• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Киплинг, как леший, в морскую дудку насвистывает без конца (Булат Окуджа...

Киплинг, как леший, в морскую дудку насвистывает без конца

(Булат Окуджава)

Странная фраза про лешего, дующего в морскую дудку, вынесенная мною в эпиграф, если вдуматься, нисколько не странна Я ее понимаю так: человек земли, береговой житель – москвич, лондонец, петербуржец, – живущий среди лесов и равнин и видящий море разве что на картинах Тернера и Айвазовского, дорвавшись хоть раз в жизни до моря, превращается в восторженного подростка, в киплинговского отважного мореплавателя или просто в счастливого человека, как описывает это поэт Евтушенко в прочитанных мною только что мемуарах:

Первый раз я увидел море… в пятьдесят втором году… когда мы с моим школьным товарищем восторженно выпрыгнули из раскаленного поезда Москва – Сухуми на разъезде у Туапсе, стянули прилипшие к телу рубахи и брюки и в доколенных черных сатиновых трусах моего поколения, не знавшего плавок, ринулись внутрь прохладно кипящего изумруда, растворенного в огромной чаше с необозримыми краями.

Киплинг был человек морской и путешествовал много – одна дорога до Индии занимала, считай, полжизни Самолеты тогда еще не летали. И потом уже – осев в старой Англии, он продолжал путешествовать вместе с героями своих книг.

Корней Чуковский путешествовал в своей жизни редко – в двадцать один год из Одессы доплыл до Лондона. Затем, когда ему уже было восемьдесят, повторил свое английское путешествие, правда, уже не морем и не из Одессы. Путешествие это вышло сентиментальным – он ездил в Оксфорд получать почетное звание доктора литературы. И еще он был за границей в 16-м, в Первую мировую, когда его направили военным корреспондентом в страны-союзницы

Но тяга к странствиям, путешествиям, необычному была у него всегда.

Достаточно оглядеть бегло список сочиненных или переведенных Чуковским книг, то сразу выделяются вещи, так или иначе связанные с морем и путешествиями: «Бармалей», «Робинзон Крузо», «Том Сойер» и «Гекльберри Финн», «Копи царя Соломона», «Айболит» (и в стихах, и в прозе) В первом детгизовском издании «Острова сокровищ» (1935) рядом с именем сына Чуковского, Николая, переведшего роман Стивенсона, стоит имя отца, правившего текст перевода

Киплинга Чуковский начал переводить в 10-е годы, затем, уже во «Всемирной литературе» Горького, продолжил эту работу «Сказки» Киплинга впервые издаются в 1923 году и затем переиздаются неоднократно Переводы совершенствовались от издания к изданию, и то, что мы имеем сейчас – результат многолетней вдохновенной работы доброго нашего сказочника

Между прочим, когда-то за эти и за другие сказки приходилось вести нудную и тяжелую борьбу с дураками Самую настоящую, которая могла кончиться чем угодно – ссылкой, литературным изгнанием, даже гибелью. Тезис о том, что в книгах для советских детей должны быть не фантазии, не сказки, а подлинные, реальные факты, – усиленно внедрялся педагогами в начале 30-х годов Вот, к примеру, какие письма получала редакция «Ежа», когда в журнале был напечатан античный миф о Персее в пересказе Чуковского

«Особенно не дает мне покоя мой 9-летний сын, который с негодованием упрекает меня (как будто я в этом виноват):

– Смотри, папа, весь журнал посвящен памяти Ленина, а тут вдруг такая бессмыслица о какой-то Медузе, о серых бабах и тому подобное!» – пишет заведующий школой из города Гомеля

Естественно, кивок в сторону сына – всего лишь прикрытие По сути такое письмо – ничто иное как политический донос на писателя

Людей, подобных автору этого письма, Рей Брэдбери называл «людьми осени» Но веселые люди выиграли Не всегда везет дуракам, если даже они считают себя хозяевами страны.

А еще приходилось бороться за сам язык Чуковский начал эту борьбу еще в 10-е годы, выступая в своих статьях против Чарской и ее эпигонов. В 1916 году он написал своего знаменитого «Крокодила» и напечатал его в 17-м в приложении к журналу «Нива» Вот как комментирует сам Чуковский свои намерения:

Я решился на дерзость: начал поэму для детей «Крокодил», воинственно направленную против царивших в тогдашней детской литературе канонов

Маршак много лет спустя писал по поводу эксперимента Чуковского:

Первый, кто слил литературную линию с лубочной, был Корней Иванович. Надо было быть человеком высокой культуры, чтобы уловить эту простодушную и плодотворную линию

Борьба за язык была выиграна. Детская литература в руках мастера ожила, снова в ней забила и заиграла живая пушкинская струя, а слова стали упругими и веселыми, как резиновые детские мячики

И Киплинг стал нашим Киплингом Перечитайте еще раз хотя бы сказку «Откуда у кита такая глотка»: «Он ел и лещей, и ершей, и белугу, и севрюгу, и селедку, и селедкину тетку, и плотичку, и ее сестричку, и шустрого, быстрого вьюна-вертуна угря».

Ну чем не наша чудо-юдо рыба-кит, описанная в «Коньке-Горбунке»

Да какую сказку ни приводи в пример – хоть «Слоненка», хоть «Кошку, которая гуляла сама по себе», хоть про верблюдов горб, – в любой вы услышите тот самый «живой как жизнь» великий русский язык, которому учит нас и наших детей замечательный писатель Чуковский

Борис Житков рассказывал про Елену Данько, что она ведьма. «Как ведьма?» – спрашивали его. «А так», – отвечал Житков и доказывал, что Данько способна заколдовать человека, когда тот переступает порог. Лишить его, например, мужской силы «Но если ведьме сказать, что она ведьма, – добавлял Житков, – она уже с тобой ничего сделать не может. Я – сказал». «И что она на это ответила?» – спрашивали Житкова, и тот отвечал: «Ничего, только странно на меня посмотрела». Такие вот мистические истории рассказывали про Елену Яковлевну Данько, детскую писательницу, артистку театра кукол у Е С. Деммени, живописца по фарфору

А вот еще одна история про нее, из самого начала блокады, и тоже почти мистическая Рассказывает Евгений Шварц. «Однажды днем зашел я по какому-то делу в длинный сводчатый подвал бомбоубежища Пыльные лампы, похожие на угольные, едва разгоняли темноту. И в полумраке беседовали тихо Ахматова и Данько, обе высокие, каждая по-своему внечеловеческие, Анна Андреевна – королева, Елена Яковлевна – алхимик И возле них сидела черная кошка… Пустое бомбоубежище, день, и в креслах высокие черные женщины, а рядом черная кошка».

Самые главные книги Елены Данько, не считая ее пьес для театра кукол, это «Китайский секрет», «Деревянные актеры», повесть-сказка «Побежденный Карабас», продолжение «Золотого ключика», действие которой происходит в довоенном Ленинграде.

«Для того чтобы написать эту книгу, – рассказывала писательница о работе над „Китайским секретом“, – нужно было прочесть уйму книг на четырех языках – о монахах, о рыцарях, об алхимиках, о китайцах и русских царицах; нужно было порасспросить многих людей, нужно было автору самому многое видеть и поработать на фарфоровом заводе и побродить по Шлиссельбургскому тракту, отыскивая следы старины и думая о прошлых временах»

Умерла Елена Данько от голода во время ленинградской блокады

3 января 1992 года мировое товарищество фанатов Дж Р. Р. Толкина справляло 100-летний юбилей своего кумира. Питерское, тогда еще молодое издательство «Terra Fantastica», где я работал, решило в грязь лицом не ударить и достойно отпраздновать день рождения отца-основателя Средиземья Вот тогда-то, в театре-студии «Время», руководимом композитором Виктором Резниковым, ныне тоже, увы, покойным, в первый раз я увидел и услышал «Трилистник» с маэстро Дюшей Романовым во главе. Они пели и играли тогда Дюшину «Музыку Средиземья» и вещи из телеспектакля по мотивам древних кельтских сказаний А потом мы сидели за длинным деревянным столом и тянули пиво, настоящее, заводское, бочковое, а не то, которое наливали разъевшиеся за счет похмельного населения тети в пивных ларьках. Тот вечер я помню плохо, разговоров не помню вовсе, остались лишь впечатление праздника и музыка, звучащая во мне до сих пор.

Книга Дюши Романова художественна во многих смыслах Художествен сам Дюшин рассказ о путешествиях с гитарой и флейтой по дорогам и по сценам страны. Больше всего путешествие это напоминает старый анекдот, воспроизведенный самим же Дюшей в одной из главок воспоминаний.

Забрел слон на болото и спрашивает у лягушек: «Ребята, как тут в Африку пройти?» А те ему отвечают: «Где Африка, мы не знаем, но по башке тебе на всякий случай дадим».

Художественны рассказы друзей о Дюше и его музыке И оформление книги, чему, конечно же, поспособствовали митьки – Флоренский, Андрей Филиппов, матрос Михаил Сапего с его афишами квартирных концертов Дюши, воспроизведенными на форзаце книги

Самую главную фразу о Дюше Романове в книге произносит Аня Черниговская: «Желание посодействовать и помочь… был его способ общения с миром»

Думаю, что лучше о человеке не скажешь

Когда случайно встречаются два незнакомых человека и вдруг выясняется, что росли они на соседних улицах, учились в одной школе, играли в одни и те же игры и одинаково боялись злостного хулигана Мухина, терроризировавшего местное дворовое население возрастом до 12 лет, то эти люди начинают смотреть друг на друга совсем иными глазами Они уже не просто двое встретившихся случайно людей, они – члены некоего священного братства, отношения их скреплены обоюдозначимым прошлым, память для них как некий ковчег завета, в равной мере хранимый и почитаемый

То же самое и первые книги Они – точка сближения незнакомых прежде людей, место встречи их во времени и пространстве Даже больше: книга, прочитанная в детстве, как духовный аккумулятор, способна питать человека энергией многие годы и поддерживать его в тяжелое время.

Наверно, следующее мое утверждение – ересь и чистый идеализм, но лично я не могу поверить, что люди, одинаково любившие в детстве «Трех мушкетеров» и книги братьев Стругацких, способны уничтожать друг друга на какой-нибудь из нынешних бесконечных войн. Я знаю, так полагать – глупо. Примеров, перечеркивающих подобное мое положение, в истории отыщется не один десяток.

И тем не менее я считаю так.

Переимчивость Княжнина стала притчей во языцех в русской критике о русской литературе Толчок этот дал Пушкин со своим припечатывающим на веки «И переимчивый Княжнин» в первой главе «Онегина». Но кто в литературе не переимчив? Кто не пользуется чужими находками? Сам Александр Сергеевич брал вечные сюжеты – к примеру, о Дон Жуане, – и так поэтически великолепно их разрабатывал, что произведение приобретало новые цвета и оттенки, которых не было у его предшественников

Что же Княжнин? Он всего лишь перенял французский вольнолюбивый дух, реявший над тогдашней Европой, предвестник близящейся революции. И привил его на российской почве. Чем вызвал в результате монарший гнев и последовавшие за ним гонения. Но гонения, к счастью автора, – уже за смертной чертой Напечатанный «Вадим Новгородский» попал в руки императрицы Екатерины спустя два года после смерти самого сочинителя Судили не автора, а его сочинение. И присудили к сожжению на костре. По-моему, это высшее счастье писателя – когда его сочинения приговаривают к столь инквизиторской высшей мере. Любой нынешний писатель-пиарщик за такой пиар не то что палец под нож подставит – отдаст руку на отсечение.

Но, кроме политической стороны, следует отдать дань и поэтической стороне таланта Якова Княжнина. Он брал зрителя и читателя не одной политикой и патетикой. Все-таки у Пушкина отмечена не только княжнинская переимчивость. Да и в контексте с театральным «волшебным краем» и замечательным пушкинским словечком «блистал» эта «переимчивость» Княжнина воспринимается скорее как похвала, нежели укоризна.

1. На одном из киношных сайтов попался мне рассказ Юрия Коваля, который я до этого не читал. Рассказ назывался «Пиджак с карманАми», и я очень обрадовался тому, что открыл новую для себя вещь писателя. И всё бы в публикации хорошо, даже опечатки пустяк, кабы не короткое предисловие, написанное не знаю кем. Вот его начало:

Этот рассказ написал Юрий Коваль, автор книг «Недопесок», «Лить похищенных монахов», «Частый Дор» и других. По его произведениям поставлены художественные фильмы «Недоносок Наполеон III»…

На «Недоноске» я не выдержал и… рассмеялся.

Наверное, надо было мне разозлиться, но зла почему-то не было А действительно, чему злиться? Ну «лить», ну «частый», ну «недоносок» – подумаешь, делов-то! Сам Коваль, будь он жив, наверняка улыбнулся бы, увидев такую нелепицу Во всем нужно находить веселое, даже в грустном.

Мне кажется, что Коваль был человек везучий

Во-первых, в Московском пединституте, где он учился с 1955 по 1960 год, ему повезло попасть в компанию вполне достойных людей Визбор, Ким, Ада Якушева, Петр Фоменко, Юрий Ряшенцев… С Кимом и Визбором Коваль дружил до последних лет, и они до последних дней оказывали ему поддержку

Визбор возил мои книги из больницы в больницу в последние годы… И очень любил их читать друзьям Я говорю: Юрка, а ты чего читаешь? Он говорит: Я читаю рассказ «Анчутки» из «Журавлей». Я говорю: Но там же есть опечатка. Он говорит: Я заметил и все переделал. – А как ты переделал? – Да хрен знает, я, – говорит, – каждый раз по-своему переделываю, не помню уже точно как – как в голову придет…

Во-вторых, когда его не публиковали, а такое бывало, он уходил в живопись, которой занимался с любовью Даже придумал целое направление – «шаризм» (см. об этом в повести «Самая легкая лодка в мире»), в котором был первым и единственным классиком

Писать Коваль начал в начале 60-х, когда работал школьным учителем в татарском селе Емельяново, куда был послан по распределению Из Татарии в Москву он вернулся с пачкой рассказов, и вот тут-то ему в очередной раз повезло. Начинающий писатель познакомился с Юрием Домбровским и показал ему один свой рассказ

Домбровский пришел в восторг. И отнес мой рассказ в «Новый мир»… он называл мою прозу «жестким рентгеном»…

Рассказ «Новый мир» отверг. Поначалу Коваль расстроился

Что бы я ни написал, как бы я ни написал, как бы совершенно я ни писал, как бы прекрасно я ни написал – не напечатают. Ни за что.

Возможно, кто-нибудь спросит, какое же тут везение – рассказ-то не напечатали. Прямое, отвечу я. Оценка Домбровского – она дорогого стоит Но даже не это главное Главное, что он понял… Но об этом чуть позже.

Итак Коваль расстроился, а потом успокоился и по совету друзей, Генриха Сапгира и Игоря Холина, смеху ради решил попробовать себя как детский поэт Написал Коваль несколько детских стишков, Холин отнес их в журнал «Огонек», и там одно из стихотворений неожиданно напечатали

Ободренный успехом, Коваль сел за письменный стол, но почему-то вместо того, чтобы продолжить работать с рифмами, написал «Алого» Совершенно случайно, вдруг, – такое в литературе бывает

Я совершенно случайно записал «Алого», и в этот момент поймал прозу за хвост… Вот что случилось со мной Я наконец написал такую вещь, когда я определился и можно было сказать – это написал писатель Коваль

Это был не просто рассказ о подвигах пограничников, каких писалось в те годы километрами Это был рассказ о собаке, о человеке и их любви.

Было наплевать, советская это граница, несоветская граница, – важно было вот это: человек и собака, их любовь. Любовь была важна. В конечном счете. Об этом и написана вещь.

После «Алого» он написал «Чистый Дор» Тогда-то и пришло понимание.

С этого момента я понял, что во взрослую литературу я просто не пойду. Там плохо Там хамски Там дерутся за место. Там врут. Там убивают. Там не уступят ни за что, не желают нового имени. Им не нужна новая хорошая литература Не нужна…

Когда Коваль написал «Чистый Дор», он долго не мог определиться с названием

Вить (художник Виктор Белов. – А. Е), если я назову книжку «Чистый Дор», как тебе кажется? Он сказал: Это будет гениально Я спрашиваю Кима: Юлик – Чистый Дор? Он говорит: Все скажут Чистый Двор Я говорю Борису Викторовичу Шергину: Борис Викторович, название книги – Чистый Дор? Он говорит: Название гениальное, но все будут говорить Чистый Вздор.

После «Чистого Дора» Коваль написал «Приключения Васи Куролесова»

Здесь надо пару слов сказать об отце писателя Иосиф Яковлевич Коваль всю жизнь провел на милицейской работе До войны он был начальником уголовного розыска города Курска, в войну работал в уголовном розыске Москвы, в отделе по борьбе с бандитизмом. Потом был назначен начальником уголовного розыска Московской области. В последние годы преподавал в Академии МВД

Пожалуй, вся остросюжетная проза Юрия Коваля – будь то «Приключения Васи Куролесова», или «Пять похищенных монахов», или «Промах гражданина Лошакова» – ведет начало от остросюжетной жизни его отца, который был «многократно ранен и прострелен».

Да и чувство юмора тоже

Я думаю, что чувство юмора, мало свойственное моей маме, у отца было просто необыкновенным. И все мои книги он очень любил, и охотно их читал, и охотно их цитировал Правда, при этом говорил: «Это, в сущности, всё я Юрке подсказал». Что и правда в смысле Куролесова и куролесовской серии.

Ведь и капитан Болдырев, и сам Вася Куролесов, – все это были не просто с неба взятые имена Это сыщики, когда-то работавшие вместе с его отцом

После «Куролесова» писатель написал «Листобой», тонкий сборничек осенних миниатюр об охоте, о налимах, о листьях и о том, как не заблудиться в словах. Последнее важно знать – особенно человеку пишущему Способ же не заблудиться в словах сродни способу не заблудиться в лесу. Надо снять с себя куртку, свитер, тельняшку Вывернуть тельняшку наизнанку, потом надеть. В голове должно что-то перевернуться, и дорога к дому отыщется. То же самое при работе со словом – чувствуете, что заблудились в словах, разденьтесь, выверните тельняшку, точечка-то и встанет на место, туда, где ей положено быть.

А потом Коваль написал «Недопеска» – «одну из лучших книг на земле» Так назвал эту книжку поэт Арсений Тарковский

Арсений Саныч, прочтя книжку, пришел в бешеный восторг. Он меня целовал, обнимал всячески, трогал мою руку и говорил всем встречным-поперечным, которые ничего не понимали: Это Юра Коваль Он «Недопеска» написал…

Белла (Ахмадулина. – А Е.) потом прочла «Недопеска» и тоже рехнулась, она сошла с ума на этой почве. Она даже разговаривала голосом недопеска. То есть у нее был особый голос такой, она говорит: Вы понимаете, каким голосом я с вами разговариваю? Я говорю: Каким? Говорит: Это голос недопеска…

И вот ведь что интересно. Лучшую книгу на земле вычеркнули из плана Детлита Потом-то ее снова включили, и книжка вышла, но поначалу ее мурыжили, в основном по части идеологии Самым главным мурыжником был тогдашний детлитовский завглавред Борис Исаакович Камир.

Он говорит: Юрий Осич, я же понимаю, на что вы намекаете Я говорю: На что?… Искренне. Я говорю: Я не понимаю, на что. Он, конечно, стремится к свободе, на Северный полюс Это же естественно И я, скажем, свободолюбивый человек Он говорит: Но вы же не убежали в Израиль. Я говорю: Но я не еврей Он: Как это вы не еврей? Я говорю: Так, не еврей

В общем, Камир книгу Ковалю поначалу зарубил Оно понятно: 75-й год, отказники, эмигранты. Да и фамилия у завглавреда не Иванов. Небось, не вычеркни Камир книжку из плана, подумали бы большие дяди, что разводит он сионистскую пропаганду, агитируя за землю обетованную.

«Недопеску» помог отец. Пришел в редакцию – в полковничьей форме, на голове фуражка, грудь в орденах, значок «Почетный чекист». Выразил свое недовольство. Отмел намеки на замеченные намеки Камир подумал, что отец Коваля оттуда, и вставил книжку обратно в план.

А потом…

Потом дали по башке всему издательству и решили запретить – не «Недопеска», у которого, в сущности, тираж-то уже разошелся… А следующую книжку. Это были «Пять похищенных монахов»…

За компанию с «Монахами» запретили еще Успенского, «Гарантийных человечков» За фразу «Долой порох, да здравствует творог!». СССР в тот момент как раз наращивал свои вооруженные силы. А с продуктами, наоборот, – шел прижим.

Успенский, как человек активный, звонит Ковалю, они вдвоем пишут письмо в ЦК, собирается коллегия министерства, Успенского с Ковалем, естественно, вызывают…

Мы некоторое время слушали, как один из идиотов, я забыл его фамилию, зачитывал рецензию на мою повесть «Приключения Васи Куролесова» и всячески ее поносил…

Я думаю, что Успенский высидел минуты три. Не больше. Как вдруг, пока тот еще читает свой доклад, Успенский вскочил грубо со словами: Кого мы слушаем? Что за обормот? Что он несет? Вы кто такой? Вы что, специалист по литературе? И пошел на него, попер: Да что вы читаете нам? Вы цитируете величайшую литературу в мире Молчать. Скотина. Дурак Идиот. Кто, где здесь Свиридов (в то время председатель Госкомитета по печати при Совете Министров РСФСР. – А Е.)? Свиридов, кто у вас работает? Он не может даже два слова связать. Он ударения неправильно ставит Посмотрите, кто обсуждает Коваля, кто обсуждает меня… Я говорю: Эдуард Николаич, присядь, давай все-таки выслушаем Это первая моя фраза была. Он сел – послушался… Этот чудак начинает снова читать. Эдик терпит – минуты две. Ну, минуту, примерно, терпит, потом вскакивает: Коваль, ты что меня останавливаешь, как я могу это слушать!. Жаль, что не было видеокамеры…

Короче, отбили они и «Монахов», и «Человечков» Правда, там была замешана еще и политика. За них был Сергей Михалков, ни Успенского, ни Коваля не любивший, но приехавший вступиться за тогдашнюю детлитовскую директоршу.

Потом была «Кепка с карасями», у которой консультантом по художественному оформлению был сам Самуил Алянский, друг Блока, основатель издательства «Алконост», человек исторический.

После «Монахов» и «Кепки» Коваль писал много Рассказы детские, рассказы взрослые (сборник «Когда-то я скотину пас»), шесть книг рассказов-миниатюр совместно с Татьяной Мавриной – Коваль писал, Маврина рисовала (все шесть вошли в «Листобой», сборник издательства «Подкова» – правда, без иллюстраций, что несколько портит замысел).

Одна из самых больших удач в промежутке между «Недопеском» и «Суером-Выером» – повесть «Самая легкая лодка в мире»

«С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой» – эту фразу, с которой начинается повесть, почему-то я вспоминаю часто, хотя в своем ленинградском детстве я мечтал совсем о другом

Повесть почти что не редактировалась и вышла так, как была написана. Лишь во фразе «Какие прекрасные девушки толпились у ног двух важнейших скульптур нашего времени» цензор убрал выражение про скульптуры. Потому что перед входом в пединститут в те времена, про которые Коваль вспоминает, стояли каменные Ленин и Сталин

«Лодку» Коваль писал 8 лет, столько же, сколько и «Недопеска». А кажется, она сделана в одночасье.

Теперь о «Полынных сказках».

Моя мама тогда очень болела, это были ее предсмертные годы. А я ее очень любил, и мне хотелось сделать для нее что-то А что может сделать писатель – написать…

И Коваль пишет «Полынные сказки», повесть, в основу которой легли рассказы матери.

Книгу жутко порезали, убрали все мало-мальски связанное с религией, хотя никакого особого религиозного смысла в свою повесть Коваль не вкладывал

После сказок были написаны «Промах гражданина Лошакова» из цикла про Васю Куролесова, повесть «Шамайка», но самая главная работа шла над «Суером-Выером», будущим романом-пергаментом.

«Суера-Выера» Коваль писал в общей сложности 40 лет, начиная с 55-го года В 95-м роман был закончен.

Я думаю, что я написал вещь, равную по рангу и Рабле, и Сервантесу, и Свифту, думаю я. Но могу и ошибаться же…

Это последняя его книга.

В 1995 году Юрия Коваля не стало.

«Суер-Выер» вышел уже после смерти писателя.

На этом месте можно было бы и закончить, если бы в 1999 году в московском издательстве «Подкова» вдруг не вышла новая книга Юрия Коваля – «АУА» А ровно через год «Подковой» же выпущен «Листобой» – большой том малой прозы, куда вошло если не все, то очень многое из сделанного писателем Главное, что есть в этих книгах, кроме, конечно же, «Монохроник» и неоконченной повести «Куклакэт», до этого в книгах не издававшихся, – огромное количество иллюстраций По сути, это книги-альбомы – и фото, и живописные, и графические, – открывающие нам того Коваля, который, когда не пускали в литературу, брал в руки кисти, краски, мольберт и говорил на языке живописи

Постскриптум Все цитаты, приведенные в этой статье, кроме специально оговоренных, взяты из интервью с Юрием Ковалем, опубликованном в журнале «Вопросы литературы», № 6 за 1998 год.

2 Я открываю наугад любую книгу Юрия Коваля на любой странице и читаю – не начитаюсь, радуюсь – не нарадуюсь.

Отложил я весло, хотел закурить. Шарь-пошарь – нету махорки Только что в кармане шевелилась – теперь нету Вдруг стемнело над рекой. Солнце-то, солнце за тучку ушло! Куда ж это я забрался? Лес кругом страшный, корявый, чёрный, вода в реке чёрная, и стрекозы над ней чёрные…

Он вышел на крыльцо, и тут же под ступеньками что-то затрещало, зашуршало, и оттуда выскочил рыжий пёс. Вид у него был неважный. Одно ухо стояло, другое висело, третьего, как говорится, вообще не было…

Темнело Из-за еловых верхушек взошла красная тусклая звезда, а за нею в ряд еще три звезды – яркие и серебряные Это всходило созвездие Ориона… Медленно повернулась земля – во весь рост встал Орион над лесом… Одною ногой опёрся Орион на высокую сосну в деревне Ковылкино, а другая замерла над водокачкой, отмечающей над черными лесами звероферму «Мшага»… Стало совсем тихо, откуда-то, наверно из деревни Ковылкино, прилетел человечий голос:

– …Гайки не забудь затянуть…

Затих голос, и нельзя было узнать, какие это гайки, затянули их или нет

Я нарочно не говорю, откуда эти цитаты, потому что цитировать Коваля, проговаривать его строчки вслух, следить за яркостью и веселостью его слога – не знаю, как для других, а для меня это высокое удовольствие.

Одиннадцать лет назад газета «Комсомольская правда» напечатала разгромную статью П. Веденяпина, которая называлась «Накуролесили» Направлена была эта статья против выпущенного тогда в продажу диафильма по повести Юрия Коваля «Приключения Васи Куролесова» Если учесть, что сама повесть к тому времени переиздана была уже не однажды, то напрашивался естественный вывод: диафильм был всего лишь поводом, чтобы очередной раз ударить по неугодному кому-то писателю Я не знаю, кому Коваль тогда досадил, да в сущности и неважно Статья написана казенным, доносительским стилем, и лишь цитаты из Коваля, которые автор статьи приводил как примеры безграмотности и литературной пошлости, расцвечивали ее серый шинельный войлок яркими насмешливыми заплатами

Я был тогда человек горячий и, увидев, как какая-то комсомольская собачонка облаяла моего любимого автора, написал длинное, на 6 машинописных страницах, письмо в защиту облаянного писателя. Написал, запечатал письмо в конверт и послал его на адрес журнала «Юность» Прошел месяц, другой, я остыл и стал уже забывать о своем послании, как ровно через три месяца, в феврале 1988 года, мне приходит ответ на фирменном бланке «Юности» Привожу это письмо целиком:

Уважаемый тов Етоев!

Благодарим Вас за письмо. На заметку, помещенную в «Комсомольской правде», вряд ли стоит обращать такое внимание – у Ю Коваля имя серьезного писателя, он – лауреат Андерсеновской премии, «Юность», кстати, писала о его художественных работах в № 11 Мы перешлем Ю. Ковалю Ваше письмо Уверены, ему будет очень приятно прочитать такие искренние слова читательского признания.

И «Юность» не обманула. В самом начале апреля мне пришло письмо из Москвы от Юрия Коваля Я не буду цитировать письмо полностью, приведу из него лишь выдержки

…Дополнительный курьез заключается в том, что «Комсомолка» в 1972 году хвалила повесть «Приключения Васи Куролесова» Автором рецензии на мою книгу был Фазиль Искандер Начисто забыв свою хвалу, воздали и хулу. Вообще с этой газетой у меня совершенно юмористические отношения Начались они с заметки «Чувство цвета и чувство правды» в 1960 году, когда меня громили как художника Потом похвалили книгу «Чистый Дор» (Яков Аким), потом был и Фазиль, но вот дожили и до Веденяпина. Должен вам рассказать, что несколько писателей (Я. Аким, В. Железников, Т Гайдар) написали короткое письмо в мою защиту, но оно как-то не напечаталось. В «Советской культуре» директор студии «Диафильм» сумел ответить с достоинством, но на этом дело и кончилось. Сейчас оно считается «замятым» Скажу вам честно, что я постарался внимания не обратить Но и наслаждения не испытал Опасения, что литературные чиновники примут к сведению, были, но вроде бы пока не оправдываются Ходят слухи, что «Комсомолка» не прочь воздать мне хвалу, хрен знает, пока все это неясно…

История эта осталась далеко в прошлом, мои тогдашние горячность и боевой задор кажутся сейчас едва ли не дворовыми играми. И самое печальное – умер Юрий Коваль, и заменить его пока некому. Такие, как он, писатели приходят в литературу редко Раз в полвека, не чаще. А его письмо для меня – неважно, что в нем написано, – как старинная фотокарточка, как билет в счастливую страну детства, как напоминание о высоком труде писателя и уважении к человеку, который дарит нам веселые и умные книги

Это книга о деле мнимом и настоящем, о мысли мнимой и настоящей, о вере мнимой и настоящей. Она о поколении, которое уносит черт на метле в отсутствии начальнического присмотра. Точно такой же черт, который нарисован на последней странице книги в компании ведьмы и каких-то жутких существ, словно пришедших с фантастических страниц Николая Гоголя

В одной из глав книги Розанов рассказывает о двух подругах, двух старых девах, занимающихся какой-то ученой деятельностью. «Все мы знаем, – пишет писатель, – что 1) синий чулок, 2) шестидесятые годы и 3) старая дева – суть три особенности Бабы-Яги, съевшие в женщине ее нежность, красоту и глубину». Далее писатель, настроенный на скучающий лад и заранее позевывающий в кулак, входит к этим девицам в дом и начинает прислушиваться, приглядываться и вдруг ясно видит и понимает, насколько они чисты среди всей мути, которая их и его окружает. «Были ли они религиозны? Нет. Были ли они патриотичны? Нет. Но, может быть, они были не религиозны? Опять нет. Международны, интернациональны? Снова – нет и нет. И как сестра милосердия на вопрос об этом ответили бы только: “Я стесняюсь ответом Я училась перевязывать раны”».

Вот разница между человеком делающим и человеком провозглашающим дело Вся книга Розанова, одна из лучших книг Розанова – вечных, не побоюсь этого слова, – посвящена сути и оболочке, истине и ее подобию. Жаль только, что таких книг не читают те, ради кого они, собственно говоря, написаны.

Иван Козлов считается поэтом так называемого «пушкинского круга», хотя возрастом и старше А С. ровно на 20 лет. Должно быть, в круг этот его ввели потому, что какое-то недолгое время Козлов значил для просвещенных умов много больше, чем значил Пушкин Произошло это после выхода поэмы «Чернец» в 1825 году Вот отрывок из письма Вяземского Александру Тургеневу:

…Скажу тебе на ухо – в «Чернеце» более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина.

Поэт Николай Языков пишет брату буквально следующее:

Дай Бог, чтоб он был лучше Онегина.

Из письма следует, что поэму Козлова Языков на тот момент еще не читал, но уже всем сердцем желает, чтобы та потеснила пушкинскую, и даже просит об этом Господа Бога. То ли Пушкин к тому времени всем уже порядком поднадоел и современникам хотелось другого поэтического кумира, то ли еще по каким причинам, но факт остается фактом: поэты сравнялись в славе.

Возможна и такая версия временного падения Пушкина в рейтинге 20-х годов XIX века Дело в том, что Ивана Козлова в России тех лет называли не иначе как «русским Байроном». После выхода же первой главы «Онегина» Пушкин прослыл учеником Байрона, а раз Козлов был Байроном русским, то А С автоматически вставал на ступеньку ниже.

А может быть, в деле сыграл чисто человеческий фактор Козлов был поэт слепой, и считался среди ценителей кем-то вроде древнегреческого Гомера; Пушкин же имел зрение отменное и часто этим качеством похвалялся. Вот и сжалилась публика над слепцом, вот и отдала ему пальму первенства.

Правда, через пару лет Пушкин, возможно из чувства мести, взял да и украл из «Княгини Натальи Долгорукой» Козлова несколько незатейливых строк и вставил их в своего «Онегина». Конечно, в истории поэзии таких поэтических заимствований хоть пруд пруди, но все-таки нехорошо, брат Пушкин, нехорошо… Тем более, когда зрячий – и у слепого.

Стихи Козлова я не буду цитировать Единственное, что хочу добавить, – это сказать про его знаменитый «Вечерний звон», который, кстати, есть перевод с английского, из Томаса Мура.

Всё

1. Чего веселого, необычного в нашей новой литературе ни вспомни, отовсюду лезет Козьма Прутков Даже самые свежие (относительно) кумиры отечественной словесности не могут обойтись без него. Михаил, например, Успенский с его новеллами-устареллами разве не берет своего творческого истока от гишпанской красавицы Ослабеллы из маленькой драмы Козьмы Пруткова «Любовь и Силин»? Берет, еще как берет! И черпает из Пруткова пригоршнями, как черпали из него когда-то и Заболоцкий, и Олейников, и Введенский, и прочие небезталанные лица по Д Хармса и Е Шварца включительно.

Скажите, пожалуйста, чьего пера такие вот философские строки:

Гвоздик, гвоздик из металла,
Кем на свет сооружен?
Чья рука тебя сковала,
Для чего ты заострен?…
На стене ль простой избушки
Мы увидимся с тобой,
Где рука слепой старушки
Вдруг повесит ковшик свой?
Иль в покоях господина?…

И т. д

Кому-то услышится здесь Олейников, кому-то увидится Заболоцкий, я же отвечу прямо – это Козьма Прутков

Весь русский литературный абсурд – и театральный, и поэтический, и любой – идет от этого триликого Януса, в котором под казенным мундиром стучали в такт друг другу три сердца: графа А К Толстого и двух Жемчужниковых – А М и В М.

В хармсовской «Старухе» слышатся отголоски «Черепослова» и много чего другого из прутковских «драматических» сочинений

В «спит животное собака, дремлет птица воробей» Заболоцкого проглядывается недремлющий головастик, который у задремавшего иерея похищает посох, книгу и гумиластик – то есть стирательную резинку, переводя на современный язык.

Да откройте того же Михаила Успенского, его роман «Белый хрен в конопляном поле». Найдите на страницах романа песню дона Кабальо, прочитайте и сразу же вспомните романсеро Козьмы Пруткова «Осада Памбы» («Десять лет дон Педро Гомец…»). Только добрый Козьма Прутков руками своего испанского дона награждает каплана (капеллана) Диего живым бараном, а злой Михаил Успенский устами кабальеро из песни приказывает субподрядчика и подрядчика, ответственных за халтурную постройку моста, одного повесить, а второго – засечь

2 Если вместе собираются трое русских, это редко когда дает какой-нибудь положительный результат. Обычно встреча превращается в пьянку и кончается жестоким похмельем, перемежающимся унылыми опохмелками.

Я знаю лишь два… нет, три случая, когда трое русских, собравшись вместе, сделали для отечества полезное дело.

Первый – это три богатыря, Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Никитич, защищавшие родину от татар.

Третий – Кукрыниксы, группа художников-сатириков, прославившаяся во время войны карикатурами на немецких захватчиков

Козьма Прутков в этом кратком списке занимает второе место

О Пруткове я уже однажды писал Но как о Пушкине – у нас и о Шекспире – у них написаны целые библиотеки, так и о Козьме Пруткове можно вспоминать бесконечно

Граф Алексей Константинович Толстой и два брата Жемчужниковы, Владимир и Алексей Михайловичи, сидели как-то за чашкой кофию и перебрасывались остроумными фразами Типа «никто не обнимет необъятного». Или: «Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею, птицей» И неизвестно, кто из них первый – да в общем-то теперь и неважно – предложил идею «создать тип человека, который до того казенный, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая, так называемая, злоба дня, если на нее не обращено внимания с казенной точки зрения…». Так родился Козьма Прутков, директор Пробирной Палатки, кавалер ордена Станислава 1-й степени, автор сочинений, которых не постыдились бы ни Иван Мятлев, ни Николай Олейников, ни Олег Григорьев, ни сам Михаил Сапего Да что там «не постыдились бы» Они рады были бы отнять право авторства чуть ли не на все сочинения, вытекшие из-под пера Пруткова. Я и сам с удовольствием украл бы у мастера штук пятнадцать его шедевров. «Черепослов», например И «Фантазию». И «Опрометчивого турку». Это из драматических сочинений. А из стихов – просто брал бы не глядя каждое второе и подписывал своим скромным именем.