• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Наше понимание хода арабских завоеваний VII и VIII веков основывается на письменных и, в некоторой степени, археологических источниках. На первый взгляд кажется, что этих источников более чем достаточно: многочисленные страницы арабских хроник любовно и с восхищением описывают эти победы во всех подробностях. Завоеванные народы, особенно христианские священники всех исповеданий, добавляют к ним иную точку зрения, в то время как археологические свидетельства, особенно из стран Леванта, вносят еще одну. Однако при ближайшем рассмотрении все эти источники оказываются не так ясны и легко применимы, как кажется поначалу: все они требуют отсева и осторожности в применении. Кроме того, несмотря на длину повествований, многие аспекты завоевания остаются для нас практически неизвестными.

Любое историческое исследование неизбежно оформляется в зависимости от источников, на которых основывается. Отчасти это вопрос надежности источников: можно ли верить тому, что читаешь? В самом простом случае вопрос сводится к тому, кто писал текст, что он хотел передать и насколько склонялся на ту или иную сторону. Однако источники определяют исследование не только в отношении их надежности и, отчасти, пристрастности. Интересы авторов и компиляторов определяют, какие именно вопросы мы можем ставить. Например, в исследовании арабских завоеваний мы можем задать вопрос, какие шли сражения и кто в них участвовал. Однако если мы хотим получить больше подробностей этих сражений: узнать, почему одна сторона победила, а другая потерпела поражение, — мы упираемся в стену неведения, поскольку авторы, на которых мы опираемся, просто не задавались такими вопросами. Уровень и область обсуждения определяются древними авторами, и существует много дорог, остающихся попросту зарытыми для нас. Невозможно составить историю мусульманских завоеваний со множеством точных карт сражений, любимых большинством военных историков, — карт, на которых части пехоты обозначены черными квадратиками, а жирные стрелки указывают маневры кавалерии. Если эта книга не затрагивает многих вопросов, обычно обсуждающихся в исследованиях по истории войн — например, интендантство и снабжение продовольствием, — то не потому, что эти темы не интересны, а скорее потому, что мы не имеем сведений, позволяющих осветить их. Понимание ограниченности и направленности документов имеет определяющее значение для понимания сильных и слабых сторон моего исследования арабских завоеваний.

Завоевание арабами Среднего Востока оказало прямое влияние на жизнь миллионов людей. Многие из них были грамотны и жили в странах, где культура письменности развивалась на протяжении тысячи лет. Однако очень немногие из них описали то, что они видели и переживали. Современные сообщения, относящиеся к критическим десятилетиям 630-х и 640-х годов, можно пересчитать по пальцам одной руки: и даже те, что у нас имеются, фрагментарны и поверхностны.

Недостаток современных свидетельств не означает, что у нас вовсе отсутствуют исторические свидетельства, на которые можно опереться. Напротив, мы располагаем великим множеством описаний, имеющих целью рассказать нам, что происходило. Проблема историка в том, что они, в большинстве своем, эпизодичны, непоследовательны и постоянно противоречат друг другу — а иногда и сами себе. Часто оказывается невозможным определить, чему верить и что принимать за достаточно точный отчет о событиях. Однако в некотором смысле более интересно понять, что они дают для понимания взглядов и отношений различных групп, сохранивших те или иные воспоминания о событиях.

Средний Восток ко времени тех первых десятилетий мусульманского завоевания представлял собой мультикультурное общество: мир, где разные языки и религии сосуществовали и смешивались в одной географической области. После победы завоевателей языком новой элиты стал арабский. Однако даже для властей существовали другие государственные языки: греческий в Сирии и Египте, среднеперсидский (пехлеви) в Ираке и Иране, латынь в Испании — и их использовали в ведении государственных дел. Спустя пару поколений начались изменения. Около 700 года, через шестьдесят или более лет после первых завоеваний, омейядский халиф Абд аль-Малик (685-705) узаконил применение в государственных делах арабского, и только арабского языка. Декрет оказался на удивление действенным. С того времени всякий, желавший занять пост в разрастающемся бюрократическом аппарате исламских государств, независимо от того, был или не был он арабом по рождению и воспитанию, должен был уметь читать и писать на арабском. Все новые записи, чеканка на монетах и надписи на дорожных верстовых столбах стали исключительно арабскими. Для большинства людей не было теперь смысла учить греческий или пехлеви, поскольку эти языки были бесполезны для карьерного продвижения. Примерно в это же время, в первые годы VIII века, начали собирать и записывать арабские предания о завоеваниях.

Исторические события VII—VIII веков вызвали к жизни обширнейшую арабскую литературу, претендующую на описание событий того времени. Но воспоминания и повествования о мусульманском завоевании были не просто описанием «прошедших лет и давних битв». Они заложили основу мифологии арабского общества в тех районах, где они возникали. Они развивались потому, что давали объяснения приходу ислама в эти земли и оправдывали поражение и смещение прежней элиты. Эти записи рассматривали не этногенез — рождение народов — подобно латинским хроникам раннего средневековья на западе, а скорее зарождение исламского сообщества. Они сохраняли имена героев, возглавивших армии завоевателей и ставших отцами-основателями исламских государств в этих областях; имена спутников Пророка, людей, видевших и слушавших Мухаммада и осуществлявших прямую связь с его харизмой; имена халифов, направивших исламские войска на тот или иной путь.

Эти повествования, несомненно, дают сведения о ходе событий, но не менее интересно то обстоятельство, что они показывают, какие из событий сохранились в памяти следующих поколений, как те представляли зарождение сообществ, в которых жили. Легенды и искажения, на первый взгляд как будто препятствующие нашему пониманию, если рассматривать их как форму социальной памяти, оказываются отражением взглядов и ценностей раннего мусульманского общества.

В той форме, в которой они дошли до нас, эти хроники создавались в IX и начале X веков — через 150-250 лет после событий. Арабские повествования редко являются прямым описанием событий, составленным одним автором. В действительности это многослойные композиции, прошедшие различные стадии редактирования и дополнения в разное время и с различными целями. С риском неоправданно упростить сложный процесс можно сказать, что они проходили три стадии развития. Первой была устная передача преданий о героических подвигах в сражениях. Подобные предания часто сохранялись в племени, родственной группе или в среде мусульман, осевших в той или иной области. Возможно, они хранили эти воспоминания подобно тому, как их предки бережно сохраняли описания сражений между арабскими племенами до прихода ислама. Древняя традиция описания побед и трагедий доисламских войн, несомненно, окрашивала воспоминания о сражениях первых исламских завоеваний. Подобно своим пращурам во времена джахилийи (эры невежества до прихода ислама), они сочиняли и хранили в памяти поэмы и песни о героических деяниях. Так же как эти старинные традиционные темы, мусульмане могли запоминать свои победы, видя в них явное свидетельство, что бог на их стороне. Гибель врагов и груды военной добычи воспринимались как доказательства божественной поддержки: никто не мог усомниться в правоте их действий. Они также сохраняли, развивали и даже сочиняли описания событий для новой цели: для оправдания права на пенсион и права на взимание налогов. Те, кто мог доказать участие своих предков в первых завоеваниях, вправе были получать пособие из общественных фондов; горожане надеялись на облегчение налогового бремени, если их город был сдан мусульманской армии без боя. Короче говоря, рассказы о мусульманских завоеваниях сохранялись не с целью дать четкое историческое свидетельство, а ради полезных целей. Соответственно, материал, который оказывался бесполезен, например точная хронология событий, предавался забвению.

Следующей была стадия сбора и записи устного материала. Трудно сказать, в какое именно время это происходило, потому что арабы, как и англичане, используют выражение «он говорит (в своей книге)», так что глаголы, относящиеся к устной речи, могут подразумевать письменную. Все же процесс этот, бесспорно, начался в VIII веке. Сбор преданий, по-видимому, велся из антикварных соображений — чтобы сохранить отчеты о первых годах мусульманского правления в Иране и Ираке, когда воспоминания стали блекнуть и возникла угроза, что важная часть истории канет в забвение. Практические соображения, в первую очередь способствовавшие сохранению этих преданий, к этому времени почти утратили свое значение, но, разумеется, рассказы, собираемые составителями, все еще отражали цели первых рассказчиков.

В IX и в начале X веков произошел взрыв производства книг и записей. Введение бумаги, заменившей пергамент, сделало процесс письма и быстрее и дешевле. Соответственно, возросло количество исторических сочинений, отражавшее растущий спрос на исторические сведения, как в придворных кругах халифа, так и в широком грамотном обществе Багдада и всего Ирака. В Багдаде, где существовала настоящая книжная торговля, стало возможно заработать на жизнь литературой для широкой публики, а не для одного богатого покровителя. Обладание информацией становилось профессией, в том смысле что позволяло зарабатывать средства к существованию.

Знание истории, авторитетность в ней могли привести к назначению ко двору. Историк Балазури, чья «Книга о завоевании стран» является для нас одним из главных источников, по-видимому, зарабатывал на жизнь в качестве надима («приятеля») при дворе Аббасидов. Каждый из таких «приятелей» должен был вносить свою долю знаний, умений или талантов: одни были поэтами, другие знатоками изящного, или малоизвестных сторон арабской словесности, или той или иной географической области. Балазури, несомненно, был обязан своим положением знанию истории завоеваний и других областей ранней истории ислама — также он был большим авторитетом в генеалогии древних арабских племен. При этом он явно не принадлежал к знатному роду и не числил среди своих предков участников событий.

Величайшим из таких компиляторов был ат-Табари (?-923). Это был перс из семьи землевладельцев с южного побережья Каспия. Большую часть взрослой жизни он провел в Багдаде и стал выдающимся авторитетом в двух или более областях арабской учености: в толковании Корана и в истории ислама. Он, кажется, вел тихую холостяцкую жизнь на доходы с фамильных владений, которые доставляли ему паломники с его родины, проходившие через Багдад на пути к Мекке и Медине. Он поставил себе задачу собрать как можно больше записей предшественников и свести их в одну огромную компиляцию. Кроме того, он попытался, и не без успеха, упорядочить их. Он использовал аналитическую форму, в которой события каждого года излагались под номером этого года. Арабские авторы и до него использовали этот прием, унаследованный, возможно, от греческих хроник, но никто до него не использовал его для такого громадного объема информации. Его труд во многих отношениях сделал излишним отдельную публикацию работ его предшественников, и практически все позднейшие исторические труды по ранней истории ислама вообще, и первых завоеваний в частности, опирались на его мощный опус.

В основном материал, обнаруживающийся в этих ранних арабских сообщениях, имеет вид рассказа о событиях. Они излагаются не связной прозой, как в современных исторических работах, а скорее в виде коротких историй, называемых в арабском языке «хабр». Ат-Табари и другие компиляторы IX и X веков не пытались свести их воедино и создать общую линейную хронику. Каждая из этих хабр является самодостаточным отдельным рассказом, длиной иногда в несколько строк, иногда в две-три страницы, но редко более. Часто несколько историй объединялись в группу, так как описывали одно событие или несколько сходных событий, но разнились в деталях: одно героическое деяние приписывалось разным людям, различались имена арабских военачальников, возглавлявших армию в тех или иных сражениях. Компиляторы IX и X веков обычно избегали выносить суждения, какое из этих сообщений считать истинным. Их подход раздражает своей неопределенностью: кажется, часто они просто представляют все свидетельства и предоставляют читателю составить собственное мнение.

Во многих случаях издатель довольно подробно указывает источник в форме «иснад»: «я слышал от X, который слышал от У, которому рассказал об этом Z, бывший тому свидетелем». Этот прием, в сущности, эквивалентен сноскам в современных академических трудах, цитирующих авторитетные источники. «Иснад» применялся для доказательства достоверности материала, и потому важно было вводить имена мужчин (а изредка и женщин) почтенных и не склонных выдумывать. Так же важно было следить, чтобы жизнь упомянутых в цепочке личностей приходилось на правильное время, так что для них было бы возможно передать информацию следующему поколению. К X веку развилась целая научная дисциплина, поставляющая объемные биографические словари, в которых можно было найти сведения обо всех лицах цепочки и удостовериться в том, что они достойны доверия. Современный читатель немедленно заметит, что этот прием дает мало возможностей проверить достоверность материала: эта проблему хорошо сознавали и люди того времени. Очевидно, имела хождение масса ложных сведений, и издателям IX и X веков было так же сложно отличить истину от вымысла.

Как авторы анекдотов о завоеваниях, так и компиляторы избыточно интересовались одними сторонами событий и оскорбительно пренебрегали другими. Они вводят большие отрывки речей, якобы произнесенных великими людьми перед сражениями. Это реминисценция речей, вложенных в уста греческих и византийских военачальников историками античности. Однако арабские авторы часто вводят также прямую речь иных участников событий в описаниях военных советов: арабские источники рисуют картину более единодушного или более дебатировавшегося принятия военных решений. Очевидно, за отсутствием стенографов или звукозаписи, эти речи вряд ли точно передают то, что было сказано в действительности. С другой стороны, это, несомненно, подлинные документы VIII или начала IX, если не VII, веков. Они должны отражать мнение мусульман того времени по поводу описываемых событий: историк не может просто пренебречь ими.

Другая характеристика этих анекдотов — так называемая ономатомания — страсть называть имена всех участников событий. Разумеется, это относится только к тем участникам, которые были арабами и мусульманами: арабские источники называют имена важнейших вражеских генералов, но далее того не идут — армия противника представлена как безымянная масса. Списки имен арабов составляются с любовной заботой и точностью: с истинно научной страстью к именованию людей, племен, из которых они вышли, и групп, в которых они сражались. Проблема для историка в том, что эти списки зачастую противоречат друг другу. Более того, в некоторых случаях позднейшие версии истории дают больше имен, чем называлось в ранних версиях. Для современного научного мышления это весьма подозрительное обстоятельство. Анекдоты, кажется, обрастали подробностями при передаче от поколения к поколению. Очевидно, часть этих подробностей изобреталась, в попытках найти ответ на такие вопросы, как: «Кто был главнокомандующим в битве при Нихаванде?» Ни один рассказчик не любит признаваться в своей неосведомленности: лучше изобрести правдоподобно звучащее имя, чем признать ограниченность своих познаний. В других случаях имена явно сохранялись потомками и соплеменниками участников сражений. В VII веке это имело существенное практическое значение. Если ваш отец или дед участвовал в тех первых славных сражениях: при Кадисии в Ираке или при Йармуке в Сирии, вы выигрывали как в деньгах, так и в общественном положении. Однако к середине VIII века подобное родство почти утратило практическую ценность. Никто, кроме членов правящих родов и, иногда, потомков Пророка и Али, уже не извлекал благ по этой схеме. К этому времени людям платили за работу военными или чиновниками, а не за подвиги их предков. Тем не менее быть потомком героев значило отчасти выигрывать в глазах общества. По некоторым сведениям, среди английской аристократии и сейчас престижно утверждать, что «мои предки приплыли с Вильгельмом Завоевателем» — в данном случае подразумевается завоевание Англии в 1066 году. Подобный снобизм мог существовать и среди честолюбивых мусульман.

Другой вопрос, чрезвычайно интересовавший первых историков: был ли город или провинция сданы мирно или взяты силой? В первые годы после завоевания ответ на этот вопрос имел серьезные практические последствия. Если город был взят в результате мирного соглашения, населению обычно гарантировалась неприкосновенность жизни и имущества, и с него требовали выплаты только общего налога, условленного в соглашении. С другой стороны, для взятых силой городов о сохранности имущества нечего было и думать, а налог был значительно выше. Возможно, самое большое значение придавалось тому, что немусульманское население облагалось подушным налогом.

Нам очень мало известно о взимании налогов с городов и горожан в первый век мусульманского владычества (почти все материалы касаются налогообложения сельской местности и сельскохозяйственных угодий), но характер завоевания должен был играть существенную роль как в налоговом статусе, так и в безопасности имущества населения. Вопрос о том, как был завоеван город и какую дань он выплатил, был важнейшим практическим вопросом, и первые историки занимаются им со всепоглощающим интересом. Однако по самой природе таких дел истина часто остается скрытой.

Завоевание часто происходило беспорядочно: кто-то оказывал сопротивление, кто-то капитулировал. В изложении событий каждому было выгодно придерживаться той или иной версии. Для примирения противоречий изобретали различные объяснения. Ярким примером одного из них служит Дамаск. Якобы различные части города были захвачены одновременно, но разными способами. И мы видим, как в Дамаске 636 года арабский генерал Халид ибн аль-Валид штурмует восточные ворота, в то время как другой военачальник, Абу Убайда, подписывает соглашение с жителями восточной части города. Две армии встретились в центре города. Таким образом, вопрос, был ли Дамаск взят силой или мирно, остался спорным. Другое удобное объяснение состояло в том, что город завоевывался дважды: в первый раз жители заключили договор и, соответственно, получили привилегии за мирную сдачу, но впоследствии они восстали и город был взят войсками. В частности, подобные сообщения относятся к Антиохии в Сирии и к Александрии в Египте. Разумеется, такое могло случиться, даже если «восстание» было просто отказом или неспособностью уплатить налог, но нельзя упускать из вида вероятность того, что такие рассказы измышлялись для примирения разных версий, каковые сами по себе отражают споры о налогообложении и фискальном статусе завоеванных областей.

Вопрос об участии в завоевании, как и вопрос о мирном или насильственном завоевании, ко времени составления компиляций, на которых мы основываемся, уже не имел прежнего значения. Отсутствуют свидетельства о различии в налогообложении разных областей в зависимости от характера их завоевания, имевшем место двумя столетиями ранее. К тому времени эти споры имели главным образом научный интерес или скорее составляли часть общей политической культуры, с которой полагалось быть знакомым бюрократии и придворным. Все же нам не следует упускать из вида того факта, что сохранение подобного материала в источниках, относящихся ко времени, когда он утратил практическое значение, предполагает его происхождение в первые годы мусульманских завоеваний: позднее никому не было выгоды сочинять его. Такие подробности должны были вводиться в первые годы формирования исламских государств, когда они еще служили реальным, практическим целям.

Авторы и компиляторы этих ранних преданий не менее увлеченно обсуждают вопрос о распределении военной добычи после завоевания города или области. Сомнений в праве победителя на добычу никогда не возникало. Вопрос состоял в том, как ее следовало делить между завоевателями. Следует ли раздавать всем поровну? Или всадники должны получать больше, чем пехотинцы? Имеют ли право на участие в дележе те, кто, участвуя в военной кампании, не сражался в данной битве? Какую долю следует отсылать халифу в Медину? Этот интерес, безусловно, отражает удовольствие, с которым эти скорые на руку бедуины присваивали и использовали плоды цивилизованной жизни, но рассказы повествуют о справедливости и честности (разумеется, только в отношениях завоевателей). Они любят подчеркивать, что добыча делилась честно и открыто, в чистом поле после сражения, у всех на глазах. Такие сообщения явно относятся к культу «добрых старых времен», когда все мусульмане были отважны и чисты сердцем и справедливость вершилась под строгим взглядом халифа Умара (634-644). Эти «добрые старые времена» почтительно вспоминались в новом мире, лишившемся первоначальной невинности, когда потомки первых завоевателей ощущали, что их оттесняют в сторону и лишают награды, которую они полагали причитающейся им по справедливости. Такие старинные воспоминания о лучших временах ценились вдвойне: как подтверждение из прошлого и надежда на лучшее будущее.

Историки тех веков, выказывая острый интерес к одним аспектам завоевания, гораздо менее занимались другими, намного более важными, по нашему мнению. Отчет о сражении при Кадисии в Ираке, согласно «Истории» ат-Табари положившем конец владычеству персов в Ираке, занимает в английском переводе около двухсот страниц, но при этом ход битвы остается досадно темен. Признаем, что очень нелегко с уверенностью разобраться в ходе военных действий даже в совсем недавних конфликтах, но такое смутное описание делает почти невозможным ответ на вопрос, почему византийские и сасанидские войска, пытавшиеся воспрепятствовать вторжению арабов на их земли, оказались столь неудачливы. Нам открыто и ясно заявляют, что битва была жестокой, но в конце концов мусульмане одолели. Иногда добавляют, что их противников заманили в реку или в ущелье, где перебили великое множество. Много сообщений о том, что византийские и сасанидские воины были скованы между собой, чтобы не дать им обратиться в бегство: это не действительные исторические сведения, а риторический прием, показывающий, что мусульмане бились, воодушевленные верой, а их противников принуждали сражаться тираны. Даже если это правда, историки ничего не сообщают нам о действительных военных причинах их поражения.

Возможно, наиболее мучительна для современного историка неопределенность в хронологии. Эта проблема особенно ярко проявляется относительно первой фазы завоеваний. Даты сражений при Йармуке и Кадисии расходятся на три-четыре года. Компиляторы IX и X веков, не смущаясь, оставляли их в прежнем виде, лишь отмечая, что существуют различные мнения. За отсутствием соответствующих сообщений извне арабской традиции мы часто остаемся в неуверенности относительно дат даже важнейших событий ранней истории мусульманства.

Т&к что же может сделать со всем этим современный историк, пытающийся восстановить ход событий и проанализировать причины успеха мусульманских армий? С XIX века, когда историки начали исследовать этот период, они ломали руки и причитали по поводу неорганизованности материала, явно легендарного характера большей его части и бесконечных повторов и противоречий. Альфред Батлер, писавший о завоевании Египта в 1902 году, жаловался на «непреодолимую запутанность» источников, а часть материала попросту отвергал как «сказки».

Историки дано осознали запутанность и противоречивость большей части этих материалов, а в 1970-1980 годах их надежность подверглась еще более тяжелому испытанию. Альбрехт Нот в Германии отметил, как часто в сообщениях о завоевании появляются общие места и речевые клише, встречающиеся также во многих других сообщениях и переходящие от одного сражения к другому. Сведения о том, как тот или иной город пал в результате предательства кого-то из горожан, встречаются многократно и выражаются настолько сходным образом, что едва ли все они могут быть правдивыми. Почти в то же время Майкл Кук и Патриция Крон в Лондоне доказывали, что источники, относящиеся к жизни Мухаммада и к раннему исламу в целом, настолько замусорены противоречиями и несовпадениями, что мы ни в чем не можем быть уверены; само существование Мухаммада оказалось под вопросом.

В результате этих ударов критики многие историки, даже те, кто не во всем соглашались с аргументами ревизионистов, предпочитали не полагаться всерьез на эти сообщения и не доверять приводившимся в них подробностям. Я придерживаюсь иного мнения. Существует множество причин для того, чтобы вернуться к этому материалу и попытаться использовать его, вместо того чтобы отбрасывать без рассмотрения. Первая состоит в том, что арабские источники иногда удается сопоставить с источниками вне арабской литературной традиции: например, с сирийской хроникой Хузистана или с армянской историей, написанной Себеосом, — авторство в обоих случаях принадлежит христианам, которых отделяло от описываемых событий не более одного поколения. Они гораздо короче и менее подробны, чем арабские, но в целом они подтверждают общую картину арабской версии. В некоторых случаях они даже совпадают в деталях. Например, арабские источники говорят, что сильно укрепленный город Тустар был взят мусульманами из-за предательства одного из горожан, показавшего им путь через водоводы. Подобные элементы часто отбрасываются как общие места, поскольку мы находим подобные описания, относящиеся к другим городам и крепостям. Однако в данном случае местная Хузистанская хроника, источник, созданный сирийским христианином и никак не связанный с мусульманской традицией, независимо передает приблизительно ту же историю, заставляя предположить, что город действительно пал описанным образом. Это наводит на мысль, что арабские хроники завоевания Тустара и, возможно, в какой-то степени и других областей, заслуживают доверия более, чем предполагалось.

В реабилитации арабских источников можно пойти и дальше. Многие из них удается проследить до компиляций середины VIII века, составленных такими людьми, как Саиф ибн Умар. Саиф жил в Куфе в Ираке и скончался после 786 года. Больше о его жизни ничего не известно, но он дает наиболее значимые источники сведений о ранних завоеваниях. Средневековые и современные историки подозревали его в фабрикации части сообщений, но новейшие исследования предполагают, что он заслуживает больше доверия, чем считали прежние авторы. Несомненно, он собрал и об-работал множество самых живых воспоминаний о раннем периоде завоеваний. Саиф писал о событиях менее чем столетней давности и, возможно, ребенком еще застал в живых некоторых участников событий. Более того, позднейшие завоевания Испании и Средней Азии пришлись на время его жизни. Саиф столь же близок по времени к великим завоеваниям мусульман, как Григорий Турский — к первым Меровингам, или Беда Достопочтенный — к обращению англосаксов. Оба эти источника историки всегда считали надежным основанием для реконструкции событий.

Эти источники имеют еще одно измерение — измерение социальной памяти. Джеймс Фентресс и Крис Уикхем указали, как письменные предания, независимо от их верности фактам, передают взгляды и восприятие, таким образом демонстрируя, как общество запоминает свое прошлое и, следовательно, указывая на взгляды общества времени написания. Сообщения о завоевании следует прочитывать именно как такое свидетельство социальной памяти. Таким образом, ранние арабские источники многое говорят о взглядах мусульман через два века после завоеваний. Если мы хотим исследовать менталитет раннего исламского общества, эти источники обладают величайшей ценностью. Многие историки склонны хулить эти сообщения; если мы вместо этого двинемся по течению повествования, читая в нем то, что оно стремится нам сообщить, они на многое прольют свет.

Одна из ключевых тем этих источников — различие между арабами и их противниками: расхождения в обычаях, взглядах и ценностях. Арабские авторы не анализируют этой темы формально, а освещают ее в ходе повествования. Возьмем, к примеру, один из сотен рассказов, дошедших до нас из VIII и IX веков. Он взят из «Истории завоеваний», составленной в существующей ныне форме Ибн Абд аль-Ха-камом в середине IX века.

Рассказ начинается с того, что мусульманский правитель Египта Абд аль-Азиз ибн Марван (правил в 686-704) посетил Александрию. Будучи в городе, он полюбопытствовал, не осталось ли в живых кого-нибудь, кто помнил бы взятие города мусульманами в 641 году, не менее полувека назад. Ему ответили, что есть один старый александриец, который в то время был мальчиком. На вопрос, что он запомнил из того времени, старик, не пытаясь описать общий ход военных действий и падение города, рассказал об одном эпизоде, в котором он сам принимал участие. Он дружил с сыном одного из византийских патрициев (общий термин, который арабские источники относят ко всем высокопоставленным византийцам). Друг предложил ему выйти «посмотреть на этих арабов, которые с нами сражаются». Сын патриция был одет, соответственно, в парчовые одежды с золотой лентой на лбу и носил богато украшенный меч. Он ехал на толстой смирной лошадке, в то время как рассказчик оседлал жилистого низкорослого осла. Они выбрались из-за укреплений и выехали на пригорок, с которого увидели бедуинский шатер. Снаружи был привязан конь и воткнуто в землю копье. Разглядывая врага, они дивились, как такие «слабые» люди могли достигнуть таких побед. Пока они болтали между собой, из палатки вышел человек и заметил мальчиков. Он отвязал коня, погладил его, приласкал и вскочил ему на спину без седла. Выдернув из земли копье, он поскакал к ним. Рассказчик сказал своему другу, что воин явно нацелился на них, и мальчики бросились назад под защиту городских стен, но араб быстро настиг богатого мальчика на смирной лошадке и заколол его копьем. Затем он погнался за рассказчиком, но тот успел доскакать до ворот. Почувствовав себя в безопасности, он поднялся на стену и увидел, что араб возвращается к своей палатке. Он не взглянул на труп и не попытался захватить дорогую одежду или отличную лошадь. Вместо того он отправился восвояси, произнося арабские слова, которые, как полагал рассказик, были стихами Корана. Затем рассказчик приводит мораль этой истории: арабы победили, потому что не стремились к благам мира сего. Вернувшись к своему шатру, араб спешился, привязал коня, воткнул копье в землю и скрылся в шатре, никому не рассказав о том, что сделал. Когда рассказик закончил, правитель спросил, каков был на вид тот араб. Рассказчик ответил, что он был малого роста, тощий и уродливый, не человек, а меч-рыба, на что правитель заметил, что это был типичный йемени (с юга Аравии).

На первый взгляд эта история едва ли заслуживает серьезного внимания, и тем более пересказа. Завоевание мусульманами Александрии было событием фундаментального значения, которое отмечает конец власти Византии над Египтом и окончание 900-летнего владычества в городе греческого языка. Историк посвящает ему две или три страницы. Он ничего не сообщает о характере осады, если город был осажден, о расположении армий и о других интересных для нас военных подробностях. Этот мелкий анекдот занимает почти все место, отведенное составителем великому событию. Более того, не существует реальных доказательств его правдивости, в том смысле, что такой эпизод действительно имел место, но даже если этот рассказ правдив, он не слишком интересен: персонажи его безымянны, а смерть одного человека не оказала существенного влияния на общий ход событий. Однако при ближайшем рассмотрении анекдот говорит о многом. Для начала, рассказ вводит нас в исторический контекст. Возможно, это не истинное сообщение о том, что произошло в 641 году, но он, очевидно, подлинное создание конца VII века. Омейядский правитель желает больше узнать об обстоятельствах того, как провинция, которой он правит, стала частью мусульманского мира. Подобно историкам и компиляторам своего поколения, он заинтересован в сборе и записи воспоминаний, пока они не пропали навсегда. Сам рассказ подчеркивает несколько знакомых тем. Византийцы богаты и самодовольны, непривычны к трудностям войны. Далее, текст показывает резкое различие в положении и состоянии между сыном патриция и рассказчиком. Араб, в противоположность горожанам; ведет уединенную и суровую жизнь в своем шатре. В отличие от византийца из высшего класса, он превосходный наездник и закаленный воин, умело владеющий копьем. После смерти патриция он демонстрирует свою религиозность, цитируя Коран, и свое пренебрежение к материальным благам — тем, что не задерживается, чтобы обобрать труп жертвы. Заключительный вопрос правителя о внешности араба позволяет рассказчику описать малорослого, жилистого, неприглядного человека. В своем роде это на удивление нелестный портрет, но в нем тоже есть смысл: воин описан как типичный йеменец. Большинство арабов, завоевавших Египет, были родом из Йемена или Южной Аравии. Наместник между тем происходит из племени курайш — из племени самого Пророка, то есть он гораздо более благородного происхождения. Однако автор, который, как нам сообщают, сохранил этот рассказ, сам был йеменцем из древнего племени хавлан. Эти люди не были бедуинами в традиционном понимании, а жили оседло в селениях в гористой центральной части Йемена. Их потомки, сохранившие имя Хавлани, до сих пор населяют ту же местность. Хавлани играли большую роль в завоевании Египта и в последующие два века выдвинулись среди старых почтенных родов Фустата (старого Каира). Автор явно вводит этот эпизод, чтобы подчеркнуть важную роль своих соплеменников и вообще йеменцев в завоевании страны, в которой они теперь живут.

Рассказ также подчеркивает, что мусульмане сознавали свое отличие и считали себя более добродетельными, нежели христиане, окружавшие их и в этот период, несомненно более многочисленные. Он имеет и политический подтекст, напоминая о роли йеменцев в завоевании и о том, что правительству следует относиться к ним с почтением за заслуги того времени. Последний редактор, Ибн Абд аль-Хакам, в чьем труде мы находим этот рассказ, писал в середине IX века, когда те старые йеменские семейства уже утрачивали свое влияние и особое положение, поскольку военная сила в Египте перешла к турецкому войску, собранному халифами Аббасидами в Багдаде. Однако, повествуя о героизме прежних поколений, он напоминает о правах и положении своего класса в свое время. Рассказ явно подвергался переработке при передаче, но он сохраняет социальную память о твердости, благочестии и йеменском происхождении завоевателей. Эти воспоминания сохранились, потому что имели ценность для тех, кто их поддерживал, но они также отражают если не подробности, то реальную общую картину самого завоевания.

Арабская историография также сильно разнится в подходах и в качестве. В общем, сообщения о первых фазах завоевания, с 630-х по 650-е, насыщены мифическими элементами и общими местами, вымышленными речами, диалогами и списками имен участников. Соответственно, в них недостает подробностей относительно топографии и местности, снаряжения и тактики. Некоторые сообщения о завоевании Египта и Северной Африки дает местная историографическая традиция, но в обоих случаях эти традиции досадно слабы. Завоевания начала VIII века описываются с большими различиями. Отчеты об экспедиции в Трансоксанию, собранные и обработанные Абу л-Хасаном аль-Мадаини и приведенные в «Истории» ат-Табари, намного превосходят живостью и подробностью описания главных кампаний того времени. Они полны живых эпизодов и действий, зноя и пыли и описывают поражения арабских войск с той же полнотой, как и успехи. Ни одно из других описаний не приближается настолько к реальности пограничных войн. Отчет о завоевании Испании в те же десятилетия представляет им разительный контраст. Повествование скудно, переполнено фольклорными и мифическими элементами и датами, принятыми спустя два века после событий: испанские историки тщетно пытались разобраться в этой мешанине.

Параллельно с новой арабской доминантой существовали другие, более древние культурные традиции, создававшие собственную литературу. Конечно, некоторые из ее представителей продолжали писать на греческом — языке высшей культуры. Наиболее известен из них Иоанн Дамаскин — главный представитель греческой ортодоксальной теологии VIII века. Он происходил из семьи арабских чиновников, служивших в аппарате управления Омейядов в Дамаске так же, как их предки служили византийцам. Однако святой Иоанн, как его назвали впоследствии, принадлежал к последнему поколению, которое вело дела на греческом, и к тому же он не был историком. У нас отсутствуют местные греческие исторические труды по арабскому завоеванию. Разумеется, люди за пределами Византийской территории, где греческий оставался государственным языком, продолжали писать историю на греческом. Любопытно, однако, что главный греческий отчет того периода, написанный монахом Феофаном в Константинополе, по-видимому, основан на арабских и сирийских источниках, переведенных на греческий. Независимых византийских преданий, по которым можно было бы проверить арабские сообщения, не существует.

Для историка этого периода сирийская традиция оказывается важнее греческой. Сирийцы писали на диалекте арамейского — языка семитской группы, не слишком отличающегося от иврита и арабского, но использовавшего свою, отличную от них письменность. На протяжении веков арамейский был языком разговорного общения на всем Плодородном Полумесяце, и его понимали как подданные византийских императоров в Сирии, так и подданные персидского шахиншаха в Ираке. Христос и его ученики в обыденной жизни говорили на нем же. Его еще используют в некоторых местах, особенно в маленьком сирийском городке Малула — христианском по преимуществу селении, остававшемся до недавнего времени изолированным в скалистом горном ущелье к северу от Дамаска. С приходом в Сирию христианства Библию перевели на сирийский, и во многих сельских областях, удаленных от грекоязычных городов побережья, церковные службы и все религиозные записи велись на сирийском — на языке, понятном местному населению.

Сирийская историография начального периода мусульманства имеет в основном церковное происхождение. Как и в средневековой Европе, большинство летописцев составляли монахи или священники, которых заботили прежде всего монастырь и мир вокруг него. Они выказывают не меньший интерес к суровой не по сезону погоде и к проблемам сельского хозяйства— то и другое непосредственно сказывалось на жизни монастыря, — чем к войнам и делам правителей. Прежде всего их волнует церковная политика, деяния прославленных святых, соперничество за церковные посты, злодеяния развращенных или, хуже того, впавших в ересь священнослужителей. В этом сельском мире гор и степей приход монголов воспринимается так же, как заморозки в мае или нашествие саранчи: это бремя, возложенное Господом на верующих, возможно, в наказание за их грехи, и во всяком случае его следует выносить по возможности стоически. На современный взгляд может показаться странным, что местное население и не думало браться за оружие и противостоять врагу. Их мораль гласила, что человек должен хранить верность Богу, и Бог сохранит его.

Существует и литература сопротивления, но это — апокалиптическая литература. Авторы этих сочинений ждут того дня, когда великий царь или император уничтожит власть арабов и тем ускорит наступление конца света. Придет конец нынешним страданиям и тирании, но не посредством сопротивления угнетенных, а через божественное, сверхъестественное вмешательство. Эти сочинения во многих отношениях фантастичны и эксцентричны, так что читатель XXI века вполне может удивиться, как можно было верить им или принимать их всерьез. Но они позволяют заглянуть во внутренний мир огромных масс населения Плодородного Полумесяца, завоеванного и покоренного чужаками-пришельцами. Беспомощность и фатализм, усвоенные за поколения жизни под властью далекого и безответственного правительства, по-видимому, не позволяли этим людям взяться за оружие для самозащиты: лучше положиться на молитвы в настоящем и на явление долгожданного справедливого правителя в будущем.

Были и другие немусульманские традиции исторических записей. В далекой твердыне Кавказских гор армяне исчисляли традицию летописания по меньшей мере от прихода христианства в IV веке. Относительно мусульманского завоевания хроники Себеоса представляют несколько волнующих страниц информации, в основном совпадающей с общим абрисом арабской традиции. О завоевании Египта говорит коптская хроника Иоанна Никиусского, епископа из маленького городка в дельте Нила, бывшего очевидцем событий. Хроника сохранилась только в переводе на эфиопский, часть текста утрачена, а оставшаяся часть спутанна. Об Испании рассказывает латинская хроника, созданная на юге, в завоеванном мусульманами районе. Она известна по последнему году записи как «Хроника 754 года». Наконец, в VIII веке распространилась традиция христианских летописаний на арабском, черпавшая как из христианской, так и из арабской традиций. Эти летописи иногда описывают почти современные им события и дают нам бесценную информацию, но они кратки и обрывочны, отчего многие вопросы так и остаются без ответов.

Хотя христианские летописи иногда до обидного коротки, расплывчаты и запутаны, они обеспечивают тем не менее как средство проверки, так и противоядие против материала, попавшего в более объемные и, очевидно, более приглаженные арабские рукописи. Арабские историки интересуются исключительно деяниями мусульман. Из всех неверных приводятся речи лишь византийских императоров и персидских генералов, чтобы противопоставить их возвышенную форму неизбежному последующему поражению. Случайный читатель, например, «Истории пророков и царей» ат-Табари вряд ли получит представление о том, что большая часть населения земель, которым в VIII и IX веках правили халифы, не было мусульманским, и тем более об их заботах и о том, как сказалось на них нашествие арабов. Пока они выплачивали условленные налоги и не проявляли открытой враждебности к новому режиму, их дела полностью игнорировались в хрониках новой элиты.

Письменные источники изобильны, но весьма спорны. Можем ли мы дополнить их, обратившись к археологии?

Возможно, бесстрастное свидетельство немых предметов материальной культуры даст нам более взвешенный отчет, чем эти подчищенные хроники? В какой-то мере это верно, однако археология, как и письменные источники, имеет свои ограничения и свои проблемы.

Прежде всего, ясно, что не существует прямых археологических свидетельств самого завоевания. Ни на одном поле боя не сняли урожай костей и древнего оружия, нет ни одного городка или селения, где мы могли бы указать на слой разрушений или пожара и сказать, что это, вероятно, случилось во время арабских завоеваний. Все, на что способны археологические свидетельства, это дать представления о долговременных тенденциях, нарисовать фон картины прихода арабов.

Другая проблема — обрывочный характер этих свидетельств. В Сирии, Иордании и Палестине/Израиле велись обширные раскопки, сопровождавшиеся оживленной дискуссией относительно находок и их интерпретации. Но в пустынных частях Ирака ситуация совсем иная. Политические осложнения последних тридцати лет привели к тому, что исследования и обсуждения, давшие такие богатые плоды в странах Леванта, здесь, по большому счету, просто отсутствовали. То же самое до некоторой степени относится к Ирану. Здесь исламская революция 1979 года практически прекратила раскопки и исследования, и, хотя новое поколение иранских археологов теперь берется за дело, тема перехода власти в городах Ирана от Сасанидов к исламу едва затронута.

На что способна пролить свет археология — это вопрос о населении и обществе Среднего Востока ко времени прихода арабов. В последние годы шла оживленная дискуссия о судьбе Сирии в период поздней античности. Почти не подлежит сомнению, что в первые четыре десятилетия VI века весь Левант пережил период беспрецедентного экономического и демографического подъема. Вопрос в том, продолжалось ли это процветание почти столетием позже, к приходу арабов. Сведений и статистики на этот счет не существует, а хроники дают лишь намеки на экономическое состояние. Однако археологические раскопки в городах и селениях показывают, что вторая половина VI и начало VII веков было периодом застоя, если не прямого упадка. Города, по-видимому, не росли вширь, а некоторые из них, как крупный город к востоку от Антиохии, очевидно, даже сжимались, уходя в тесный круг городской стены. Часто свидетельства допускают два толкования: археологические находки очень редко доказывают, что то или иное место или здание было действительно заброшено. Мы видим, что большие колоннады, бани и театры античности были заняты под жилье или обращены в производственные мастерские, например в гончарные. Не столь очевидно, что это значило в смысле благосостояния города: превратились ли они в полузаброшенные пустыри, или же трудолюбивые и предприимчивые горожане просто использовали их для новых целей. Большая часть свидетельств может истолковываться в обоих смыслах.

Далее, археологию одолевают современные политические проблемы. Существует один установившийся взгляд: что Палестина до прихода арабов была богатой и процветающей страной и что арабы разрушили эту идиллию и обратили большую часть страны в пустыню. Этого мнения придерживаются сионисты и другие, желающие намекнуть или даже доказать, что правление арабов погубило страну, и, следовательно, арабы недостойны править ею в наше время. Этот взгляд оспаривается, не в последнюю очередь другими израильским археологами, доказавшими, что, по крайней мере в некоторых случаях, перемены и упадок, которые обычно связывались с приходом арабов, начались гораздо раньше. Имеются также свидетельства развития рынков (например, в Бейт Шеан и Пальмире) и освоения новых земель на пустынных окраинах Сирии. Археологические свидетельства спорны и двусмысленны, и интерпретация их часто зависит от взглядов исследователя, а не основывается на чистой науке.

На более твердой почве мы оказываемся, переходя к конструктивным аспектам раннего периода правления мусульман. Как правило, гораздо легче определить время постройки здания, чем время, когда оно было заброшено. Мы находим следы ислама во многих городах, завоеванных арабами. В городских центрах строились мечети. Мечети, как и церкви, легко определяются по их плану: прямоугольные стены, молитвенный зал с колоннами и, главное, михраб — ниша, указывающая молящимся, в каком направлении лежит Мекка. Письменные источники говорят нам, что мечети возводились во многих городах вскоре после завоевания. Однако это не подтверждается археологическими свидетельствами. Только в самом конце VII века, не менее, чем через шестьдесят лет после завоевания, появляются первые сооружения мусульманской религиозной архитектуры. Первое из них — Купол Скалы в Иерусалиме, построенный после 685 года. В течение ста лет после завоевания появляются мечети в Дамаске, Иерусалиме, Джераше, Аммане, Баальбеке в Сирии, в Фустате в Египте, Истахре и, возможно, в Сузах в Иране. Должны были существовать мечети и в Ираке, и в других частях Ирана — в самом деле, нам рассказывают он них историки и арабские путешественники — но, по-видимому, ни одна из них не уцелела настолько, чтобы обеспечить археологическое доказательство. Религиозные сооружения в Иерусалиме (Купол Скалы) и в Дамаске (мечеть Омейядов) чудом пережили тринадцать столетий, поскольку были построены, чтобы доказать, красноречивее и убедительнее любых письменных текстов, богатство и власть ранних исламских государств. Мечети Омейядского периода, существовавшие в небольших городах, таких как Баальбек и Джераш, распространились и появились в мелких городах Сирии. Мечети доказывают, что через сто лет после первоначального завоевания ислам переживал подъем, но ничего не говорят нам о ходе завоеваний и о причинах побед мусульман.

Если мечети являются явным свидетельством введения нового порядка, то определить, как менялась обыденная жизнь населения, сложнее. Например, в Сирии появление мусульман не вызвало к жизни новых типов керамики. Местная керамика, обычная кухонная и столовая посуда, изготавливалась под властью мусульман так же, как при византийском правительстве. Не удивительно, что арабские завоеватели просто использовали и покупали то, что находили готовым. Только два или три века спустя появляются первые изделия мусульманского стиля, и даже тогда это была дорогая посуда для двора и элиты. Обычные гончарные изделия остались практически без изменений. Однако одну перемену мы можем отметить: это прекращение широкого импорта керамики в Сирию через Средиземное море. В поздней античности в Сирию ввозилось много столовой посуды, известной среди археологов как «африканская красная керамика» и производившейся преимущественно в Тунисе. Ее ввозили заодно с зерном и маслом, которые эта провинция поставляла в Римскую империю. Исчезновение с рынка стран, завоеванных мусульманами, этой посуды указывает на разрыв торговых связей, что соответствует картине, изображаемой письменными источниками. В них восточное Средиземноморье предстает скорее зоной конфликтов, чем большой торговой дорогой. И опять же, археология может продемонстрировать долговременное воздействие завоевания, но не ход событий того времени.

Арабское завоевание Среднего Востока относится к эпохальным событиям истории человечества. Источники, которыми мы располагаем для понимания этих событий, ограничены во многих отношениях. Мы не всегда можем, а может быть, и никогда не сможем ответить на вопросы, которые хотели бы поставить, однако, с уважением относясь к свидетельствам и работая с ними, мы достигнем более полного понимания событий.