• Капуанцы жгут Рим.

  • Тяжба побежденных с победителем.

  • Сенаторы подают пример.

  • Зверства Ганнибала возвращают Риму союзников.

  • Конец войны в Сицилии.

  • Первая испанская кампания Публия Сципиона.

  • Штурм Нового Карфагена.

  • Спор легионеров с моряками из-за награды.

  • Заложники.

  • Сципион возвращает Кельтиберу Аллуцию невесту, а римское войско увеличивается на тысячу четыреста конников.

  • Новый заговор в Капуе. выборы в Риме.

  • Девятый год войны – От основания Рима 544 (210 до н. з.)

    Вступив пятнадцатого марта в должность, новый консул Марк Марцелл собрал, по заведенному обычаю, сенат, но никаких дел для решения ему не представил. Он сказал, что ничем не будет заниматься один, без второго консула, Марка Валерия, который воевал в Греции с царем Филиппом и должен был в скором времени приехать.

    – Я знаю, – продолжал Марцелл, – что прибыло много-Ксленное посольство из Сицилии и скрывается в загородных домах моих недоброжелателей. Их клеветнических обвинений я не боюсь и готов сам привести этих людей в сенат, но они делают вид, будто не решаются выступить против консула, пока он в Риме один и невозможно искать защиты у другого. Как только появится Марк Валерий, я потребую, чтобы прежде всего сенат выслушал сицилийцев. Сенаторы разошлись, одобрив сдержанность и добросовестность Марцелла.

    Итак, все дела остановились, и, как обычно в подобных обстоятельствах, началось недовольство и ропот среди простого народа.

    Жаловались на затянувшуюся войну, на опустошение и запустение полей вокруг Рима – там, где прошел Ганнибал, – на частые наборы, истощившие Италию. Новые консулы, толковали римляне, оба чересчур воинственные и непоседливые, они и в мирное-то время постарались бы разжечь какую-нибудь войну, а уж теперь, наверное, не дадут государству вздохнуть спокойно.

    Капуанцы жгут Рим.

    Конец этим толкам положил пожар, вспыхнувший в ночь на девятнадцатое марта вокруг Форума во многих местах сразу. Загорелись лавки, потом частные дома, огонь перекинулся на рыбный рынок и бывшие царские палаты. Едва отстояли храм Весты – главным образом усилиями и заслугами тринадцати рабов; впоследствии их выкупили за государственный счет и отпустили на волю.

    Пожар продолжался весь день и всю ночь, и не было никаких сомнений это не случайность, а дело рук злоумышленников. С согласия и одобрения сената консул Марцелл объявил, что всякий, кто откроет виновников, получит награду: свободным он обещал деньги, рабам – свободу. Раб капуанского семейства Калавиев тут же донес на своих господ и еще на пятерых кампанцев, чьих отцов обезглавил Квинт Фульвий. По словам доносчика, они готовились и к новым поджогам. Эти люди были немедленно» арестованы вместе со своими рабами. Сперва они всё отрицали, ссылаясь на то, что донос сделан из мести: раба, дескать, накануне высекли, и он бежал. Но когда на Форуме доносчик обличил их прямо в лицо, а рабов принялись пытать у них на глазах, они сознались. И хозяева, и рабы – соучастники преступления – были казнены; доносчик получил свободу и двадцать тысяч ассов.

    Между тем консул Валерий вернулся в Италию. Когда он проезжал через Капую, его окружила толпа и со слезами молила отпустить их послов в Рим, иначе Квинт Фульвий истребит и самую память о кампанском народе. Квинт Фульвий Флакк заявил консулу, что как частное лицо он никакого зла против кампанцев не держит, но как римский наместник он преследует их и будет преследовать без всякой пощады, пока не переменятся их чувства к Риму, потому что во всем мире нет у римского народа врага более заклятого, злобного и ожесточенного, нежели кампанцы.

    – Поэтому, – продолжал Фульвий, – я буду держать их взаперти. Стоит им вырваться – и они, точно дикие звери, будут рыскать в полях, убивая всякого встречного. Знаешь ли ты, что выходцы и беглецы из Капуи пытались сжечь дотла Рим? Следы их злодеяния ты скоро увидишь на Форуме. Я считаю, что кампанцев нельзя впускать в столицу ни под каким видом.

    Консул все же убедил Фульвия взять с послов клятву, что они вернутся не позже чем на пятый день после того, как выслушают ответ сената, и забрал их с собою. В окрестностях Рима навстречу ему вышли еще сицилийцы, и теперь Валерий казался живым образом скорби о двух погибших городах и живым укором тем, кто их погубил.

    Тяжба побежденных с победителем.

    Впрочем, сенат не пожелал слушать послов, прежде чем консулы не доложат о положении дел в государстве и на театрах войны. После этого доклада сенат постановил несколько сократить численность войск, уволив старых воинов, которые выслужили полный срок[70]. Консулам предложили поделить меж собою провинции, так чтобы один остался в Италии и продолжал борьбу с Ганнибалом, а другой управлял Сицилией и начальствовал над флотом. Бросили жребий, и Сицилия с флотом выпала Марцеллу, Италия – Валерию. Когда консулы метали жребий, сицилийские послы стояли подле них, с величайшею тревогою ожидая результата. Когда же результат был объявлен, они заплакали и заголосили так отчаянно, словно Сиракузы были взяты еще раз. Переодевшись в траурное платье, они пошли по домам сенаторов и везде повторяли:

    – Мы не только покинем свои города, но вообще убежим из Сицилии, если туда возвращается Марцелл! Он и прежде, безо всякой нашей вины, был беспощаден и неумолим, каков же будет теперь, после того как мы на него жаловались? Уж лучше бы спалили наш остров огни Этны или проглотила морская пучина!

    Об этих сетованиях вскоре заговорили повсюду – то ли из сострадания к сицилийцам, то ли из зависти к славе Марцелла, а вернее – по обеим причинам разом. Отголоски подобных разговоров слышались и в сенате: от консулов потребовали, чтобы они сами просили сенат переменить им провинции. Марцелл отвечал, что, если бы сицилийцы уже высказались, он бы на перемену не согласился, но, чтобы никто не мог утверждать, будто сицилийцам закрыл рот страх перед будущим их наместником, он согласен обменяться с товарищем, если и тот, в свою очередь, не против. Так произошел этот обмен, бесспорно предрешенный судьбою, увлекавшею Марцелла навстречу Ганнибалу. Он был первым полководцем, который после беспрерывных и самых кровавых поражений римлян выиграл битву у Ганнибала, и ему предстояло стать последним из римских вождей, который прибавил славы пунийцу своей гибелью.

    Наконец сицилийцы были допущены в сенат, и глава их, вспомнив для начала Гиерона и его верность, сказал так:

    – И Гиеронима, и после него Эпикида с Гиппократом сиракузяне ненавидели, в первую очередь – за измену Риму. Именно поэтому пал жертвою заговора Гиероним, поэтому готовили заговор против Гиппократа и Эпикида более семи десяти молодых людей самого знатного происхождения. Но их погубил Марцелл: он не придвинул в назначенный срок войско к Сиракузам – и все были казнены тиранами. Да и сама тирания Эпикида и Гиппократа – кто вызвал ее к жизни, если не тот же Марцелл жестоким разграблением Леон-тин? Сколько раз лучшие люди Сиракуз обращались к Марцеллу с предложением сдать город, но Марцелл непременно хотел взять его силою, а в конце концов обратился к услугам медника Сосида и испанского наемника Мерика – для того, несомненно, чтобы все-таки истребить и разграбить старейших союзников римского народа. В Сиракузах не осталось ничего, кроме городских стен и пустых домов, даже храмы и те взломаны и обворованы. Землю у нас тоже отняли, так что и трудом собственных рук мы не способны прокормить себя и наши семьи. Мы молим вас, господа сенаторы, верните владельцам хотя бы малую часть их имущества, хотя бы то, что возможно разыскать и опознать.

    Марк Валерий велел послам удалиться, чтобы сенаторы обсудили их жалобу наедине, но Марцелл возразил:

    – Нет, напротив, пусть слушают – я буду отвечать в их присутствии, коль скоро таковы у нас, господа сенаторы, условия войны, что победители должны защищаться от обвинений побежденных.

    Послов привели обратно, и Марцелл продолжал: – Не к лицу римскому консулу, не согласно с величием его власти отвечать на обвинительные речи греков, и в действиях своих я оправдываться не намерен. Мы разберем другой вопрос: заслуживают сиракузяне своей кары или не заслуживают. Они изменили римскому народу, замкнули перед нами ворота, призвали на помощь карфагенян – как же смеют они утверждать, что страдают без вины? Вы говорите, я отвергнул помощь лучших граждан и предпочел довериться Сосиду и Мерику. Но ведь и вы все – не последние люди в Сиракузах, есть ли среди вас хоть один, кто обещал бы мне открыть ворота и впустить в город моих воинов? Низкое звание тех, кто был со мною заодно, само по себе доказывает, что я ни к кому не поворачивался спиною. Я взял Сиракузы силой лишь тогда, когда все прочие средства были исчерпаны. Что касается захваченной добычи и того, как я ею распорядился – у одних отнимая, других награждая, – я поступил по праву войны, по праву победителя и в согласии с заслугами каждого из награжденных. И сенат должен одобрить мои распоряжения, защищая не столько мои интересы, сколько интересы государства: если вы их не одобрите, господа сенаторы, то на будущее не ждите, чтобы другие полководцы исполняли свои обязанности с таким же усердием, с каким исполнил свои я. Теперь я выйду вместе с сицилийцами, а вы совещайтесь.

    И Марцелл поднялся на Капитолий, а сенаторы стали высказываться один за другим, и большинство склонялось к мнению, что Марцелл обошелся с Сиракузами чересчур сурово. Осудить Марцелла открыто никто, однако ж, не осмелился, и сенат постановил: «Действия Марка Марцелла в ходе войны и после победы утвердить. В дальнейшем благополучие сиракузян будет предметом особой заботы римского сената, и Марку Валерию поручается сделать им все послабления, какие возможно будет сделать без ущерба для государства».

    Двое сенаторов привели Марцелла, третий – сицилийских послов. Выслушав постановление, послы бросились к ногам Марцелла и умоляли забыть все дерзкое и обидное, что они говорили, и принять Сиракузы под особое свое покровительство. Консул отвечал согласием, дружелюбно с ними беседовал и отпустил послов.

    С посланцами Капуи обошлись гораздо более строго. Ни одно решение Фульвия отменено не было.

    Сенаторы подают пример.

    Покончив с делами Сицилии и Капуи, консулы произвели набор. Необходимо было пополнить и число гребцов на судах, но ни людей, ни денег в казне для этой цели не находилось. Консулы оказались вынуждены распорядиться, чтобы, по примеру прошлых лет, граждане – каждый в соответствии с размерами своего имущества – сами выставили гребцов[71], снабдив их едою и жалованьем на тридцать дней. В ответ поднялся такой ропот, что чуть было не вспыхнул настоящий бунт. Вслед за сицилийцами и кампанцами, кричали римляне, консулы собираются разорить простой народ Рима. Мы уже нищие, у нас не осталось ничего, кроме голой земли. Дома спалил Ганнибал, рабов с полей увело государство – то выкупая за ничтожную плату и записывая в войско, то забирая даром в гребцы, – а последние деньги отняли в уплату подати. У нас нет ничего, и, стало быть, никакою силою ничего у нас не отберешь!

    Такие речи, я повторяю, звучали не втихомолку – их выкрикивали во все горло прямо посреди Форума, в лицо консулам, и консулы не могли унять возмущение ни строгостью, ни лаской. В конце концов они дали народу три дня на размышление, чтобы и самим попытаться за этот срок отыскать какой-нибудь выход. Созвав сенат, консулы доложили, что народу действительно неоткуда взять гребцов и нечем им платить, но вместе с тем государство действительно не в состоянии принять это бремя на себя. Как снарядить в плавание суда, если в казне нет денег вовсе? А без флота как удержать Сицилию, как бороться с Филиппом Македонским, как обезопасить берега самой Италии? Сенат молчал. Какое-то странное оцепенение сковало умы. Тогда консул Марк Валерий сказал:

    – Консулы почестями выше сената, сенат – выше народа, и потому во всяком трудном деле мы тоже обязаны быть первыми. Если существует тягость, которую ты хочешь возложить на подчиненных, первым подставь собственные плечи – и все послушно последуют за тобою. Издержки не будут нестерпимы, если люди увидят, что каждый из лучших граждан участвует в них такою долею, которая, говоря откровенно, превосходит его силы. Мы требуем, чтобы гребцов выставили частные лица? Прекрасно, но сперва отдадим этот приказ себе! Завтра мы все, сколько нас есть в сенате, снесем в казну все свое золото, серебро и медь, оставив лишь по кольцу для себя, для жены и для детей да еще буллу[72] для сына. Из серебра оставим только по солонке и по чаше – для священных обрядов в честь домашних богов, медной монеты – по пяти тысяч ассов. Все прочее снесем в казну и никаких постановлений принимать не будем, чтобы это добровольное приношение пробудило дух благородного соперничества сначала во всадническом сословии, а там и 9 целом народе. Если общественным интересам ничто не угрожает, мы можем быть спокойны и за собственное добро. Предав общее дело, напрасно хлопотать о своем!

    Дружное одобрение и благодарность были ответом консулу. На другой день сенаторы понесли к казначеям золото, серебро, медную монету, и каждый хотел попасть в списки первым или одним из первых, так что казначеи не успевали принимать, а служители – записывать. Единодушному примеру сената последовали, как и предсказывал консул, всадники, всадникам – народ.

    Зверства Ганнибала возвращают Риму союзников.

    Падение Капуи насторожило против Ганнибала многих его союзников, и пуниец испытывал немалую тревогу. Разместить гарнизоны по всем союзным городам он не мог – не хватило бы войска, и вот, жестокий и алчный от природы, он решил разграбить все, что не в силах был сохранить, так чтобы врагу не досталось ничего, кроме развалин. По-Яорное решение! И не только позорное, но и вредное, потому что страдания ни в чем не повинных людей не только их самих делали заклятыми врагами карфагенян, но и для прочих служили уроком и предостережением.

    Такой урок извлекли для себя и жители города Салапии[73]. Салапия перешла на сторону Ганнибала, но там попрежнему существовала влиятельная римская партия, которую возглавлял Блаттий. Он тайно завязал связь с Марцеллом и обещал ему сдать город. Исполнить это обещание было, однако же, невозможно без поддержки и соучастия Дазия, главы другой партии, карфагенской. Блаттий долго колебался и, не видя иного выхода, отважился переговорить с Дазием начистоту. А Дазий тут же донес Ганнибалу, и пуниец вызвал обоих к себе на суд. Уже стоя перед возвышением, на котором сидел карфагенский военачальник, и воспользовавшись тем, что Ганнибала отвлекло какое-то неотложное дело, Блаттий наклонился к Дазию и зашептал ему на ухо, снова склоняя к измене. Пораженный Дазий воскликнул:

    – Да что ж это такое! Ты опять за свое, и на глазах у самого Ганнибала!

    Но на этот раз Ганнибал и его приближенные не поверили Дазию – дерзость Блаттия была так велика, что казалась просто немыслимой; и карфагеняне подумали, что донос вызван личною враждою, неизбежною, когда двое очень влиятельных людей соперничают из-за главенства в своем городе.

    С тем обоих и отпустили.

    Теперь Блаттий взялся за дело еще смелее и упорнее. Он вновь и вновь твердил Дазию, какие выгоды им самим и отечеству сулит возвращение к союзу с Римом и как опасно оставаться в дружбе с Ганнибалом, – и Дазий уступил. К сожалению, не обошлось без кровопролития. Салапию караулили пятьсот нумидийцев – лучшие воины во всей Ганнибаловой коннице, и. хотя Марцелл проник в город украдкою, хотя для конного сражения места в городской тесноте нет, нумидийцы схватили оружие и бились до тех пор, пока не полегли почти все. Эта утрата была для Ганнибала больнее, чем потеря Салапии, потому что он утратил свое неоспоримое превосходство в коннице, которым обладал не прерывно с начала войны.

    Конец войны в Сицилии.

    Большая часть года уже истекла, когда консул Марк Валерий прибыл в Сицилию. Уладив прежде всего дела сиракузян, он повел свои легионы к Агригенту, в котором все еще стоял сильный карфагенский гарнизон. Командующим был Ганнон, а главная сила карфагенян по-прежнему заключалась в Муттине и его нумидийцах. Муттин носился по всему острову, грабя римских союзников, и ни оружием, ни хитростью его нельзя было остановить или отрезать ему обратный путь в Агригент. Ганнон до того завидовал Муттину и его славе, что уже и самые успехи пунийцев были ему не в радость. В конце концов он передал начальствование конницей своему сыну, рассчитывая, что вместе с властью отнимет у Муттина и уважение нумидийцев. Но вышло совсем наоборот: завистливая ненависть командующего лишь укрепила любовь воинов к Муттину. А сам Муттин не стал покорно терпеть незаслуженную обиду и, тайно посылая надежных людей к римскому консулу, повел переговоры о сдаче Агригента. Нумидийцы захватили приморские ворота, стражу частью перебили, а частью прогнали и впустили римлян, которые, по уговору, прятались невдалеке. Римский отряд был уже у городской площади. Только тут Ганнон, заслышав шум, выбежал из дому и, полагая, что это бунтуют нумидийцы, – как они и раньше бунтовали не раз, – отправился усмирять бунт. Но навстречу ему двигаюсь громадная толпа, он услыхал издали знакомый воинский клич римлян и поскорее повернул обратно. Через протвоположные ворота выскользнул он из города и вместе Эпикидом и немногими воинами и слугами спустился к морю. Здесь, на свое счастье, они нашли маленькое суденышко и уплыли в Африку, оставивши врагу остров, за который столько лет шла упорная борьба. А пунийские воины Агригенте и их союзники-сицилийцы все до последнего погибли под мечами римлян. Правителей Агригента Марк Валерий приказал высечь розгами и обезглавить; остальных граждан и добычу он продал с торгов, вырученные деньги отправил в Рим. Когда молва о судьбе Агригента разнеслась по Сицилии, запросили пощады и мира почти все, кто еще не изъявил покорности. Когда вся Сицилия сложила оружие и все виновные понесли наказание, консул заставил сицилийцев обратиться к земледелию, чтобы их остров кормил не только собственных обитателей, но опять, как в былые времена, сделался житницею для города Рима и для Италии.

    На севере Сицилии, в Агатирне, скопилось около четырех тысяч темного и опасного сброда – изгнанники, неоплатные должники, уголовные преступники. Все они жили разбоем и грабежом на больших дорогах. Валерий перевез их в Италию, в Регий, где отряд отъявленных головорезов мог пригодиться, чтобы разорять земли Бруттия, верного Ганнибалу.

    Так в том году полностью завершились военные действия в Сицилии.

    Первая испанская кампания Публия Сципиона.

    В Испании Публий Корнелий Сципион ранней весною выступил из Тарракона к устью Ибера. Там он встретился с легионами, снявшимися с зимних квартир, и произнес перед ними речь, обращаясь по преимуществу к старым воинам, служившим еще под началом у его отца и дяди:

    – Никогда ни один командующий не имел оснований благодарить своих воинов прежде, чем испытает их в деле. Но меня Судьба связала долгом благодарности к вам задолго до того, как я впервые увидел «Испанию и ваши лагери. Во-первых, я благодарен вам за преданность моему отцу и моему дяде, которую вы сохранили и после их гибели, во-вторых – за то, что вы спасли для всего римского народа, и в особенности для меня, нового наместника, эту провинцию, уже совсем было потерянную.

    Но теперь наша задача – не самим удержаться в Испании, а выгнать отсюда пунийцев, не противника остановить на берегах Ибера, а самим переправиться на другой берег и повести войну там. Быть может, некоторым среди вас мой план покажется чересчур дерзким после поражений, память о которых еще так свежа. Нет человека, который помнил бы о них тверже меня, дважды осиротевшего, но всегдашняя участь нашего государства и всегдашняя его доблесть не велят предаваться отчаянию. Да, потому что всегда, во всех великих войнах, мы сперва терпели поражения, а потом побеждали.

    Так было и в этой войне. Требия, Тразименское озеро, Канны, измена чуть ли не всей Италии, потеря чуть ли не всей Сицилии, Ганнибал у стен Рима – мы дошли до предела в наших бедствиях, но мужество римского народа осталось непоколебленным! Это оно все подняло вновь из пыли и грязи и все направило к лучшему. Вы, под началом моего отца, не дали Гасдрубалу прорваться к Альпам и дальше, и ваша победа в Испании предотвратила неминуемое поражение в Италии. Теперь, по милости богов, дела со дня на день идут все лучше. Сицилия отвоевана у врага. Ганнибал забился в дальний угол Бруттия и лишь о том молит бессмертных небожителей, чтобы убраться целым с нашей земли. Вправе ли мы теперь, пережив все несчастья и дожив до этой светлой и радостной поры, сомневаться в будущем?

    Бессмертные боги и устами жрецов и гадателей, и в ночных сновидениях сулят мне успех. Собственная душа, которая всегда была для меня лучшим, самым верным пророком, подсказывает мне, что Испания – наша, что карфагеняне позором своего бегства покроют и сушу, и море! То же внушает и трезвый рассудок. Испанские союзники покидают пунийцев и ищут нашей дружбы. Между тремя карфагенскими вождями нет согласия, они почти враждуют друг с другом, их силы разделены натрое, а в отдельности ни один из них против нас не устоит.

    Главное, воины, – будьте благосклонны к имени Сципионов, к их отпрыску, к новому ростку, которое пустило это древо, срубленное под корень. Вперед, ветераны! Ведите за собою через Ибер новое войско и нового полководца! Пока вы замечаете во мне лишь внешнее сходство с отцом и дядею, но скоро увидите тот же образ мыслей, ту же верность и ту же храбрость, и каждый из вас скажет: мой командующий ожил или родился вновь!

    Оставив на месте Марка Силана с тремя тысячами пехотинцев и тремястами конников, Сципион пересек Ибер с двадцатью пятью тысячами пехоты и двумя с половиною тысячами конницы. Кое-кто советовал ему напасть на ближайшую из карфагенских армий – ту, что зимовала близ Сагунта, – но он опасался, как бы такое нападение не сплотило врагов, а три армии сразу были бы для него непосильным противником. И он решил начать с осады Нового Карфагена.

    Этот богатый город служил карфагенянам и складом оружия и всевозможных припасов, и казначейскою кладовой, где хранились их деньги, и тюрьмою, где они держали под стражей заложников со всей Испании. Он обладал гаванью, достаточно обширной для любого флота и очень близкой к Африке. На седьмой день после перехода через Ибер римляне приблизились к Новому Карфагену, посуху и морем одновременно: так заранее условился Сципион с начальником своего флота Гаем Лёлием. Лагерь разбили против города, к востоку от него, и позади лагеря насыпали вал.

    Новый Карфаген находится почти ровно посредине восточного берега Испании. Море образует здесь залив; в устье залива лежит островок, закрывающий гавань от всех ветров, кроме африканского. Внутри залив рассечен полуостровом, на нем-то и возведен город. Полуостров омывается морем c юга и с запада, а дальняя часть залива обратилась в заболоченную лагуну. С материком полуостров и город соединяет перешеек шириною не больше четырехсот метров. Построить здесь укрепление не стоило бы никакого труда, но Сципион этого не сделал – то ли выставляя напоказ свое презрение к неприятелю и уверенность в себе, то ли чтобы ничем не закрывать себе свободного подхода к городу при атаках и свободного пути назад.

    Сципион объехал римские суда в гавани, внушая начальникам, чтобы они чаще сменяли ночные караулы и строже их поверяли: в начале осады, говорил он, враг способен на все. Потом он вернулся в лагерь, собрал воинов и объяснил им, почему именно здесь начинают они войну и что даст римскому народу и каждому из них в отдельности захват Нового Карфагена. Он упомянул и про испанских заложников, и про казну, и про военные запасы, и про удобную гавань, обещал храбрым награды, а под конец сообщил, что во сне ему явился бог Нептун и обещал свою помощь в нужную минуту.

    Штурм Нового Карфагена.

    Начальник карфагенского гарнизона Магон видел, что неприятели готовятся к приступу и с суши, и с моря, и понимал, что отразить двойной этот приступ у него не хватит бойцов; поэтому он вооружил две тысячи горожан, способных носить оружие, и выстроил их за стеною, обращенною к римскому лагерю. Пятьсот воинов засели в крепости, еще пятьсот заняли макушку холма в южной части города, остальные получили приказ внимательно следить за боем, прислушиваться к крикам и бежать туда, где будет потребна помощь. Затем Магон отворил ворота и выпустил на врага те две тысячи, о которых сказано выше. Римляне, повинуясь приказу Сципиона, отступили к лагерю, чтобы в разгар стычки легче было ввести в дело подкрепления.

    Вначале обе стороны сражались с одинаковым упорством, но, когда из лагеря подошла подмога, а там еще раз, и еще, пунийцы показали спину, а римляне гнали их по пятам с таким воодушевлением, что, наверное, вперемежку с врагами ворвались бы в город, если бы Сципион не велел трубить отступление.

    В городе поднялась паника. Многие караульные бросили свои посты и попрыгали прямо со стены вниз. Сципион с вершины Меркуриева холма замечает, что стена во многих местах опустела, и велит всем выходить из лагеря и нести штурмовые лестницы. Он и сам, прикрытый щитами троих крепких юношей, – сверху неслось неисчислимое множество стрел, дротиков и камней, – приближается к городу, отдает распоряжения, ободряет воинов, и каждый хочет отличиться, видя командующего рядом с собою. Не замечая ран, не чувствуя боли, римляне рвутся вцеред, и ни стены, ни оружие врагов не могут сдержать их порыва. Одновременно начинается штурм и с моря. Впрочем, здесь было больше шума и суматохи, чем решительного натиска. Все торопились поскорее высадиться и вынести на берег лестницы и больше мешали, чем помогали друг другу.

    Между тем стены снова наполнились пунийцами, и град метательных снарядов сделался еще чаще. Но не снаряды и даже не люди были городу главной защитою, а сами стены. Редко какая лестница дотягивалась до их гребня (к тому же чем лестница длиннее, тем она неустойчивее). Тот, кто взбирался первым, не мог перескочить на стену, потому что до верха было еще далеко, но следом за ним уже карабкались другие, и лестница подламывалась под тяжестью тел. Некоторые не переносили высоты: стоило им взглянуть вниз, как у них темнело в глазах, и они падали.

    Итак, все усилия римлян оставались безуспешны, а храбрость пунийцев соответственно возрастала, и Сципион снова приказал трубить отступление. Это вселяло в осажденных надежду не на кратковременную только, но на длительную передышку. Противник убедился – так они рассудили, – что приступом Новый Карфаген не взять, и теперь, скорее всего, поведет осадные работы, а пока будут идти работы, подоспеют на выручку свои. Но едва первое возбуждение улеглось, Сципион велел свежим, еще не побывавшим в битве воинам взять лестницы у раненых и усталых и возобновить штурм с новою силой.

    Еще минувшею осенью тарраконские рыбаки по поручению римского командующего избороздили лагуну вдоль и поперек, где поглубже – на лодках, где помельче – вброд, и донесли ему, что с этой стороны к городу приблизиться можно, и вот теперь, дождавшись отлива, Сципион повел за собою пятьсот солдат. Было около полудня, и вдобавок к отливу, уносившему воду из лагуны в море, задул сильный ветер в том же направлении, так что вода едва достигала солдатам до пояса, а кое-где чуть покрывала колени. Все это Сципион заранее вызнал и рассчитал, но воинам своим представил теперь как чудо, как божественное попечение: боги-де осушили лагуну и открыли римлянам путь, которым никогда еще не ступала нога человеческая; вот она, помощь Нептуна, он сам указывает нам дорогу к стенам Нового Карфагена!

    Тем, кто подвигался от лагеря, приходилось очень трудно: их обстреливали и в лоб, и с обоих флангов, и они несли тяжелые потери. А те пятьсот, что брели по лагуне, не встретили никаких затруднений, ибо с этой стороны город вообще не был укреплен: считалось, что его достаточно надежно обороняет сама природа. Не было здесь и караульных: все отхлынули туда, где, как им казалось, грозила единственная опасность.

    Вступив без всяких препятствий в город, римляне сломя голову помчались к воротам, подле которых кипела битва. Ею были настолько поглощены все чувства бойцов и многолюдной толпы зрителей, что никто не услышал топота вражеских сапог. Лишь тогда узнали пунийцы, что город взят, когда за спиною загремел воинский клич и зажужжали в полете дротики. От ужаса они остолбенели, а римляне мигом заняли стену и принялись ломать ворота снаружи и изнутри; чтобы, рухнув, они не загородили входа, их изрубили в щепу. Многие перелезли через стену и тут же рассеялись по всем направлениям, убивая жителей, а остальные прошли воротами и стройно, держа равнение в рядах, зашагали к главной площади.

    С площади Сципион увидел, что часть неприятелей бежит к холму на южной окраине города, часть – к крепости, в крепости укрылся и сам Магон. Разделивши надвое и своих, Сципион одних послал к холму, а других сам повел к крепости. Холм был захвачен первым же натиском. Магон, убедившись, что враги повсюду, прекратил бесполезное сопротивление и сдался. Пока пунийцы удерживали крепость, шла резня, пощады не было никому. Как только крепость пала, Сципион распорядился прекратить бойню. Начался грабеж добычи – всевозможной и сказочно богатой.

    Мужчин свободного происхождения взяли в плен около десяти тысяч. Тех, что оказались, гражданами Нового Карфагена, Сципион отпустил, вернув каждому его дом и все уцелевшее после грабежа имущество. Ремесленников – числом до двух тысяч – он объявил рабами римского народа, но посулил им скорое освобождение, если они будут усердно трудиться, изготовляя все нужное для войны. Остальные жители, не имевшие права гражданства, – за исключением старых и увечных, – а также крепкие молодые рабы были отданы на корабли и пополнили число гребцов. Пополнился и флот – восемью кораблями, захваченными в гавани.

    Из военных машин и припасов взяли: больших катапульт – сто двадцать, малых – двести восемьдесят одну, больших баллист – двадцать три, малых – пятьдесят две, больших и малых скорпионов, мечей, щитов, панцирей, дротиков, копий – без счета. Собрали массу золота и серебра: золотых чаш – двести семьдесят шесть, серебра в слитках и в чеканной монете – почти шесть тысяч килограммов, да еще множество серебряных сосудов. Пшеницы в амбарах нашли четыреста тысяч модиев[74], ячменя – двести семьдесят тысяч модиев. В гавани стояли шестьдесят три грузовых судна, многие с полным грузом хлеба, оружия, меди, железа, парусины, канатов. Можно сказать, что среди всех этих богатств наименьшею ценностью был сам Новый Карфаген.

    Сципион оставил Гая Лелия с моряками караулить город и отвел легионы в лагерь. Воины были измучены до последней крайности: битва на открытом месте между городом и лагерем, потом штурм, неслыханно трудный и опасный, а потом еще бой на склонах холма и под стенами крепости – и всё за один день!

    Спор легионеров с моряками из-за награды.

    Назавтра командующий созывает на общую сходку солдат и матросов. Он благодарит бессмертных богов, которые не только подарили римлянам первый и лучший среди испанских городов, но и заранее собрали в нем все сокровища Африки и Испании, так что неприятель сразу обнищал, а у римлян во всем изобилие и избыток. Он хвалит мужество воинов, которых не испугали и не смутили ни вражеская вылазка, ни высота стен, ни неведомые воды и броды лагуны, ни могучая крепость на крутом холме. Он в долгу у всех и каждого, но в первую очередь должен и хочет наградить того, кто первым взошел на стену. Пусть же выступит вперед тот, кто считает себя достойным этой награды.

    Вперед выступили двое – Квинт Требеллий, центурион четвертого легиона, и Секст Дигйтий, моряк. И не так горячо оспаривали друг у друга честь первенства они сами, как поддерживали их товарищи по оружию. Спор грозил перейти в драку и мятеж, и Сципион объявил, что назначает троих судей, чтобы они немедля расследовали дело, выслушали свидетелей и вынесли справедливое решение. Но волнение не унималось. И солдаты, и моряки кричали, что не справедливости ищет начальство, а просто желает их обуздать и утихомирить. Тогда один из судей, Гай Лелий, подошел к трибуналу, на котором сидел Сципион, и сказал:

    – Разве ты не замечаешь, что всякая мера приличия и порядка нарушена?! Даже если нам удастся предупредить бунт и избежать насилия, мы подадим гнусный пример на будущее: награду за доблесть пытаются вырвать и выиграть обманом! Вот перед тобою легионеры, вот моряки. Ни те, ни другие не знают истины, но и те, и другие готовы сейчас же присягнуть в том, что они правы, а стало быть – запятнать себя ложкою клятвою.

    Это было мнение не только Лелия, но и двух остальных судей, и Сципион с ними согласился. Потребовав тишины, он сообщил:

    – Точно установлено, что Квинт Требеллий и Секст Дигитий поднялись на стену одновременно. Почетного венка[75] достойны оба.

    Потом получили награды остальные, всякий по заслугам. Больше всех прочих благодарил Сципион Гая Лелия, начальника флота. Он утверждал, что слава победы над Новым Карфагеном столько же принадлежит Лелию, сколько Сципиону, и подарил ему золотой венок и тридцать быков.

    Заложники.

    С испанскими заложниками римляне обращались так бережно, словно бы с детьми верных и давних союзников (ка-ково было их число, в точности сказать не могу, но думаю, что не меньше полутора тысяч), И все же они трепетали за свою жизнь и безопасность. Сципион сам беседовал с ними и всячески их успокаивал.

    – Ни о чем не тревожьтесь и ничего не опасайтесь, – говорил он. – Вы попали во власть римского народа, который предпочитает связывать души людей милостями, а не страхом и старается хранить дружбу с чужими народами, а не порабощать их печальной неволею.

    Он выяснил, из какого племени или города происходит каждый из заложников, и разослал гонцов с просьбою поскорее приехать за ними в Тарракон. Послы некоторых племен оказались по случайности в его лагере – им заложники были возвращены тут же, без малейшего промедления.

    Когда Сципион беседовал с заложниками, из их толпы вышла пожилая женщина. Это была супруга Мандбния, который приходился родным братом Индибилису, царю илергетов. Она со слезами склонилась к ногам римского командующего и молила его, чтобы он строже наказал караульным оберегать женщин и заботиться о них.

    Сципион отвечал, что у них ни в чем не будет ни малейшей нужды.

    – Не об нужде я толкую, – возразила женщина, – ее мы и не боимся. Но посмотри на этих девушек – они так молоды и беззащитны, их любой обидит, если захочет.

    И она указала на молодых и прекрасных дочерей Индибилиса и других девушек благородного происхождения, которые теснились вокруг нее.

    – Такая обида унизила бы и оскорбила достоинство римского народа и собственное мое достоинство, – промолвил Сципион. – Я позаботился бы о вас и сам, без вашей просьбы, а теперь позабочусь вдвойне, потому что ни беды, ни лишения не заставили вас забыть о женской скромности и стыдливости.

    Сципион возвращает Кельтиберу Аллуцию невесту, а римское войско увеличивается на тысячу четыреста конников.

    Несколько позже солдаты привели к нему пленницу такой редкостной красоты, что, где бы она ни проходила, все оборачивались. Сципион спросил, откуда она родом и кто ее родители. Девушка ответила и вдобавок открыла ему, что она просватана за одного из первых людей в племени кельтиберов и что имя ее жениха – Аллуций. Сципион, не откладывая, послал за родителями и за женихом (о котором успел узнать, что тот без памяти влюблен в свою невесту). Как только Аллуций прибыл, Сципион увел его к себе в палатку и начал так:

    – Будем говорить с полною откровенностью, потому что возраст наш одинаковый и стесняться друг друга нам нечего. Мои солдаты захватили в плен твою невесту и привели ко мне. Мне рассказали, что ты любишь ее, и я в этом нисколько не сомневаюсь: ведь она такая красивая, что я и сам влюбился бы в нее и просил бы ее в жены, если бы мог позволить себе обычные радости молодых лет. Но, весь целиком, и принадлежу не себе, а моему государству и потому хочу помочь твоей любви – это я могу себе позволить. У меня твоя невеста была в такой же неприкосновенности, как в доме собственных родителей. Прими ее из моих рук как дар, достойный нас обоих. В ответ я прошу только одного: стань другом римского народа. Если ты веришь, что я человек порядочный и достойный, то знай, что в римском народе таких, как я, много, знай, что нет на земле другого народа, дружба с которым была бы для тебя таким счастьем, а вражда – таким несчастьем.

    Аллуций, не помня себя от смущения и от радости, взял Сципиона за правую руку и стал молить всех богов, чтобы они воздали римлянину за его великодушие, ибо он, Аллуций, не в силах отплатить ему так, как того требует собственное его сердце и неоценимое Сципионово благодеяние. Позвали родителей и ближайших родственников невесты. Они объявили, что принесли много золота для выкупа девушки, но так как Сципион возвращает им ее безвозмездно, они просят принять это золото в дар.

    – Пожалуйста, прими! – упрашивали они. – Это будет для нас еще одною милостью, такою же великою, как первая!

    В конце концов Сципион сдался на их просьбы и велел положить золото у его ног. Затем, обращаясь к Аллуцию, он промолвил:

    – Сверх приданого, которое ты получишь от тестя, вот тебе свадебный подарок от меня.

    Вернувшись домой, Аллуций без умолку расхваливал Сципиона своим соплеменникам.

    – Явился молодой римлянин, истинно подобный богам! – повторял он снова и снова. – Он всех и всё побеждает и силою оружия, и добротою.

    И, скликнув своих клиентов, он уже через несколько дней снова был у Сципиона с отрядом в тысячу четыреста отборных всадников.

    Сципион удерживал при себе Лелия, пока при постоянной его помощи не завершил все дела с пленными, заложниками и добычей, а потом послал его в Рим – отвезти Магона и пятнадцать сенаторов, которых взяли в плен вместе с Магоном. Сам он после отъезда Лелия пробыл в Новом Карфагене недолго и все дни посвятил учениям – морским и пехотным. В первый день легионеры пробежали шесть километров в полном вооружении. Во второй – чистили и точили оружие перед своими палатками. В третий – бились на палках, словно на настоящих мечах, и метали дротики, надев предохранитель на острие. В четвертый – отдыхали. В пятый – снова бегали в полном вооружении. В таком порядке упражнения чередовались одно с другим и с отдыхом все время, что войско оставалось в лагере у Нового Карфагена. А гребцы и матросы выходили в тихую погоду из гавани и испытывали быстроту своих судов в потешных боях. Так и на суше, и на море римляне укрепляли тело и душу для будущих сражений.

    А город весь гудел и кипел приготовлениями к войне. Ремесленники ни днем, ни ночью не выходили из мастерских. Сципион поспевал повсюду и за всем наблюдал с одинаковою зоркостью. То он был на судах, то на верфях, то бегал вместе с легионерами, то обходил мастерские и склады оружия, и везде люди трудились не покладая рук.

    Положив начало этим трудам, поправив стены, которые местами обрушились, и оставивши для охраны города караульный отряд, римский главнокомандующий выступил в Тарракон. По пути его встречали уполномоченчые многих испанских племен. Иных он выслушивал и тут же отпускал, с иными беседу откладывал до Тарракона, где уже был на-рначен съезд всем союзникам, старым и новым. И почти все Народы, обитающие к северу от Ибера, и многие из тех, что живут к югу от него, прислали на съезд свои посольства.

    В Италии Марк Марцелл продолжал борьбу с Ганнибалом. Успех склонялся то на сторону пунийцев, то на сторону римлян, но событий очень значительных в тот год не было.

    Новый заговор в Капуе. выборы в Риме.

    В Капуе, где Квинт Фульвий Флакк продавал и отдавал в аренду имущество граждан, ставшее собственностью римского народа, составился и был раскрыт новый заговор – словно бы нарочно для того, чтобы дать повод к новым строгостям и жестокостям. Фульвий вывел солдат из города: вместе с землею он хотел сдать внаем и дома, но, кроме того – а может быть, и главным образом, – боялся, чтобы чрезмерные удобства городской жизни не повлияли на его людей так же пагубно, как прежде на воинов Ганнибала. Легионеры получили распоряжение поставить себе на скорую руку шалаши у ворот и вдоль стен. Шалаши плели из хвороста и камыша или сколачивали из досок, крыты все они были соломой – лучшей пищи для огня и представить себе нельзя. И вот сто семьдесят кампанцев во главе с братьями Блоссиями сговорились поджечь все эти временные жилища разом в самый глухой час ночи. Но среди рабов, которые принадлежали Блоссиям, нашлись доносчики. Внезапно Фульвий приказывает запереть ворота, воины бросаются к оружию; все заговорщики схвачены и после мучительного допроса осуждены на смерть; доносчикам дана свобода и по десяти тысяч ассов.

    В том же году в Риме побывали послы нумидийского царя Сифака. Их не только дружелюбно приняли, но отправили к царю ответное посольство с дарами и обещанием дружбы. Другое посольство выехало в Египет, к царю Птолемею, чтобы напомнить о союзе с Римом.

    Приближалось время консульских выборов. Марк Мар-целл был неподалеку, в Апулии, но он преследовал Ганнибала, который уклонялся от битвы, и потому оставить войско не мог. Сенат оказался вынужден вызвать из Сицилии консула Марка Валерия.

    Марк Валерий доложил сенату, что в Сицилии наконец наступил мир, и представил сенаторам Муттина, который предал римлянам Агригент. За важные услуги, оказанные римскому народу, сенат наградил Муттина, а народ признал его римским гражданином.

    Валерий уже собирался назначить день выборов, как вдруг пришли тревожные вести. Римские суда опустошили африканский берег невдалеке от Карфагена и взяли много Пленных. Пленные эти показали, что по всей Африке набирают наемников, которых потом переправят в Испанию, к Гасдрубалу, а Гасдрубал снова двинется в Италию, на соединение с Ганнибалом, и это решит судьбу всей войны; Кроме того, снаряжается огромный флот – отвоевывать Сицилию. Сенат был встревожен настолько, что велел консулу возвращаться без промедления в Сицилию, а для руководства выборами другой консул, Марк Марцелл, назначил диктатора – Квинта Фульвия Флакка.

    Фульвий приехал из Капуи в Рим. Во время голосования возник спор между народными трибунами и диктатором[76]. Первые голосующие назвали своими кандидатами самого Квинта Фульвия и Квинта Фабия Максима, и было ясно, что весь народ одобрит этот выбор. Но народные трибуны заявили, что слишком долго оставлять власть в одних и тех же руках опасно[77], но еще более опасно, – как пример для будущих времен, – если будет избран тот, кто сам же руководит выборами. Фульвий возражал трибунам, ссылаясь на волю сената и народа и на примеры из прошлого. После долгих препирательств спорившие сошлись на том, чтобы просить сенат высказать свое суждение, и обещали этому суждению подчиниться. Сенат счел необходимым, чтобы в такое грозное время государством правили опытные военачальники, и не одобрил случившуюся задержку выборов. Трибуны уступили, выборы состоялись, и консулами на следующий год были объявлены Квинт Фабий Максим, в пятый раз, и Квинт Фульвий Флакк – в четвертый.







     


    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх