.

Последнее соображение, однако, является элементарным недоразумением. Так или иначе, две группы фрагментов были объединены, и думать, что это произошло во времена Изяслава Ярославича или во времена Святополка Изяславича, не больше оснований, чем во времена Ярослава Мудрого. Наоборот, именно в 30-е или 40-е годы XI в. эта тенденция находит подтверждение в ”Слове о законе и благодати” с патетическим обращением к языческим предшественникам Владимира Святого. Это тем более интересно, что именно Илариона, автора ”Слова”, Д. С. Лихачев считает и автором гипотетического ”Сказания”.

Теория Д. С. Лихачева, несмотря на то, что она принята некоторыми исследователями [111, с. 24—46], не нашла поддержки в литературе, что, однако, никоим образом не опровергает мысли о реальности летописания во времена Ярослава — независимо от того, каким следует представлять свод 1037 г.

6. В середине XI в. монах Печерского монастыря (позднее — игумен) Никон (кое-кто из историков отождествляет его с Иларионом, который якобы в монашестве изменил имя [506]) вел черновые записки как подготовку к составлению нового свода. А. А. Шахматов и часть его последователей считают, что этот свод действительно был написан и доведен до начала 70-х годов [755, с. 420—460]. Некоторые даже считают Никона основателем летописания в прямом понимании термина, приписывая ему не только создание летописной формы, но и изложение всех событий до 1073 г. [358, с. 78—95; 273; 359, с. 76—114]. Другие, однако, сомневаются в реальности Никоновского кодекса [429, с. 430— 437]. Авторство Никона кажется несомненным по крайней мере относительно основной части летописного текста 1055—1073 гг.; по-видимому, он действительно предполагал составить новое историческое произведение, но по каким-то причинам не смог осуществить свое намерение.

7. В 1093 г. игуменом Печерского монастыря Иваном составлен так называемый ”Начальный” свод, который в основной своей части дошел к нам в составе Новгородской первой летописи [358, с. 95—102; 359, с. 94—100; 532, с. 248—254]. Это произведение имело актуальный политический характер. Собственно, это была не хроника, а памфлет, который имел антикняжескую направленность. Автор — убежденный сторонник идеологической платформы крупного (”старшего”) боярства и противник так называемой младшей дружины, на которую привыкали опираться киевские правители. Поэтому не удивительно, что из-за своих взглядов он подвергся репрессиям: был лишен сана и сослан князем Святополком Изяславичем в Туровскую глухомань.

Свод 1093 г. использовал текст ”Древнейшего”, значительно сократив его начальную часть, и заметки Никона, которые хранились в Печерском монастыре. Вместо традиционной похвалы великому князю-меценату произведение игумена Ивана завершалось обличительной статьей, посвященной дезавуации Святополка Изяславича.

8. Около 1113 г. создана ”Повесть временных лет”, автором которой был монах Печерского монастыря Нестор, прозванный Летописцем. Это наиболее выдающееся произведение древнерусской историографии.

Авторство произведения считаем несомненным, хотя немало исследователей брали под сомнение или вообще отрицали участие Нестора в написании ”Повести”, ограничивая его литературное наследие агиографией [67; 108; 180, с. 477—781; 262; 263; 264; 300; 306; 307; 309, с. 133—135; 311, с. 125—137; 469, c. 133—155; 726]. Аргументация, которая приводилась для обоснования этой позиции (наличие мелких расхождений в изложении фактов в ”Повести”, с одной стороны, и ”Житием Феодосия” и ”Чтением о Борисе и Глебе” — с другой), не выдерживает никакой критики. Летописное произведение Нестора представляло собой свод, то есть соединение различных по происхождению текстов, принадлежавших разным авторам и отражавших различные взгляды. В древнерусских текстах подобного типа мелкие противоречия время от времени встречаются даже в одном и том же произведении, поэтому их вообще нельзя рассматривать как критерий для определения авторства. К тому же большинство расхождений, которыми оперируют противники Нестора, представляют собой досадные недоразумения.

Между тем авторство Нестора засвидетельствовано в заголовках ”Повести временных лет” в ряде списков в том числе в Хлебниковском (одной из наиболее исправных рукописей Ипатьевской группы), В. Н. Татищев знал три списка с этим именем [653, с. 123—125]. Авторство ”Повести” подтверждается и Киево-Печерским патериком [285, с. 520, 530; 465, с. 91, 96].

Как творческая индивидуальность Нестор в истории летописания явился необычной фигурой. Это был не просто хронист-компилятор, видевший свою задачу в элементарном объединении древнейших материалов, а, скорее, историк в современном понимании слова. Он разыскивал источники, причем не только литературные (очевидно, именно ему принадлежат отрывки, в которых имеются ссылки на археологические памятники [273] ), проверял достоверность имеющихся сведений, сравнивал различные версии, выбирая из них наиболее правдоподобные, и отбрасывал сомнительные.

”Инии же не вђдуще ркоша, яко Кии есть перевозникъ бысть, оу Киева бо перевозъ бяше тогда с оноя страны Днепра, тђм глаголаху ”на перевозъ на Киевъ”, — читаем в ”Повести” [250, с. 7—8]. Здесь же приведена оценка версии: ”Аще бо былъ перевозникъ Кии, то не бы ходилъ к Цесарюграду, но сии Кии княжаше в роду своем, и приходившю ему къ цесарю… якоже сказають, яко велику честь приялъ есть от царя” [250, с. 8]. Аргументация выглядит достаточно убедительной: действительно, простой перевозчик не мог рассчитывать на почтительный прием при дворе самого могущественного правителя Эйкумены.

Или в другом месте: ”Се же несвђдуще право глаголють, яко крестился есть (Владимир. — М.Б. ) в Киевђ, инии же рђша в Василевђ, друзии же рђша инако сказающе…” [там же, с. 97].

Таким образом, ”Повесть временных лет” явилась результатом глубокой творческой работы по критическому осмыслению всего исторического материала, накопленного к началу XII в. — от ”Летописи Аскольда” до современных Нестору литературных произведений. Имеются серьезные основания утверждать, что автор отбросил версию Древнейшего свода и вернулся к версии ”Летописи Аскольда” [96, с. 284]. В частности, в его произведении содержался рассказ о первом крещении Руси в 860 г. [532, с. 246— 247]. Таким образом, фактическим просветителем Руси на страницах ”Повести” оказывался не Владимир, а Аскольд.

9. Вступив на великокняжеский престол, Владимир Мономах, заинтересованный в литературно-публицистической деятельности, обратил пристальное внимание на ”Повесть временных лет”. Сам талантливый писатель, он не мог не оценить свод Нестора. Однако идейная платформа ”Повести” не удовлетворяла великого князя и он передал кодекс на переделку игумену Выдубецкого монастыря Сильвестру [там же, с. 216—219; 753]. Особое неудовольствие великого князя вызвало изложение начальной истории Руси, то есть сюжеты, связанные с Аскольдом.

10. Произведение Сильвестра (судя по всему, человека, лишенного литературного таланта, однако очень самоуверенного и амбициозного) также не удовлетворило Мономаха. Новая редакция даже не была завершена и прервалась на статье 1110 г., где после недописанной фразы вставлена авторская инсигния: ”Игуменъ Силивестръ святаго Михаила написалъ книгы си Лђтописець, надђяся от Бога милость прияти, при князи Володимирђ, княжащю ему Кыевђ, а мнђ в то время игуменящю оу святаго Михаила в 6624, индикта 9 лђта, а иже чтеть книгы сия, то буди ми въ молитвахъ” [320, с. 286].

11. Окончательная доработка ”Повести временных лет” осуществлена под присмотром сына Мономаха — Мстислава Владимировича, возможно, при его непосредственном участии [532, с. 289—300]. Так возникла третья редакция ”Повести”, которая дошла до нас в нескольких вариантах и многочисленных рукописях. Из последних наиболее древними являются Лаврентьевский (конец XIV в. [320] и Ипатьевская (начало XV в.) [250]).

Труд Мстислава Б. А. Рыбаков квалифицирует как проведенный ”довольно быстро и торопливо, часто небрежно и почти всегда бесцеремонно” [532, с. 299]. Мстислав вернулся к концепции Древнейшего свода 1037 г., добавив, однако, некоторые новые моменты. В частности, будучи ”варягофилом”, он внес в текст те норманистские элементы, которые превратили славянскую Русь в ”варягов” и породили столько досадных недоразумений в новейшей историографии.

Идейная основа ”Древнейшего” свода. Как уже отмечалось, идеологическая программа Ярослава Мудрого заключалась в подъеме и утверждении авторитета Киевской Руси в рамках христианской Эйкумены как великого государства, достойного контрагента двух империй — Восточной (Византии) и Западной (Германии). Эта платформа, настойчиво пропагандированная в различных сферах общественной жизни, добилась определенного признания — не только в теоретическом, но и практическом плане (вспомним широкоизвестные династические связи киевского князя с наиболее могущественными династиями Европы того времени.

Феодальная идеология, порожденная слиянием политической иерархии с землевладением, а следовательно, — с династическими отношениями, само понятие государства проецировала в понятие правящего дома. Следовательно, авторитет Руси неминуемо должен был воплотиться в авторитет Рюриковского дома, представителем которого выступал Ярослав. Между тем, это была династия узурпаторов, чьи права на киевский престол выглядели более чем сомнительно. Основоположник династии Рюрик [361] был приглашен на Ладожский престол в связи с междоусобной смутой в Славии в конце 60-х годов IX в. Его государственные прерогативы были ограничены ”рядом” — договором с местной элитой. Этот договор он грубо нарушил, введя в Ладоге принцип единовластия, — вопреки активному сопротивлению местных феодалов. Власть в Киеве Олег, действовавший от имени малолетнего Игоря Рюриковича, захватил в 882 г. при помощи оружия и ценой убийства законного киевского правителя — кагана Аскольда.

Эти неприятные для Ярослава факты создавали компрометирующий исторический фон для амбициозных политических претензий киевского престола. Отсюда — стремление ”подправить” историю, изобразить реальный ход событий в таком свете и в такой интерпретации, которая устранила бы неприятные аспекты авантюризма, насилия и противозаконной узурпации.. Эта тенденция ярко отразилась в летописании времен Ярослава и последующего времени.

Вне всякого сомнения адептам новой концепции нравилась история добровольного приглашения Рюрика на Ладожский престол. Этот эпизод занял в утверждаемой схеме гипертрофированное место как начальный момент государственного развития Руси. Из летописных текстов были тщательно изъяты все сообщения о конфликте Рюрика с местной верхушкой [440, с. 9], о восстании Вадима Храброго [там же], о бегстве ладожских вельмож к Аскольду [там же] и т. п.

Наиболее выразительным проявлением фальсификаторской деятельности авторов ”Древнейшего” свода был пересмотр изложения, посвященного последнему представителю Киевской династии — Аскольду, убитому в 882 г. Прежде всего это относится к известиям о личности Аскольда (и его брата Дира, который неизменно фигурирует рядом). В третьей редакции ”Повести временных лет” читаем: ”… и бяста оу него (Рюрика. — М.Б. ) два мужа не племени его, на боярина. И та испросистася къ Цесарюграду с родом своимъ, и поидоста по Дънепру, идучи мимо, и оузрђста на горђ городокъ, в въспрошаста, ркуще: ”Чии се городъ? ”Они же ркоша: ”Была суть три братья Кии, Щекъ, Хоривъ, иже сдђлаша городъ сии, и изъгыбоша, а мы сђдим въ городђихъ и платимы дань Козаром”. Аскольдъ же и Диръ остаста в городђ семь, и многы Варягы съвокуписта, и начаста владђти Польскою землею” [250, с. 15].

Таким образом, получается, что приблизительно в то время, когда Рюрик утвердился на Ладожском престоле, Киев захватили два норманских ”боярина” — Аскольд и Дир. Достоверность этого рассказа подорвана самим изложением. Неверно, что киевляне в середине IX в. платили дань хазарам. Неясно, кто правил в городе в момент появления здесь норманских авантюристов. Совершенно неправдоподобно описан захват власти никому не известными ”боярами” — без всякого сопротивления со стороны местного населения и т. п.

Вариант третьей редакции ”Повести временных лет” убедительно опровергается свидетельствами других источников. В древнерусском летописании наряду с ним существовала автохтонная версия, оспоренная и замолчанная официальной киевской концепцией. Так, Никоновская летопись сообщает об участии Аскольда в походах 860 и 863 гг. на Византию [440, с. 7—8]. Следовательно, он занимал киевский престол еще до появления Рюрика на берегах Волхова. В статье ”О князи Рустемь Осколдђ”, помещенной в этом же своде [440, с. 13], об Аскольде и Дире говорится как о законных киевских правителях.

Наиболее важным, однако, считаем свидетельство иностранных источников, которые использовали неизвестные нам древнерусские хроники и не зависели от официально утвержденной на Руси тенденции. Так, польский хронист XV в. Ян Длугош писал: ”После смерти Кия, Щека и Хорива их дети и потомки по прямой линии господствовали над рутенами в течение многих лет. Наконец наследство перешло к двум родным братьям — Аскольду и Диру, оставшимся (управлять) в Киеве, тогда как много других из народа рутенов, которые из-за большого роста населения искали себе новых мест для жительства, будучи недовольными их главенством, пригласили трех князей из варяг, так как не могли прийти к соглашению относительно избрания кого-либо из своей среды. Первый из этих (князей. — М.Б. ) по имени Рурек, сел в Новгороде, второй — Синев — в Белом Озере, третий — Трувор — в Зборске” [93, с. 139; 807, р. 48].

Следовательно, по Яну Длугошу, Аскольд и Дир не только русские (полянские) правители, но и прямые потомки Кия, законные наследники киевского престола, которые должны были не захватывать власть в Киеве, а беречь ее от посягательств со стороны внешних претендентов. Из дальнейшего изложения у Длугоша становится ясным, что последние Киевичи погибли от руки Игоря, сына Рюрика (NB: не Олега, а именно Игоря!), после чего и в Южной Руси утвердилась династия Рюриковичей.

Происхождение этих сведений о русских делах до сих пор является предметом дискуссий. В распоряжении хрониста был какой-то неизвестный нам летописный кодекс, отличный от ”Повести временных лет”, обладавший достаточно высоким источниковедческим качеством и поэтому достойный самого пристального внимания [749; 755, с. 340—378]. Е. Перфецкий считал, что это был свод, составленный при перемышльской епископской кафедре [470; 861]. Это мнение выглядит вполне правдоподобным, хотя и не может считаться окончательно доказанным.

Попытки взять под сомнение достоверность Длугошевой версии, в частности стремление объяснить цитированный выше текст как следствие недоразумения, неудачного сокращения летописного изложения и искусственного сближения совершенно разных фрагментов [341], не выдерживают критики. Добавим, что реликт летописного прототипа обнаружен в Новгородской первой летописи, подвергшийся, правда, существенной деформации в плане официально утвержденной версии [441, с.106].

Аналогичные свидетельства встречаем у Матвея Стрийковского, который писал в XVI в.: ”Когда в Руси, лежащей на юге, Аскольд и Дир, потомки Кия, в Киевском княжестве господствовали, народы русские широко размножились на северных и восточных землях” [881, р. 113, 193]. Возможно, не без влияний хроник XV—XVI вв. эта версия попала в Киевский Синопсис. Здесь выступают ”два нарочита мужа…, аще идоша отъ колена основателя и перваго князя Кiевскаго Кiя, Осколдъ и Диръ” [611, с. 27].

Добавим, что арабский автор Х в. ал-Масуди упоминает о Дире, называя его славянским царем [170, с. 137].

Убийство Аскольда и Дира в третьей редакции ”Повести временных лет” описано также в фантастическом виде, в духе псевдофольклорных преданий: ”Поиде Олгъ поемъ вои свои многы — Варягы, Чюдь, Словђны, Мђрю, Весь, Кривичи [И приде къ Смоленьску съ Кривичи][41] и прия городъ и посади в нем мужъ свои. Оттуда поиде внизъ и пришедъ взя Любечь и посади мужъ свои… И придоста къ горамъ Киевьскымъ, и оувидђ Олгъ, яко Осколдъ и Диръ княжита, и похорони вои въ лодьяхъ, а другыя назади остави, а самъ приде, нося Игоря молод [а] и приступить под Оугорьское, похоронивъ вои свои. И посла къ Асколду и Диру, глаголя, яко гостье есмы, идемъ въ Грђкы от Олга и от Игора княжича, да приидета къ роду своему, к намъ. Аскольдъ же и Диръ придоста, и выскакаша вси из лодђи, и рече Олгь къ Асколодови и Дирови: ”Вы неста князя, ни роду княжа, но азъ есмь роду княжа”. И вынесоша Игоря: ”съ сынъ Рюриковъ”. И оубиша Асколода и Дира, и несоша на гору, еже ся нынђ заветь Оугорьское, Олминъ дворъ; на тои могилђ поставилъ [Олъма] божницю святого Николы, а Дирова могила за святаго Ориною. И сђде Олегъ, княжа в Кыевђ, и рече Олегъ: ”Се буди мати городом Рускымъ” [250, с. 16—17].

Цитированный текст имеет выразительные признаки порчи, засвидетельствованной, в частности, выражением ”И придоста къ горамъ Киевскымъ”. Глагол стоит в двоине, хотя речь идет только об одном Олеге. В первоначальном тексте действительно речь шла об Игоре, как о главном действующем лице, и о его менторе [441, с. 107—109]. В этом видим небрежную редакторскую работу Мстиславовых книжников. Еще хуже выглядит смысловое несоответствие. Неправдоподобным является поведение Олега под Киевом. Движение многочисленного войска вдоль Днепра, не могло быть неожиданным для киевлян. Совершенно бессмысленной кажется суета прибывшего узурпатора: не доезжая до Киева и спрятав большую часть воинов в челнах, он появился под городом, неся Игоря (чтобы предъявить его киевлянам как ”законного” князя?). Но сразу же после этого новоявленный завоеватель проследовал мимо Киева и остановился под Угорским, расположенным в 3 км ниже города. Там он вновь (уже второй раз) прячет воинов в челнах и снова несет Игоря (куда? За три версты вверх по течению?) навстречу Аскольду и Диру. Такая двукратность приготовлений, в свою очередь, убедительно демонстрирует деформацию первоначального текста.

Так же невероятно выглядит и поведение Аскольда (и Дира). Оба они были особами достаточно высокого ранга, правителями крупнейшего города Восточной Славянщины. Обыкновенный купец, каковым назвался Олег, не мог рассчитывать на особенное внимание с их стороны. Тем более неправдоподобно, чтобы Аскольд и Дир лично вышли навстречу безродному негоцианту, да еще без необходимой охраны.

Выше уже отмечалось, что фигура Олега в дошедших до нас литературных источниках имеет эпический, а не исторический характер и покрыта густым слоем легендарных наслоений. К этому необходимо добавить, что рядом с версией третьей редакции ”Повести временных лет”, которая выдвинула Олега на первый план, приписав ему первую роль в событиях 882—912 гг., существует другая, ставившая в центре внимания Игоря, оставлявшая для Олега только функцию опекуна. Эта версия содержится в Новгородской первой летописи, включившей в свой состав начальный свод 1093 г. Здесь поход на Киев возглавляют ”Игорь же и Олегъ” [441, с. 107]. Далее читаем: ”И рече Игорь ко Асколду:” Вы нђста князя, ни роду княжа, нъ азъ есмъ князь, и мнђ достоить княжити” [там же]. ”Сђдђ Игорь, княжа в Кыевђ” [там же]. Далее: ”Сеи же Игорь нача грады ставити и дани устави” [там же]; ”И пакы приведе себъ жену от Плескова, именемъ Олгу” [там же] (за ”Повестью временных лет” жену Игорю ”привел” Олег [250, с. 21]). И еще далее: ”Посла князь Игорь на Грекы вои” [441, с. 107] и т. д.

Комментированное выше высказывание ”Повести” ”И придоста къ горамъ Киевскымъ” убедительно подтверждает первоначальность версии Новгородской летописи. Следовательно, с самого начала главным героем событий 882 и последующих годов являлся Игорь, а не Олег. Выдвижение воеводы-узурпатора на первый план произошло, во всяком случае, после 1093 г. Навряд ли в этом можно заподозрить Нестора Летописца или Сильвестра Выдубецкого. Вне всякого сомнения, это дело рук норманиста Мстислава Владимировича с его подчеркнутым варягофильством.

Во всяком случае, превращение последних Киевичей в ”варягов” и ”бояр Рюрика”, будто бы захвативших власть в Киеве, убедительно демонстрирует идейный смысл летописной вивисекции, осуществленной книжниками Ярослава Мудрого и углубленной третьей редакцией ”Повести временных лет”. Легенда об узурпации власти Аскольдом и Диром, о хитростях Олега под Киевом, противопоставление Игоря Аскольду как ”законного” князя должны были оправдать захват русской столицы ладожскими правителями, превратить подлинного узурпатора Олега в орудие справедливости и законности и тем самым обосновать права дома Рюриковичей на киевский великокняжеский престол.

С позиции такой платформы вся деятельность Аскольда, направленная на усиление и повышение международного авторитета Руси, не могла сохраниться на страницах летописи — она решительно противоречила бы идейному замыслу, поднимала бы на щит Олегову жертву. Между тем исторический материал, включенный в ”Летопись Аскольда”, выглядел слишком заманчиво. Ему следовало только дать другую, более приемлемую интерпретацию. Эпизод с превращением Аскольда и Дира из законных правителей в безродных бояр ярко демонстрирует метод, с помощью которого действовали Ярославовы книжники. И в дальнейшем они пошли путем переадресовки и передатировки событий. Механизм этой вполне откровенной фальсификации выразительно прослеживается в текстах, имеющихся в нашем распоряжении.

Объектом переосмысления стали два важнейших узла событий: во-первых, походы Руси на Византию во второй половине IX в. и заключенные договоры с греками и, во-вторых, введение на Руси христианства. В ”Летописи Аскольда” оба сюжета непосредственно связаны друг с другом, поскольку крещение Аскольда состоялось сразу после похода 860 г. как его следствие. Однако концепция, созданная книжниками Ярослава Мудрого, согласно которой Владимир Святославич провозглашался единоличным просветителем Руси, а сам акт крещения датировался 988 г., прежде всего предполагала разъединение обоих сюжетных узлов. В соответствии с новой версией, введению христианства на Руси предшествовал не поход на Константинополь, а Корсунская эпопея Владимира, которая увенчалась браком киевского правителя с византийской царевной.

Таким образом, вместо одной легенды возникли две. Первую называем ”Ольговой”: она переадресовала сведения об успешном походе Аскольда на Царьград в 860 г. и о заключении договоров 860, 863 и 874 гг. Олегу, соответственно подправив хронологию. Поход 860 г. и договоры 860—863 гг. были перенесены на 907 г. Рассказ о переговорах и заключении договора 874 г. (вместе с аутентичным текстом самого соглашения) оказался в статье 911 г. [86; 96]. Понятно, что подобная перестановка потребовала серьезной обработки документов (замена имен, дат, некоторых реалий), что не осталось бесследным: целый ряд несообразностей, выступающих в тексте, убедительно (порой с математической точностью) обнаруживает подделку [96, с. 271—282].

Вторая легенда — ”Владимирова”. Обстоятельное повествование об Аскольдовом крещении переадресовано Владимиру Святославичу и перенесено с 860 на 988 г. Эта легенда предусматривала более активное вмешательство редакторов в повествовательный фон, благодаря чему мало измененные (или совсем не измененные) куски из ”Летописи Аскольда” перемешаны с текстами чужеродного происхождения — заимствованными из других источников или написанными ad hoc. Это понятно, если учесть, что речь шла не просто о перенесении конкретного события из одного столетия в другое, а о слиянии двух повествовательных сюжетов: историю крещения Руси при Аскольде и обращение Владимира Святославича.

Литературная несообразность ”Сказания”. Анализ ”Владимировой легенды” обнаруживает очередные следы текстологической стратиграфии. Выше подчеркивалось, что общий уровень ”Сказания о Владимировом крещении”, вошедшего в состав ”Повести временных лет”, невысокий. Обращают на себя внимание философская, теологическая и историческая нескладность, что свидетельствует о теоретической беспомощности авторов. Обратим внимание на чисто внешнюю сторону дела и подчеркнем только литературную несообразность, отражающую пестрый характер повествования.

Начинается ”Сказание” подчеркнуто негативной характеристикой Владимира-язычника. После этого повествуется о событиях, непосредственно связанных с обращением князя к христианству. Первым эпизодом в этой сложной истории является рассказ о приходе в Киев четырех миссий. Идеологический смысл самого эпизода заключается в дискредитации ислама, католичества и иудаизма и утверждении православия. Автор как будто достигает в этом успеха: магометане, латиняне и талмудисты уходят пристыженные; зато греческий философ почти убеждает князя.

Однако этот успех оказывается иллюзорным. На предложение креститься и тем самым обеспечить себе вечное блаженство Владимир отвечает: ”Подожду еще”. Этот отказ выглядит совсем немотивированным, поскольку остается непонятным, чего не хватает князю для окончательного решения. Ведь все другие альтернативы отвергнуты им решительно и категорично. Православная доктрина пришлась киевскому правителю по сердцу; все недоразумения и сомнения успешно развеяны проповедником. Демонстрация ”запоны” с изображением страшного суда произвела сильное впечатление. Тем не менее Владимир так и не отважился на решительный шаг.

Такая незавершенность огромного по объему и важнейшего по содержанию эпизода приводила комментаторов к мысли об искажении первоначального текста, из которого, будто бы, изъят конец, а вместо него поставлен отрывок, имеющий другое происхождение и отражающий другую идеологическую тенденцию. А. А. Шахматов, в частности, считал, что в первоначальном тексте сразу за демонстрацией ”запоны” и спровоцированной ею реплики о ”правых” и ”левых” сообщалось о крещении киевского князя где-то на Руси. Эта часть повествования была изъята позднее в связи с ”Корсунской легендой” [748, с.1—16].

Забегая вперед, отметим: оценивая литературную логику ”Сказания”, А. А. Шахматов, безусловно, прав. Тот, к кому была обращена речь, действительно должен был креститься немедленно после импровизированной дискуссии. Но был это не Владимир (который в действительности крестился в Херсонесе при совершенно иных обстоятельствах), а другой человек, живший в другое время и действовавший в других исторических условиях.

Второй эпизод, помещенный под 987 г. и посвященный миссии киевских бояр, делегированных Владимиром для ознакомления с чужими религиями на местах, возвращает сюжет на начальную стадию. Последствия этой миссии также благоприятны для православия и резко негативны для остальных альтернатив (которых, оказывается,только две: иудейский вариант отсутствует). Выслушав отчет делегатов, Владимир спросил: ”Где будем креститься?”, на что услышал в ответ: ”Где хочешь”.

Таким образом, проблема вроде бы решена и готовность к обращению высказана четко и недвусмысленно. На самом деле и на этот раз киевский властитель проявляет непонятное упорство, уклоняясь от окончательного шага. Снова рассказ не имеет завершения.

Далее помещен третий, корсуньский эпизод, сюжетно абсолютно не связанный с предыдущими и логически никак не подготовленный. Даже смысл и цель похода в Тавриду в летописном тексте не объяснены, читателю приходится на свое усмотрение решать, какая связь существует между необходимостью введения новой веры и военными мероприятиями князя.

Как видим, в ”Сказании” объединены (причем неудачно) три самостоятельных сюжета. В первом рассказывалось об обращении киевского правителя в результате миссионерской речи греческого проповедника; во втором — после своеобразной акции ”выбора веры”; в третьем — о крещении Владимира в результате корсуньского похода ради брака с греческой царевной. В основе похода лежали, вероятно, политические мотивы, старательно изъятые авторами летописного ”Сказания”. Объединив эти три версии, хронист явно не справился с противоречивым материалом, и поэтому логика изложения дважды нарушена.

Как отмечалось, исторической истине отвечает третий отрывок. Владимир действительно крестился весной 988 г. в Корсуне, причем этот акт был связан с далеко идущими политическими претензиями киевского престола. Происхождение эпизода также не вызывает сомнения: он заимствован из летописного свода 996 г., автором которого был Анастас Корсунянин. В этом произведении, безусловно, излагались события, предшествовавшие походу Владимира на Херсонес. Обращение Владимира подавалось как личный акт. О крещении Руси тогда не могло быть и речи, поскольку в 90-е годы Х в. широкая общественность хорошо помнила события 988 г.

Другое дело — 1037 г. Через пятьдесят лет после события острота воспоминаний сгладилась, и целенаправленное искажение реального хода событий могло рассчитывать на успех. Живых свидетелей оставалось немного, да и те наблюдали крещение Владимира в юношеском или детском возрасте.

Происхождение другого эпизода также объясняется вполне достоверно. Его источником послужило так называемое ”Обычное житие” Владимира, которое считаем древнейшим документом, содержащим ”Владимирову легенду”. Мнение А. А. Шахматова о существовании еще более раннего ”Жития” (которое он называет ”Древним” и следы которого ищет в ”Памяти и похвале” Иакова Мниха [748, с. 16—24]) решительно отрицаем. ”Память и похвала” — сочинение относительно позднее, написанное в последней четверти XI в., и вполне оригинальное. Исторические сведения автора недостоверны и, как правило, опровергаются показаниями других, более доброкачественных и компетентных источников.

В ”Обычном житии” отсутствует эпизод о приходе миссионеров в Киев (в том числе и ”Речь Философа”). В части, посвященной собственно обращению, изложение начинается с короткого сообщения о том, как Владимир отправил послов для ознакомления с монотеистическими верами на местах; далее текст более или менее адекватно сходится с летописным. Интересно, что православию, как сказано, противостоят только две альтернативы: мусульманская и католическая. Иудейско-хазарская здесь (в соответствии с реальной исторической ситуацией) отсутствует; она возникнет позднее, в летописном ”Сказании” под влиянием ”Речи Философа”. В ”Слове о том, как крестился Владимир…” также отсутствует первая часть, посвященная киевскому заочному диспуту. Из этого видно, что оно появилось еще до того, как Владимирова легенда получила свое окончательное литературное оформление.

”Речь Философа”. Важнейшим для нас является происхождение первого эпизода, в частности его центральной части — ”Речи Философа”, которую считаем ключевым фрагментом ”Сказания”, проясняющим всю историю возникновения и оформления ”Владимировой легенды”.

В литературе давно уже обоснована мысль, что ”Речь Философа” представляет собой самостоятельное литературное сочинение, наммного старше ”Владимировой легенды ” написанное задолго до Владимира Святославича и Ярослава Мудрого [357, с. 330—332; 359, с. 72—75]. Имеются серьезные основания датировать его IX в.

Прежде всего, многие летописные кодексы называют имя греческого философа — Кирилл (или Константин). Упоминания этого имени находим в Софийской первой летописи [636, с. 115], в Тверском сборнике [660, с. 79], в Сокращенном своде 1493 г. [632, с. 197], в Никаноровском [434, с. 23], Вологодско-Пермском [156, с. 21], Мазуринском [385, с. 43] и т. д. Имя Кирилл выступает в киевском Синописе [611, с. 67] и других источниках. Вряд ли могут быть сомнения, что речь идет об известном славянском просветителе: параллелизм имени (Кирилл — Константин) исключает возможность дискуссии по этому поводу. Понятно, гипотеза о поздней интерполяции не может быть принята: кому бы пришло в голову приписать речь, произнесенную в 986 г., человеку, который жил за столетие до того?! Напротив, исключение ”компрометирующего” имени более поздними книжниками выглядит вполне правдоподобно.

Поэтому считаем неоспоримым, что авторство ”Речи” действительно было вначале приписано Кириллу Философу (последний термин следует писать с заглавной буквы) и отнесено к 60-м годам IX в. Итак, мы имеем еще один случай переадресовки и передатировки древнего сюжета: перенесение текста из эпохи Аскольда во времена Владимира Святославича — подобно тому, как другие документы фантастически связали имя ”равноапостольного” князя с именами патриарха Фотия и митрополита Михаила Сирина.

Важным является употребление в ”Речи” александрийского летоисчисления. В тексте читаем: ”В лђто 5000 и 500 посланъ бысть Гаврилъ въ Назарефъ къ дђвици Марии, от колена Давидова, рещи ей: ”Радуися обрадованая, Господь с тобою…”” [250, с. 89]. Таким образом, рождение Христа в тексте ”Речи” четко поставлено на 5500 г. от ”сотворения мира”. Такая дата исключает возможность рассматривать ”Речь” как органичную часть летописного текста; хронисты XI—XII вв. неизменно пользовались принятым в то время в византийской литературе константинопольским летоисчислением, согласно которому рождение Христа относилось к 5508 г. от ”сотворения мира”. Зато александрийская эра широко использовалась в иконоборческое время. В частности, она фигурирует в бревиарии патриарха Никифора, откуда была заимствована летописцем Аскольда. Итак, и этот факт отсылает нас по меньшей мере к IX в.

В качестве хронологического признака может быть взята и антииудейская направленность ”Речи”, понятная для IX в., когда Хазарский каганат представлял значительную политическую силу, а христианская пропаганда в Восточной Европе сталкивалась с пропагандой талмудистской. Во времена Владимира Святославича этот момент выглядел бы вопиющим анахронизмом. Думаем, что и антииудейские пассажи в ”Слове о законе и благодати” Илариона также навеяны ”Речью Философа”, перенесенной с IX на конец Х в.

Предложенная дата сочинения (IX в.) давно признана в литературе [325; 357, с. 330—332; 437; 438, с. 6—16; 752; 755, с. 152—157]. Она породила ряд гипотез, в основном надуманных и неправдоподобных. Если считать, что комментируемый отрывок является реминисценцией, а еще больше — изложением реальной речи, провозглашенной просветителем (кем бы он ни был) в середине или во второй половине IX в., то, естественно, возникает вопрос: где, когда и при каких условиях это произошло; к кому обращался оратор?

В. И. Ламанский допускал, что включенная в летопись речь приходится на время хазарской миссии Кирилла (860—861 гг.) и адресовалась хазарскому кагану [325, с. 176]. Принять эту гипотезу не можем. Склонять правителя каганата к обращению в лоно христианской церкви было бы делом безнадежным, поскольку тот уже исповедовал монотеистическую религию, и менять ее на другую не было никакого смысла. Реальный Кирилл на это и не рассчитывал: целью его миссии было обеспечить права христиан, которые жили под юрисдикцией каганата. Тем более нелепо излагать человеку, который исповедовал иудаизм, содержание Ветхого завета и исторические сведения о судьбе Израиля. Еще нелепее было ругать иудаистов, как это подано в летописном тексте. К тому же, реального крещения хазарского кагана не было, а появление разбираемого текста имело бы смысл лишь при условии ”счастливого финала”.

А. А. Шахматов предложил более сложную версию. По его мнению, ”Речь Философа” обращена к болгарскому царю Борису, а ее автором был не Кирилл, а его брат и сподвижник Мефодий, лишь позднее превращенный в старшего просветителя [752; 755, с. 152—154]. Однако и эта гипотеза своей надуманностью с подменой имен выглядит слишком искусственно.

Тем временем напрашивается более простая и более естественная мысль: ”Речь Философа” произнесена Кириллом летом 860 г. в константинопольском храме св. Софии и обращена к киевскому кагану Аскольду, который перед этим заключил победный мир с византийским императором Михаилом III. Ее финалом действительно было крещение киевского правителя. Этот важнейший эпизод ”Летописи Аскольда”, использованный авторами ”Владимировой легенды”, переадресован и передатирован ими подобно тому, как соглашения с греками были передатированы и переадресованы Олегу.

Содержание речи в передаче киевскими книжниками, очевидно, носило приблизительный характер, однако более или менее правильно отражало идейную направленность сочинения, прежде всего, его антииудейский характер. Действительно, во времена Аскольда иудаизм был ближайшей альтернативой христианства (во времена Владимира Святославича на подобную роль могло претендовать магометанство). Хазарские проповедники, вероятно, действовали активно, да и в самом Киеве постоянно проживало немало лиц иудейского вероисповедания. Поэтому не удивительно, что разговор киевского правителя с Философом шел вокруг талмудистского учения. Здесь мы подходим к важному вопросу относительно выяснения точных границ литературного заимствования: где именно начинается адаптированная выдержка из ”Летописи Аскольда” и где она кончается.

В первую очередь, подчеркнем, что текст ”Сказания о Владимировом крещении” имеет сложную структуру и включает несколько разнородных фрагментов. Начальная часть, посвященная миссионерам, вероятно, принадлежит авторам ”Начального свода” 1037 г. Так как в ”Обычном житии” Владимира этот сюжет отсутствует, значит, он появился позднее. Его появление спровоцировано ”Речью Философа”, чье включение в текст ”Сказания” подсказало повествовательный ход. При внимательном рассмотрении ситуация выглядит намного сложнее.

Привлекает внимание дублирование текста в изложении иудаистской позиции. Сначала Владимир спрашивает у проповедников: ””То кде есть земля ваша?” И получает довольно странный ответ: ”Въ Иерусалимђ”. Онъ же рече: ”То тамо ли есть?” Они же рђша: ”Разгнђвалъся Богъ на отци наши, и расточи ны по странахъ, грехъ ради нашихъ, и предана бысть земля наша хрестьяномъ”. Владимир отвечает: ”То како вы инђхъ оучите, а сами отвђржени Бога?”” [250, с. 73].

К этой же теме будущий неофит обращается еще раз — в разговоре с греческим философом: ”Рече же Володимръ: ”Придоша къ мнђ Жидове, глаголюще: яко Нђмьци и Грђци вђруть, его же мы распяхом”. Философъ же рече: ”Воистину в того вђруемъ; тђхъ бо пророци прорькоша, яко Богу родитися, а другии распяту быта, и третьи день въскреснути и на небеса възити: Они же ты пророкы избиваху, а другая претираху; егда же събысть ся проречение ихъ, сниде (Богъ) на землю, и распятье приять, и въскресе, и на небеса възиде, а сихъ же ожидаше покаянья за 40 лђтъ и за 6 не покаяшася. И посла на ня Римляны, грады ихъ разъбиша, а самђхъ расточиша по странамъ, и работать въ странахъ” [там же, с.74].

Получается очевидная несообразность. Киевский правитель ставит перед иудаистскими проповедниками неприятный для них вопрос и добивается от них саморазоблачающего ответа. Однако в дальнейшем он как бы забывает об этом и выслушивает сентенцию еще раз от Философа в более подробном изложении. Подобная несогласованность не могла случиться с автором оригинального текста — каким бы малоопытным литератором он ни был. Понятно, что один из цитируемых фрагментов не принадлежит авторам ”Сказания”, а в ключен в текст из другого источника, а другой — не совсем удачная реплика этой инъенктуры.

Заимствован, безусловно, второй фрагмент, непосредственно связанный с ”Речью Философа”. Во-первых, он более детальный, причем детализация отнюдь не является результатом амплификации (расширения текста). Во-вторых, антииудейский сюжет, как неоднократно подчеркивалось, для Х в. является анахронизмом, поэтому первоначальный вариант не мог касаться Владимира Святославича. В-третьих, по своему характеру фрагмент, посвященный иудаистской миссии, отличается от фрагментов, где действуют проповедники — мусульмане и латиняне.

Итак, шов между авторским текстом ”Сказания” и выдержкой из ”Летописи Аскольда” проходит не через начало ”Речи Философа”: ”По семъ прислаша Грђци къ Володимиру Философа, глаголюща сице: ”Въ начало испђрва створi Богъ небо и землю… '” (курсив мой. — М.Б. ), а немного выше — через фразу: ””… и суть не исправилђ вђры // Рече же Володимиръ: ”придоша къ мнђ Жидове, глаголюще…” ” [там же, с. 73—74].

Отметим: в ”Обычном житии” (и в ”Слове, како крестился Владимир …”) фигурируют только три альтернативы: латинская, исламская и православная, иудейская отсутствует. Посланцы Владимира в 987 г. могли бы реально наблюдать отправления по латинскому обряду в западных христианских странах, мусульманские — в мечетях на Волге и греческие — в Византии. Они не могли воочию видеть синагоги в Хазарии, ибо она в то время уже была исламизирована; зато, вероятно, действовали синагоги в самом Киеве. Изложение ”Жития” отражает начальную стадию формирования ”Владимировой легенды”, не зависимую от ”Летописи Аскольда”; заимствования из текста последней относятся к более поздней стадии.

Включив в состав легенды ”Речь Философа” с теологической преамбулой, книжники Ярослава тем самым ввели четвертую альтернативу. На изложении второго эпизода (помещенного в летописи под 987 г.) это не отразилось. Однако новонаписанный фрагмент, посвященный миссиям в Киеве, уже не мог обойти иудейскую тему. Таким образом, пришлось вводить талмудистскую проповедь и ответ Владимира, для чего был еще раз использован заимствованный текст.

Отметим еще один момент, очень важный с точки зрения интерпретации исследуемых текстов. Концепция ”равноапостольности”, разработанная киевскими книжниками первой половины XI в. во главе с Иларионом Русином, исключала какую-либо роль миссионеров и чудес в обращении Владимира [413, с. 95]. Вводя в ”Сказание” эту тему, явно спровоцированную ”Речью Философа”, авторы ”Древнейшего свода” тем самым вступили в противоречие с главной основой концепции, которую они должны были обосновать и утвердить. В этом, думается, убедительно просматривается механизм работы летописцев Ярослава, которые явно не справились с обрабатываемым материалом.

То же можно сказать и о самом чуде, введенном на той же стадии формирования легенды. Речь идет о болезни Владимира, которая, согласно ”Сказанию”, послужила последним толчком к обращению киевского князя.

В ”Житии” это выглядит иначе: ”И посласта царя Анну, сестру свою, и съ нею воеводы и прозвутеры, и прiидоша в Корсунь. А Володимеръ разболђся. Епископъ же съ попы Корсуньскими и съ попы царицины, огласивше, крестиша и въ церкви святого Иякова в Корсунђ градђ, и нерекоша имя ему Василеи. И бысть чюдо дивно и преславно: яко възложи руку на нь епископъ, и абiє цђлъ бысть отъ язвы”[42] [180, с. 228].

Совершенно очевидно, что две выделенные нами фразы о болезни вставлены в этот отрывок. Крещение происходит независимо от болезни. Чудо явилось после обряда и не играет никакой роли в поведении князя и в принятии им окончательного решения. Считаем, что в первоначальном изложении (Анастаса Корсунянина) тема болезни и выздоровления вообще отсутствовала. Позднее под влиянием агиографической литературы в текст введены два предложения, которые читаются в ”Обычном житии”. Авторы ”Древнейшего свода” расширили этот сюжет, явно не без участия ”Летописи Аскольда”, вновь вступив в противоречие с Иларионовой концепцией ”равноапостольности”.

Факт заимствования ”Речи Философа” из ”Летописи Аскольда” определенным образом ориентирует наше сознание. Возникает вопрос, какие еще фрагменты из нее были использованы автором ”Древнейшего свода”. В частности, обратим внимание на два отрывка из ”Повести временных лет”, посвященных знакомству киевских послов с выдающимися памятниками и достопримечательностями византийской столицы, — в одном случае, при Олеге Вещем, в другом — при Владимире Святом.

Первый отрывок читается под 911 г. после сообщения о подписании соглашения Руси с греками. Император Лев Философ показал послам ”церковьную красоту, и полаты златыя и в нихъ сущая богатьства: злато много, и паволокы, и камђнье драгое, и страстии Господнии вђнђць и гвоздье, и хламиду багряную, и мощи святыхъ, оучаще я к вђрђ своеи, и показающе имъ истинную вђру. И тако отпусти я въ свою землю” [250, с. 28].

Второй отрывок, помещенный под 987 г., является частью повествования о делегации киевских бояр, которая знакомилась с чужими верами. Узнав о приходе посланцев, император ”наоутрђя же посла къ патрђарху, глаголя сице: ”придоша Русь, пытающе вђры нашея, да пристрои церковь и крилосъ, и самъ причинися въ святительския ризы, да видять славу Бога нашего”. И си слышавъ патрђархъ, и повелђ созвати крилосъ всь, и по обьчаю створи празникъ, и кадила вьжгоша и, и пђния ликы составиша, и иде и царь с ними во церковь и поставиша я на пространьнђ мђстђ, показающе красоту церковьную, и пђнья, и службу архиерђискыи, предстоянья дьяконъ, сказающе имъ служение Бога своего. Они же въ изоумђньи бывше, и оудивившеся, похвалиша службу ихъ” [там же, с. 93—94].

В ”Обычном житии” последний отрывок отсутствует. Приводится лишь фраза, констатирующая: ”и оттолђ идоша в Царьградъ, и видеша украшенiя церковная, и чинъ божественныя службы, изрядная архiерђйская лђпота, пђнья же и ликы, и предъстоянiя дьяконъ, и ту пребыша 8 дней” [180, с. 225]. Текстовые совпадения в цитированных отрывках отсутствуют; есть лишь соответствие содержанию, вызванное сюжетным тождеством, которое, в частности, могло иметь и текстологическую основу.

С точки зрения исторической правдоподобности оба приведенные эпизода не могли существовать реально, поскольку сами события, с которыми они сюжетно связаны, являются стопроцентным вымыслом. Олег не заключал никаких договоров с греками. Владимир не посылал никого изучать чужие религии. Однако было бы весьма неосторожным считать оба отрывка оригинальной частью сочинений первой половины XI в. Наоборот, они кажутся чрезвычайно важными, так как являются соединяющим звеном между двумя существенными узлами государственно-политической деятельности Аскольда, послужившими объектом переделки и заимствования.

Первое крещение Руси состоялось летом 860 г. после успешного похода киевского князя на Константинополь. Описание похода и изложение достигнутого соглашения использованы авторами ”Древнейшего свода” для возвеличивания Олега. Аналогично — рассказ об обращении киевского кагана — для утверждения Владимира. Текстовая связь между двумя эпизодами, хронологически (а тем самым и повествовательно) идущими непосредственно друг за другим, отсутствует. Эту лакуну и заполняют два отрывка, приведенные выше. Расположенные в хронологической и логической последовательности все четыре фрагмента — без какого-либо редакторского вмешательства, поправок или подгонки изложения — сливаются в единый, литературно безупречный текст.

”Сказание об Аскольдовом крещении”. На основании отрывков ”Летописи Аскольда”, дошедших до нас в составе более поздних сочинений, попытаемся реконструировать эпизод, посвященный крещению киевского кагана в 860 г. ”Сказание об Аскольдовом крещении” — центральная часть ”Летописи Аскольда”, с которой начиналось хронологическое изложение отечественного прошлого. Выше уже писалось, что события 860 г. были признаны хронологическим репером, а введение христианства на Руси — началом особой ”Русской” эры. Таким образом, вполне закономерно ”Сказание” начиналось вводным вступлением, имеющим хронологическое содержание: ”В лђто 6360, индикта 15 нача ся прозывати Руская земля. Тђмь же отселе почнем и числа положим, яко от Адама до потопа лђт 2242, а от потопа до Аврама лђт 1082. От Аврама до исхождения Моисђева лђть 430. От исхождения Моисђева до Давида лђт 601. От Давида и от начала царства Соломоня до плђнения Иерусалимова лђт 448. От плђнения до Олексанъдра лет 318. От Олексанъдра до Христова рождества лђт 333. От Христова рожъства до Костянтина лђт 318. От Костянтина же до Аскольда сего лђт 542.

Но мы не предлежащее възвратимся, и скажемъ, что ся оудђяло в лђта си, яко же преже почали бяхомь, и по ряду положимь числа.

В лђто 1. Иде Аскольдъ на Грђкы на конђхъ и в кораблђх, и бђ числомь кораблии [360]. И приде къ Цесарюграду. И Грђци замкоша Судъ, а городъ затвориша. И вылђзе Аскольдъ на берегъ, и повоева около города, и много оубииства створи Грђком, и полаты многы разбиша, а церкви пожьгоша. А ихъ же имяху полонянины, овђхъ посђкаху, другыя же мучаху, иныя же растрђляху, а другыя въ море вметаша. И ина многа зла творяху Русь Грђком, елико же ратнии творять. Видђвше же Грђцђ оубояшася, и ркоша, выславше ко Аскольдови: ”Не погубляи город, имемься по дань, яко же хощеши”. И почаша Грђци мира просити, да бы не воевалъ Грђцкои земли. Аскольдъ же мало отступивъ от города, нача миръ творити съ царемъ Грђцькымь съ Михаиломъ и съ кесаремъ Вардою, посла к нима в городъ, глаголя: ”Имите ми ся по дань”. И ркоша Грђцђ: ”Чего хощеши дамы ти”. И заповђда Аскольдъ… (следует изложение соглашения, достигнутого с греками, которое мы опускаем. — М.Б. ).

”Царь же Михаилъ съ Вардою кесаремь миръ сотвориста съ Асколдомъ имъшеся по дань и ротђ заходивше межи собою, целовавше сами кресть, а Асколда водиша и мужи его на роту по Рускому закону, кляшася оружьемъ своимъ, и Дажбогомъ, богомъ своимъ, и Волосом, скотыимъ богомъ и оутвердивше миръ.

Царь же Михаилъ почти Асколда и слы Русыя дарми, золотом и паволоками, фофудьями; и пристави къ нимь мужи свои показати имъ церковьную красоту, и полаты златыя, и в нихъ сущая богатство, злато много, и паволокы, и камђнье драгое, и страстии Господнии вђнђць и гвоздье, и хламиду багряную, и мощи святыхъ, оучаще я к вђрђ своеи и показающе имъ истиную вђру. Наутрђя же посла [царь] къ патрђарху, глаголя сице: ”Придоша Русь пытающа вђры нашея, да пристои церковь и крилось, и сам причинися въ святительския ризы, да видять славу Бога нашего”. И си слышавь патрђархъ, и повелђ созвати крилосъ весь, и по обьчаю створи празникъ, и кадила въжгоша, и пђния, и ликы составиша. И иде и царь с ними во церковь, и поставиша я на пространьнђ мђстђ, показающе красоту церковьную, и пђнья, и службу архиеръскыи, предстоянья дъяконъ, сказающе имъ служение Бога своего. Они же в изоуменьи бывше, и оудивившеся, похвалиша службу ихъ.

Рече же Аскольдъ: ”Придоша къ мнђ Жидове, глаголюще, яко Нђмьци и Грђци вђрують, его же мы распяхомъ”. Грђци же прислаша къ Асколду Кирила Философа, глаголюще сице: ”Во истину в того вђруемъ, тђхъ бо пророци прорькоша, яко Богу родитися, а другии распяту быти и погребеноу быти, и третьи день въскреснути и на небеса възити. Они же тыа пророкы избиваху, а другия претираху. Егда же събысться проречение ихъ, сниде на землю (Богъ), и распятье приять, и въсресе, и на небеса възиде, а сихъ же ожидаше покаянья за 40 и за 6 лђть, и не покаяшася и посла на ня Римляны, грады ихъ разъбиша, а самђхъ расточиша по странам, и работають въ странахъ”.

Рече же Аскольдъ: ”Что ради сниде Богъ на землю и страсть таку приять? Отвђщавь же рече Философъ: ”Аще хочеши, кагане, послушати, да скажу ти из начала, что радi сниде Богь на землю”. Асколдь же рече: ”Послушаю рад”. И нача философъ глаголати сице: ”Въ начало испђрва створi Богь небо и землю въ первый день …” (следует текст ”Речи Философа”).

”И се рекъ, показа емоу запоноу, на неи же написано судище Господне, показываше емоу одесноую проведныа, в веселiи предидоушою в раи, а ошоую грђшныа идущих въ мукоу. Аскольдђ же възохноув рече: ”Добро сим одесноую, горе же сим ошоую”. Онъ же рече: ”Аще хощеши одесноую стати, то крестися. Аскольдъ же положи на сердци своем, рекъ: ”Пождоу еще мало”.

По божью же строенью вь се время разболеся Аскольдђ очима, и не видяще ничтоже, и тоужаше велми, и не домышляше, что створити. И посла ко нему царь рекуще: ”Аще хощеши болезни сея избыти, то вьскорђ крестися, аще ли ни, то не имаеши избыта сего. И се слышавь Асколдъ рече: ”Аще се истина будеть, поистђнђ великъ Богь крестьянескъ”. И повелъ креститися. И патрђархъ огласивъ и крести Асколда, и яко возложи руку на нђ, и абье прозрђ. Видив же се Асколдъ напрасное исцђление, и прослави Бога рекъ: ”То первое оувидђхъ Бога истиньнаго”. Се же оувидивше дружина его мнози крестишася”.

Далее ”Летопись Аскольда” рассказывает о введении новой религии в Киеве и на Руси, об уничтожении языческих капищ, о строительстве церквей, о мерах для подготовки местных церковных кадров и о распространении письменности среди населения. Но перед этим помещена своеобразная догматическая установка новообращенному неофиту — как предостережение относительно еретических идей.

Три теологических трактата. В ”Повести временных лет” после рассказа о крещении Владимира в Корсуне (единственного исторически достоверного эпизода из ”Владимировой легенды”) помещены три богословских трактата, каждый из которых является самостоятельным литературным произведением.

Первый трактат содержит Символ веры (Credo); второй — перечень семи Вселенских соборов и еретических учений, осужденных на этих соборах. Среди них фигурирует и арианство, основной тезис которого воплощен в летописный Символ веры. Третий трактат по своему характеру — антилатинский памфлет, что для конца Х в. является очевидным анахронизмом. Все три трактата в ”Сказании” выглядят странно и вызывают недоумение [250, с. 97—101].

Прежде всего не названо авторство. В ”Повести временных лет” сказано: ”… крещену же Володимеру в Корсуни, предаша ему вђру крестьяньскую, рекуще сице: ”Да не прельстять тебе нђции, от еретикъ, но вђруи сице глаголя… (идет текст Символа веры. — М. Б. )” [там же, с. 97]. Адресат назван четко — Владимир. Но кто к нему обращается? Патриарх Николай Хрисоверг? Херсонский епископ? Царевна Анна и прибывшие с ней попы? Анастас Корсунянин?

В этой неопределенности снова видим последствия неумелой редакторской работы. В первоначальном тексте, вероятно, все стояло на своих местах и авторство догматических обращений, если не было засвидетельствовано прямо, то во всяком случае вытекало из контекста. Отталкиваясь от приведенного выше реконструированного текста ”Аскольдовой хроники”, нетрудно восстановить и утраченный элемент изложения: все три трактата представляют собой изложение предостережений патриарха Фотия только что крещеному Аскольду. Они отражают идеологическую коллизию того времени, центральным ядром которой была обостренная полемика восточной церкви с Римом. Во времена Владимира темы поучения и предостережений были бы совсем иными.

Исследователи обращали внимание на то, что определенной историографической репликой к этим трактатам является поучение патриарха Фотия болгарскому царю Борису, обращенному через два-три года после Аскольда и в тех же исторических условиях [755, с. 155—157]. Высказано мнение, что первоначальный текст статьи ”Против латинян” принадлежал перу самого Фотия. Он попал в киевскую летопись через болгар. Первую часть этой гипотезы считаем вполне обоснованной, вторую — надуманной. Если действительно автором предостережения был Фотий, то дата сочинения (июль — август 860 г.) и адресат (Аскольд) не вызывают сомнений. Итак, если можно говорить о вероятной зависимости двух литературных традиций друг от друга, то лишь в обратном направлении — болгарской от древнерусской. Но вероятно, речь идет о разных документах, сходство которых объясняется близостью исторической обстановки: по вполне понятной логике событий обращение византийского патриарха к обоим неофитам, крещеным почти одновременно, должно было иметь похожее, если не идентичное, содержание.

Тематика третьего летописного трактата перекликается с сюжетом письма Фотия, посланного Аскольду и митрополиту Михаилу в связи с приемом в Киеве папских легатов [654, с. 64], хотя конкретные пункты полемики не совпадают. В трактате приведены следующие дискуссионные догматы: латиняне не признают иконы, пишут крест на земле и топчут его ногами; называют землю материей (то есть матерью); позволяют священникам полигамию (до семи жен); отпускают грехи на ”дарах”. В письме латиняне принимают filioque, разделив тем святую троицу; постятся субботу; освящают пресный хлеб (опресноки) вместо кислого; признают непогрешимость папы.

Как видим, оба документа не повторяют, а, наоборот, дополняют друг друга, перечисляя девять догматических расхождений. Напомним, что во времена Фотия антилатинская пропаганда насчитывала около десятка отличий, разделявших церкви. Возникает вопрос, не имеем ли мы дело с одним документом, разделенным на две части? Оригинал письма Фотия в первой половине XI в., очевидно, хранился в княжеском архиве. Однако изложение его было включено в текст ”Летописи Аскольда”. Книжники Ярослава Мудрого использовали часть летописного текста в виде отдельного поучительного трактата, а другую подали в более или менее аутентичной, эпистолярной форме.

Вполне понятным становится и механизм искажения начальной фразы, которая должна была засвидетельствовать авторство всех трех поучений. Она реконструируется так: ”Крещену же Аскольду предаше патрђархъ (курсив мой. — М.Б. ) ему вђру крестьяньскую рекуще сице…” События 860 г. происходили в константинопольской Софии в присутствии и при участии патриарха. Таким образом, его выступление — вполне закономерный факт. Владимир же крестился в Херсонесе, где патриарха не было и быть не могло. Таким образом, авторы ”Сказания” изъяли упоминание высшего иерарха, заменив глагольную форму единственного числа (”предаше”) на множественную (”предаша”), превратив тем самым все предложение в безличное и лишив его важного информативного момента.

Специальный источниковедческий интерес представляют упоминания о Петре Гугнивом в ”Повести временных лет” [250, с. 101] и папессе Иоанне (Анне) у В. Н. Татищева [654, с. 64]. Католическая пропаганда немало потрудилась, чтобы дезавуировать эти скандальные страницы в истории Ватикана. В литературе утвердилось мнение, что оба предания созданы гораздо позднее (не ранее XIII в.) реформатской пропагандой с целью дискредитации римского престола [808]. В историческом плане такое представление упрощает ситуацию и решительно противоречит фактам. Так, скептическая точка зрения своим утверждением, в первую очередь, обязана кальвинисту Блонделю (жил в XVII в.). С другой стороны, официальная католическая доктрина на протяжении длительного времени признавала достоверность этих сведений. В частности, ссылка Яна Гуса на папессу Иоанну перед участниками Констанцского собора 1415 г. (22 кардинала, 49 епископов и 272 богослова) не вызывала ни возражений, ни протеста. Главное же, что этой концепции противоречит хронология источников.

Упоминание папессы Иоанны у В. Н. Татищева могло бы насторожить и вызвать подозрение относительно аутентичности если не всего письма, то хотя бы этого отрывка. Дело в том, что на территории Украины и в Белоруссии, которые после распада Киевской Руси попали под власть католических держав, легенды о Петре Гугнивом и папессе получили широкую популярность, особенно в период обострения полемики между православием и католичеством, спровоцированной подготовкой церковной унии. В XVI в. оба предания многократно использовались православными полемистами для дискредитации папской курии. Поэтому вполне допустимо, что комментированный отрывок из письма Фотия является интерполяцией из какой-то южно— или западнорусской хроники XVII в. (типа Иоакимовской летописи). Однако подобное предположение противоречило бы манере В. Н. Татищева в обращении с источниками: автор ”Истории Российской” всегда фиксировал, откуда заимствовались те или иные документы и сведения и вряд ли отнес бы к Хрущевской летописи выдержки из другого источника.

Тем временем есть реальные основания считать, что предания о Петре Гугнивом и папессе Иоанне были известны еще в Киевской Руси. Лаврентьевская рукопись ”Повести временных лет” (где упоминается Гугнивый, написана в конце XIV в.; следовательно, полемика вокруг церковной унии (даже Флорентийской, не говоря уже о Брестской) в ней не могла отразиться. Вообще нет никаких оснований усматривать здесь подлог. Таким образом, комментируемое упоминание отсылает нас ко времени не позднее рубежа XI—XII вв. (время Нестора Летописца).

Упоминание о Петре Гугнивом встречается и в Хронографической Палее (”Хронограф по большому изложению”), созданной в XI в. [452; 496, с. 18—21; 661, с. 144—145]. А. С. Павлов считал Палею источником летописного эпизода [452, с. 9]; это мнение поддерживали А. А. Шахматов [755, с.156] и другие исследователи. Мы не будем приводить здесь этот отрывок, но опыт реконструкции ”Летописи Аскольда” свидетельствует, что и в Палее некоторые сведения заимствованы из ее изложения (например, отождествление славян с нарцами-норичами). Поэтому нельзя исключать и возможность, что имя Гугнивого фигурировало в документе середины IX в., для которой характерно обострение полемики между Константинополем и Римом.

Подчеркнем, что оба сюжета (и о Петре Гугнивом и о папессе Иоанне) реально связаны с периодом, непосредственно предшествующим понтификату Фотия. Деятельность Петра Гугнивого приходится на время после XII Вселенского собора, состоявшегося в 787 г. Мнение, будто бы герой предания был папой, то есть официально занимал ”восхищенный” им престол, не является обязательным. Скорее, можно предположить оппозиционную деятельность, направленную против папы Льва III, холуйски признавшего верховную власть императора Карла и осудившего ”filioque”. Во всяком случае речь идет о конце VIII и начале IX в.

Папесса Иоанна занимала римский престол на протяжении двух лет и пяти месяцев после папы Льва IV, то есть с июля 855 по январь 857 г. По преданию она умерла от родов на праздник Крещения (то есть 6 января). Родом она была из Майнца или, по другим сведениям, — из Ингельгейма. Ее отец был английский миссионер. Какое-то время она пребывала в Афоне, затем работала нотариусом в Риме, стала кардиналом и, наконец, была избрана папой. С ее разоблачением связан обычай sella stercoraria — проверка пола очередного претендента на папскую тиару, который практиковался до XVI в.

Фотий был поставлен патриархом в 858 г., то есть в следующем году после смерти папессы, и на полстолетие позднее папы Льва III и его оппонента Петра Гугнивого. Итак, оба эпизода были современными или почти современными событиями. Поэтому не видим смысла подозревать в обоих комментированных текстах, которые, вероятно, восходят к IX в., ни источниковедческой подтасовки, ни сознательной интерполяции текста. Три теологических трактата, помещенных в ”Повести временных лет”, являются документами Аскольдового времени, вместе с ”Речью Философа” представляют собой своеобразные теоретико-догматические рамки повествования о крещении киевского правителя и Руси.

Крещение киевлян. Основную часть ”Сказания о Владимировом крещении” занимает эпизод о крещении киевлян. Это — идейная кульминация сочинения и в то же время — сосредоточие литературных швов. Объясняется это переплетением сюжетных линий: обряд крещения; уничтожение киевского языческого пантеона и капищ; мероприятия по распространению новой веры в стране; церковное строительство; подготовка и посвящение пресвитеров; забота о просвещении. Все это, хотя и взаимосвязанные, но в то же время самостоятельные сюжеты.

Из сказанного выше четко вытекает, что исследуемое ”Сказание” состоит из разновременных элементов. Они выразительно делятся на четыре основных категории: фрагменты текста, заимствованные из ”Летописи Аскольда” с переосмыслением и переадресовкой; отрывки из летописного свода 996 г. (Анастаса Корсунянина), посвященные реальным событиям времен Владимира; оригинальные тексты, принадлежащие первоначальному варианту ”Владимировой легенды”, отраженному в ”Обычном житии”; тексты написанные авторами ”Древнейшего свода” 1037 г.

К первой категории в рассмотренной части ”Сказания” относятся ”Речь Философа” с преамбулой, сообщение о приеме послов в Константинополе, эпизод с болезнью киевского правителя и три теологических трактата. Ко второй — повествование о походе Владимира на Корсунь, его крещение (кроме вставки о заболевании) и брак с царевной Анной. К третьей — короткая справка о делегации киевских мужей для ознакомления с чужими религиями и их отчет перед великим князем, а также некоторые благочестивые соображения. К четвертой — повествование о прибытии в Киев миссионеров и заочный диспут по этому поводу.

Особенность эпизода, к рассмотрению которого мы переходим, заключается в том, что здесь переплелись элементы всех четырех категорий, в результате чего возник пестрый повествовательный калейдоскоп.

Начало эпизода в основе своей принадлежит Анастасу Корсунянину и является бесспорным продолжением рассказа о Херсонесской эпопее. Здесь видим все признаки, присущие своду 996 г.: деловое, реальное изложение, внимание к незначительным деталям, хорошо известным автору как очевидцу. Фиксируется топография церкви, заложенной Владимиром в Херсонесе, перечисляются трофеи, взятые победителем в завоеванном городе; подчеркивается возвращение города византийцам как выкуп за невесту. Незначительные интерполяции текста — ”… яже и церкви стоить и до сего дни”, ”яко иже не вђдуще мнятся мраморяны суща” [250, с. 101] — правдоподобно внесены Нестором Летописцем.

Далее в своде 996 должен был идти рассказ об уничтожении капищ и строительстве на их месте церквей. Тема крещения киевлян здесь не могла звучать — по крайней мере в том виде, в каком она подана в ”Повести временных лет”. Речь шла, разве что, об обращении остатков языческой Руси — тех, кто еще не успел креститься раньше.

Летописный текст подтверждает высказанную мысль. Действительно, следом за сообщением о возвращении Владимира с молодой княгиней в Киев помещен эпизод об уничтожении Киевского капища, созданного самим Владимиром сразу после захвата им великокняжеского престола: Владимир ”повелђ кумиры испроврещи, овы исђщи, а другыя огньви предати. Перуна же повелђ привязати къ коневи хвосту, и влещи с горы по Боричеву на Ручаи, и 12 мужа пристави бити жезлиемь. Се же не яко древу цюющю, но на поругание бђсу, иже прильщаше симъ образомъ человђкы, да взмђстье приметь от человђкъ… Влђкомоу же ему по Ручаеви къ Днђпру, плакахуся его невђрнии людье, еще бо не бяху прияли крещения, и привлекше и вринуша и въ Днђпрь, и пристави Володимеръ рекъ; еще кде пристанетъ, вы то отрђваите его от берега, доньдеже порогы проидеть, тогда охабитеся его”. Они же повђленое створиша, яко пустиша и, и проиде сквозђ порогы, извърже и вътръ на рђнь яже и до сего дни словеть Перуня рђнь” [там же, с. 101—102].

Стиль Анастаса проявляется в цитированном отрывке колоритным описанием Перунового ”пропадения” и склонностью к факто— и топологическим подробностям. В изложении подчеркивается, что статую сброшенного бога тянули по Боричеву спуску до Ручая (Глубочицы?), а дальше — Ручаем в Днепр. Указано место, где ее прибило к берегу, сообщается название урочища и т. д. Данный эпизод присутствует в большинстве других сочинений, посвященных Владимирову крещению, но они отличаются некоторыми деталями.

В одном из списков ”Слова о том, како крестился Владимир…” Перун назван Аполлоном [43]. На эту неожиданную дефиницию давно уже обращали внимание исследователи, усматривая здесь вмешательство редактора-грека. Однако незамеченной осталось семантическое несоответствие. Перун — бог молнии и грома. В греческой мифологии ему соответствует Зевс. Аполлон — бог света и солнца — двойник древнерусского Дажбога. Под теологической несообразностью скрывается несообразность хронологическая. Основным божеством полянской Руси был именно Дажбог (недаром автор ”Слова о полку Игоревом” называет современную ему Русь ”внуками Дажбога” [615, с. 16]). Новгородско-ладожский культ Перуна введен в Киеве после переворота 882 г. Итак, Дажбога как верховное божество языческого пантеона ниспроверг Аскольд; Владимир расправлялся с Перуном. Упоминание Аполлона в сравнительно позднем источнике является реминисценцией повествования о событиях 860 г.

В ”Обычном житии” есть упоминание об уничтожении статуи Велеса, которого нет в ”Повести временных лет”: ”а Волоса идола, его же именоваху скотья бога, велђ въ Почайну рђку въврещи” [180, с.231]. Напомним: Велеса не было среди шести божеств, составлявших Новый киевский пантеон, созданный Владимиром; он имел личное капище где-то в районе Подола и Оболони, то есть действительно над Почайной. Зато в ”Житии” отсутствует сентенция — ”Велии еси, Господи, чюдная дђла твои.”. Это, вероятно, вставка авторов ”Древнейшего свода”.

Особое внимание привлекает фраза о реакции киевлян, которые плакали ”еще бо не бяху прияли крещения”, что решительно противоречит двукратно повторенной далее сентенции по поводу радости, с которой киевляне будто бы восприняли приказ Владимира креститься: ”По сем же Володимирь посла послы своя по всему граду, глаголя: ”Аще не обрящеться кто заутра на рђцђ, богать ли оубогъ, или нищъ, или работень, противникъ мнђ да будеть”. И се слышавше людье с радостью идяху, радующеся, и глаголяху: ”Аще бы се не добро было, не бы сего князь и бояри прияли” (следует рассказ об обряде крещения) [250, с. 102]. ”И бяше видити радость велика на небеси и на земли”. В ”Житии” дается еще яснее: ”И бысть радость велика хрестившимся людемь, и идоша кождо въ домы своя” [180, с. 232].

Такого противоречия, конечно, не могло быть в едином авторском тексте, написанном одним человеком. Здесь, безусловно, соединены разные литературные элементы, отражающие различные тенденции. Неотъемлемой частью рассказа о гибели Перуна считаем слова об отчаянии киевлян. В отрывке, заимствованном из свода 996 г., тема обращения киевлян вообще отсутствует. В нем речь идет о реакции языческой части киевлян, на которую до 986 г. опирался Владимир. В конце концов, это четко подтверждается самим текстом: ”плакахуся его невђрнии людье ещо бо не бяху прияли крещення”. Как видим, речь идет не о всех киевлянах, а лишь о той их части, которая еще не приобщилась к христианству и оставалась ”неверными”. Реакция язычников подается в интерпретации прохристианской и благоприятной для киевского правителя. Будучи предателем сам, Анастас не спешил осуждать чужое предательство.

Повествование о крещении киевлян (которого, повторяем, в своде 996 г. быть не могло), безусловно, принадлежит перу агиографа — автора первоначального ”Жития”, включая, вероятно, и заявление о радостном характере самого акта. Дальнейший текст снова отсылает нас к творчеству Анастаса: Володимир ”повђлђ рубити церькви и поставляти по мђстомъ, идеже стояше кумиры, и постави церковь святаго Василья на холмђ, идеже стояша кумири, Перунъ и прочии, идеже требы творяху князь и людье” [250, с.103].

Далее, однако, видим смысловую перебивку: ”И нача ставити по градомъ церкви и попы, и людие на крещение приводили, по всемъ градамъ и селомъ, и пославъ нача поимати оу нарочитои чади дђти и даяти на оучение книжное…” [там же].

Начало фрагмента повторяет начало предыдущего — и там, и там речь идет о церковном строительстве. Получается, что оба отрывка разного происхождения и механически объединены друг с другом. Первый, как сказано, принадлежит перу Анастаса, второй — часть рассказа о крещении Руси в 860 г. и, вероятно, восходит к ”Летописи Аскольда”. То, что второй отрывок относится к IX в., подтверждается параллельным текстом Никоновской летописи, более подробным, где названы имена патриарха Фотия и митрополита Михаила Сирина [440, с. 57—58]. В ”Обычном житии”, текстуально не зависимом от ”Аскольдовой хроники”, этот абзац отсутствует.

Вернемся к рассказу о крещении киевлян. На первый взгляд он почти одинаково изложен и в летописной, и в житийной версиях. Летописное изложение, например, подробнее передает речь дьявола, который надеялся укрепить свое господство на Руси, но вынужден был убраться прочь. Мы не можем с уверенностью утверждать происхождение этого отрывка: он с одинаковыми основаниями может относиться к ”Летописи Аскольда” и являться оригинальным дополнением авторов ”Древнейшего свода” 1037 г.

В комментированных текстах наблюдаются некоторые несоответствия фактического порядка, которые вопреки кажущейся малозначительности имеют важное источниковедческое значение. Так, по утверждению летописной версии, киевляне крестились в Днепре [250, с. 102], а по агиографическим данным, — в Почайне [180, с. 233; 311, с. 221]. На это обстоятельство исследователи давно обращают внимание, рассматривая его как свидетельство сложности текста и его определенной деформации [111, с. 85—87; 190, с. 379; 381, с. 323].

Действительно, этот топографический дуализм дает основания утверждать, что в окончательном оформлении ”Сказания о Владимировом крещении” переплелись две повествовательные традиции. Одна из них (более древняя), вероятно, исходит из ”Летописи Аскольда” и является тенденциозной переработкой повествования об обращении киевлян в 60-е годы IX в. Вторая — принадлежит авторам первой литературной обработки ”Владимировой легенды” (отраженной в ”Обычном житии”), которые не пользовались Аскольдовой хроникой, но ввели в свое сочинение эпизод общенародного крещения. В IX в. киевляне крестились в Днепре: тезис Аскольдовой хроники не мог попасть в ”Обычное житие”. Таким образом, в Почайне крестились язычники в 988 г.; название реки, скорее всего, фигурировало в своде Анастаса, но, не исключено, что оно могло быть произвольным допущением агиографов Ярослава Мудрого.

Первый вариант ”Владимировой легенды”. Для реконструкции литературной истории ”Сказания о Владимировом крещении”, как видим, исключительно важно ”Обычное житие” — древнейшее сочинение Владимирова цикла. Основным моментом для нас является то, что в нем отсутствуют все фрагменты, признанные нами передатированными и переадресованными заимствованиями из ”Летописи Аскольда”. Остановимся на этом немного подробнее.

1. ”Речь Философа” полностью отсутствует — так же, как и предшествующий ей обмен репликами между проповедником и потенциальным неофитом. Житие начинается краткой справкой о Владимире (внуке Ольги и правнуке Рюрика) [180, с. 225] и о пребывании его слуг (не вельмож и знати, а слуг!) в Волжской Булгарии, у немцев, где они видели ”скверные дела”, и в Константинополе, где их пленила невиданная красота богослужения [там же, с. 225].

2. Далее идет близкий к летописному отчет посланцев о виденном ими на чужбине. Однако в этом эпизоде отсутствует чрезвычайно важный фрагмент о репрезентативной службе, специально организованной патриархом, по рекомендации императора. Этот летописный отрывок, как мы уже знаем, взят из ”Хроники Аскольда”. В житии вместо него помещен нейтральный текст буквально одной фразой, не имеющей текстового совпадения с летописным изложением (обе цитаты приведены выше).

3. Полностью отсутствуют теологические трактаты.

4. Отсутствует также важный фрагмент об основании Киевского училища (”учение книжное”). Зато помещена нейтральная фраза, для которой нет текстового соответствия в летописи: ”И повели попомъ по градомъ и по селомъ люди ко крещенiю приводити и дђти учити грамотђ” [там же, с. 232]. По сути, речь идет о разных вещах. Летописная версия говорит о создании в Киеве конкретного училища высшего типа для подготовки просвещенных кадров [44]. Житийная — о просветительской миссии духовенства и распространении начальной письменности. Цитированный текст Жития явно перекликается с текстом статьи 1037 г. ”Повести временных лет” (так называемой ”Похвалы Ярославу Мудрому”: Ярославъ …” церкви ставяще по градомъ и по мђстомъ, поставляя попы и дая имђния своего оурокъ, и веля имъ оучити людии” [250, с. 141]. Полагаем, что текстологическую связь между двумя фрагментами, созданными в 30-е годы XI в., можно считать несомненной.

5. Обратим внимание еще на один эпизод, по-разному поданный в летописи и в ”Обычном житии”. Речь идет о внезапной болезни Владимира, преодоленной благодаря крещению. В ”Повести временных лет” это событие изложено подробнее и конкретнее. Как отмечалось, этот фрагмент противоречит общему изложению, частью которого он является в летописном предании, разрывая единый текст: ”Она же (царевна Анна. — М.Б.) всђдши в кубару, цђловавши оужикы свођ с плачемъ, поиде чресъ море, яко приде ко Корсуню, и излђзоша Корсуняни с поклономъ и введоша ю в градъ, и посадиша ю в полатђ. Епископъ же Корсуньяскыи с попы царичины, огласивъ и, икрести Володимђра въ церкви [святаго Иакова], и есть церкви та стояще в Корсуни градђ на мђстђ посредђ града, идеже торг дђють Корсоунянъ; полата Володимђря воскраи церкви стоить… а царицина полата за олътаремъ. По крещеннии же приводе царицю на обручение” [там же, с. 96—97].

Как видим, эпизод с болезнью является чужеродной вставкой. Вряд ли он был в летописном своде Анастаса, чья повествовательная манера (с ее склонностью к топографическим деталям) так ярко отразилась в основном тексте. Не мог он появиться и как оригинальное дополнение в ”Древнейшем своде” 1037 г., так как решительно противоречит концепции ”равноапостольности”, выработанной и пропагандируемой книжниками Ярослава Мудрого. Согласно этой концепции Владимир пришел к обращению без влияния увиденных или пережитых чудес. Между тем комментированный эпизод делает ударение именно на мотиве чудесного исцеления от ужасной и непонятной болезни. Выходит, что Владимир не был переубежден ни заочным киевским диспутом, ни речью Философа, ни отчетом уполномоченных экспертов по вопросам чужих религий, ни настояниями киевского боярства, которое ссылалось на пример Ольги, ни испытанием при осаде Корсуня, ни политическими соображениями, связанными с брачным контрактом; только ”напрасное” выздоровление наконец послужило решительным толчком.

В ”Обычном житии” также упоминается болезнь, но совершенно иначе. Текстуальное совпадение отсутствует, а по содержанию оно выглядит слишком проблематично: Анна… ”прiидоша в Корсунь. А Володимеръ разболђся. Епископъ же съ попы Корсуньскими и съ попы царицины, огласивше, крестиша и въ церкви святаго Иакова в Корсунђ градђ, и нарекоша имя ему Василеи. И бысть чюдо дивно и преславно: яко възложи руки на нъ епископъ, и абiє цђлъ бысть отъ язвы” [180, с. 228].

Здесь изложение значительно короче, причем поделено на две части. Сначала идет-лаконичная справка о болезни князя, в которой автор не усматривает ничего удивительного или странного. Сообщение об обряде крещения с болезнью никак не связано: ход событий развивается в полном соответствии с достигнутым соглашением. На поведение киевского князя ужасная болезнь никак не влияет. Решение креститься он принял раньше, в ответ на брачные условия, выдвинутые императорами Василием и Константином. Обряд выполняется независимо от болезни. Выздоровление только что обращенного — неофита — расценивается как чудо, но post factum уже после того, как крещение свершилось. Такой поворот сюжета не противоречил концепции Илариона.

Версия ”Повести временных лет”, по сути, является совсем иным повествованием, хотя сходным по сюжету. По некоторым признакам она взята из ”Летописи Аскольда”, где хорошо вписывается в общее изложение. Житийная версия имеет другое происхождение. Подобный сюжетный ход на тему чудесных выздоровлений и исцелений составляет общее место в средневековой агиографии. Например, предание о крещении князя Бравлина в Житии Стефана Сурожского. Теоретически комментированный отрывок ”Обычного жития” мог быть написан Анастасом Корсунянином, который, вероятно, знал ”Летопись Аскольда”, да и возможности действительной болезни исключать также не следует. Однако учитывая текстовое единство изложения с полным изъятием эпизода с болезнью, считаем, что оговоренный сюжет принадлежит автору первой литературной обработки ”Владимировой легенды” и что в своде 996 г. о заболевании Владимира вообще не говорилось.

В свете изложенного ”Обычное житие” оказывается неплохим критерием стратификации текста на разных этапах его формирования. Попытаемся воссоздать хотя бы в наиболее общих чертах историю возникновения и оформления версии, оказавшей такое сильное влияние на дальнейшую историографию.

Первая литературная обработка ”Владимировой легенды” не имела среди своих источников ”Летописи Аскольда”; переработанные отрывки из этого сочинения были включены позднее, наиболее вероятно, при составлении летописной версии, то есть в процессе написания ”Древнейшего свода”. Основным источником житийного повествования (которое отразилось в ”Обычном житии”) послужил свод 996 г., из которого взят весь фактический материал. Однако, поскольку сочинение Анастаса преподносило крещение Владимира как личный акт и не содержало мотива общенародного обращения, текст претерпел существенные изменения. В соответствие с выработанной Иларионом концепцией о внутреннем озарении Владимира был добавлен сюжет ”выбора веры” и коренным образом переработан эпизод ”крещения киевлян”.

Авторы ”Древнейшего свода” 1037 г. пошли дальше. Они широко использовали текст ”Летописи Аскольда”, в результате чего в ”Владимирову легенду” вошли эпизод ”заочного диспута”, увенчанный ”Речью Философа”, мотив неожиданной болезни киевского князя, три теологических трактата и был отредактирован рассказ о деятельности только что обращенного неофита, направленной на утверждение и распространение новой веры.

Нестор Летописец воссоздал было версию ”Летописи Аскольда”, но авторы третьей редакции ”Повести временных лет” не только восстановили status quo ”Древнейшего свода”, но и углубили фальсификацию наивным норманизмом, вызванным личными симпатиями Мстислава Владимировича. Эти текстологические пертурбации, понятно, не могли не отразиться на истории текста основных литературных традиций и породили многочисленные варианты житийной легенды (две разновидности Проложного жития, Чудовское житие, Житие особого состава и др. [748, с. 30—75], различные версии в поздних летописных кодексах, а также и вполне оригинальные сочинения, подобные ”Памяти и похвале” Иакова Мниха или ”Слову о том, како крестися Владимир, взя Корсунь”).

Многочисленная литература, посвященная весьма сложной проблеме соотношения разнообразных текстов, содержит множество интересных наблюдений с различной степенью правдоподобности. Считаем, что основные исследования еще впереди. Основания для такого утверждения видим в наличии принципиально новой исторической перспективы, открывшей перед исследователем такие хронологические глубины, о каких не могли и догадываться наши предшественники. Еще до недавнего времени тексты, составленные в 70-х годах XI в., считались если не изначальными, то, по крайней мере, ”ранними”. Теперь они квалифицируются как поздние (например, сочинение Иакова Мниха). Поэтому необходимо пересмотреть и абсолютную хронологию в связи с текстологической стратиграфией имеющихся литературных версий, вместе с тем и последовательность стадий.

Многочисленные варианты сочинений, дошедших до нас, содержат важную информацию, в ряде случаев еще не вполне усвоенную. Большинство ”дополнительных” подробностей или расхождений, безусловно, появилось в результате искажения первоначального текста, но некоторые отражают реальные сведения, по каким-то причинам утраченные главной традицией. Достаточно напомнить известные нам сообщения Никоновской летописи, объединившие имя Владимира с именами патриарха Фотия и митрополита Михаила.

Приведем еще один пример, который, по нашему мнению, является характерным. ”Житие особого состава” содержит эпизод, посвященный семье ”корсунского князя”. Из этого эпизода следовало бы, что причиной таврического похода киевского князя было ”добывание невесты” — мотив, весьма распространенный в восточнославянском фольклоре. Это давало основания исследователям, начиная еще с Н. Костомарова [301, с. 157; 197, с. 420—421; 748, с. 62], считать ”корсунский эпизод” внеисторическим преданием [45], по крайней мере в его мотивационной части, — мнение, которое мы решительно отрицаем.

”Житие особого состава”, как уже отмечалось, — памятник сравнительно поздний, по характеру близкий к хроникам XVI в., насыщенным фольклорными (и псевдофольклорными) элементами. Достоверность его оригинальных сообщений очень низка. К ним относится и эпизод с ”Корсунской княжной”, являющийся не более чем реминисценцией истории несчастной Рогнеды [320, с. 229—300].

На этом можно было бы поставить точку, не вдаваясь в анализ других отклонений, к числу которых относим и появление на страницах повествования корсунских князя и княгини. Таких вообще не существовало, поскольку Херсонес был провинциальным городом (центром фемы) Византийской империи и местопребыванием управляющего области — стратига. Однако в дальнейшем изложении называются имена послов Владимира, которые после взятия Херсонеса ездили в Константинополь для переговоров с императорами Василием и Константином: Олег и Ждиберн [748, с. 47]. Здесь видим сообщение совсем другого порядка, отмахнуться от которого было бы неосторожно. Однако в одном из вариантов ”Проложного жития” читаем: Владимир ”шедъ, взя Корсунь градъ, князя и княгиню уби, а дщерь ихъ за Ждђберномъ. Не распустивь полковь и посла Олга, воеводу своего, съ Ждђберномъ въ Царьградь къ царемь просити за себе сестры ихъ” [там же, с. 32]. Рукопись, содержащая цитированный текст, датируется XV в.

Благодаря ей можем признать, что заимствованная легенда об изнасиловании ”княжны” была слита с другими преданиями, которые, вероятно, содержали вполне реальные исторические сведения (брак Ждиберна). Не видим оснований для отрицания, того, что лица с названными именами действительно выполняли дипломатические поручения Владимира. В Житии особого состава фигура Ждиберна заслонила личность Анастаса: именно ему Владимир будто бы был обязан советом, переданным с помощью стрелы. Некоторые исследователи придают этой версии большее значение, чем летописной: воину-варягу уместнее владеть луком и стрелами, чем попу [357, с. 337].

Впрочем, нельзя исключать и ”объединенный” вариант, согласно которому Анастас и Ждиберн действовали вместе в сговоре, — хитроумный пресвитер придумал коварный план, а воин-наемник с помощью меткого выстрела передал инструкцию врагу.

Вполне понятно, почему имя Ждиберн исчезло с летописных страниц: Анастас Корсунянин, стремясь приписать одному себе заслуги перед Владимиром, позаботился, чтобы имя помощника не фигурировало в тексте повествования.

Изложенные соображения по поводу одного ”загадочного” эпизода, считаем, должны определенным образом ориентировать исследователя. Степень сложности и степень информативности имеющихся источников, вне сомнения, окажутся значительно выше, чем об этом можно думать сегодня. Дальнейшие исследования, безусловно, должны пролить дополнительный свет на содержание исследуемых событий.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх