П. С. Гуревич О ЖИЗНИ И СМЕРТИ Нигде на нашей планете не покоится, вероя...

П. С. Гуревич

О ЖИЗНИ И СМЕРТИ

Нигде на нашей планете не покоится, вероятно, столько умерших, как на кладбище в Южной Калифорнии. Даже Пискаревское в Ленинграде, которое тянется на много километров, не может сравниться с ним. Однако слово "смерть" объявлено здесь недозволенным. Никто не смеет назвать мертвецов мертвецами. Это исключено, ибо оскверняет обычай. Усопших здесь по сложившейся традиции называют "возлюбленными". Их тела бальзамируют, натирают благовониями, наряжают в модные одежды, украшают цветами. Вечным "спутникам" и "подругам" косметическими средствами придают "здоровый", "приятный" облик, "улыбающиеся" лица. Что в этой традиции? Страх перед смертью, перед полным физическим распадом? Инстинктивное отвержение неизбежного? А может быть, обостренный интерес к последней тайне? Кошмар смерти всегда преследовал людей. Он порождал спе цифические представления о трагизме жизни. Эту мысль, как мне кажется, точно выразил Байрон в своей мистерии "Каин": Я живу, Но лишь затем, чтоб умереть, и в жизни Я- ничего не вижу, что могло бы Смерть сделать ненавистною мне, кроме Врожденной нам привязанности к жизни, Презренной, но ничем непобедимой: Живя, я проклинаю час рожденья И презираю самого себя. "Врожденная привязанность к жизни" рождает самые неожиданные и подчас курьезные версии смерти. В одних культурах она рассматривается как естественное завершение жизненного цикла, в других - как нечто неожиданное, недопустимое, эксцентрическое. В 1984 г. в Политиздате вышла моя книга "Возрожден ли мистицизм?" Она вызвала читательский интерес и огромное количество писем. Первую сотню писем я распределил по папкам, снабдив каждое краткой аннотацией. Однако их число увеличивалось стремительно. Уже и другие издательства, непричастные к выпуску

книги, стали получать отклики. Открывая утром почтовый ящик, я уже знаю, что найду в нем очередное "письмецо в конверте". Сейчас идут письма из Армении, из Болгарии, из Польши, где вышли самые поздние по времени переводы книги... Но что поразительно - преобладающая часть почты, а количество писем перевалило уже за несколько тысяч, посвящена проблемам смерти. В моей книге эта тема представлена двумя главами. Одна содержит изложение философских взглядов на феномен смерти, рассмотрены воззрения многих мыслителей - от Платона до Тойнби, Другая рассказывает об опытах зарубежных реаниматоров, собирающих и изучающих рассказы тех, кто пережил клиническую смерть. По многочисленным свидетельствам американского реаниматора Р. Моуди, его пациенты, возвращенные к жизни, обнаружили способность к тому, чтобы точно описать все, что приключается с ними после того, как остановилось сердце. Моуди ставит вопрос: не означает ли это, что душа, отделившись от тела, по-прежнему мыслит, чувствует, воспринимает? У нас в стране тоже накоплен огромный материал о тайнах по смертного опыта. Смерть перестает быть закрытой темой. Появляются новые материалы, проводятся исследования. Возникает потребность в развернутом мировоззренческом истолковании этой темы. Но "полную правду" можно обрести только на путях научного исследования, объединив усилия врачей, философов, психологов. Всестороннее решение поставленных проблем возможно на путях комплексного биологического и психологического анализов. В то же время современные воззрения на смерть нельзя понять до конца, не оживляя древнейших представлений, которые прежде казались порою наивными, а теперь получают научное истолкование. Но с чего же начать изучение проблемы? Еще в юности поразили меня мысли В. И. Немировича-Данченко о природе сценического действия. Великий режиссер рассуждал примерно так: актерское поведение не может быть пассивным, безвольным. Даже состояние покоя можно выразить динамично. Скажем, человек умирает... Как это сыграть? Вот он лежит на диване, бессильно повисли руки... Нет, лучше совсем иначе: умирающий тянется к окну. Не хватает воздуха. Надо во что бы то ни стало добраться до стекла, разбить... Вдохнуть спасительную струю... Но сил уже нет. Оказывается, и угасание, чтобы вызвать ощущение правды, требует броскости, темперамента. Не только на подмостках, но и в жизни смерть оттеняется величием жизни, ее неиссякаемыми токами. Иногда интерес человека к болевым точкам своего существования - одиночеству, болезни, смерти - кажется нам подозрительным, наводит на мысль о психологической неустроенности. Но, как показывает практика, для

нормального сознания эти вопросы не менее значимы, чем для больного. Ведь только поняв и испытав горечь обособленности, можно -открыть для себя радость и счастье общения. Трагедия смерти тем страшнее, чем красочнее цветение жизни. Человек - мера сущего. Но через какие экзистенциалы выразить это сущее? Жизнь и смерть- вот, пожалуй, наиболее обобщенные и значимые символы меры... Ведь другие экзистенциалы - свобода, счастье, общение, любовь - ценны постольку, поскольку есть великое чудо бытия - жизнь. Смерть оттеняет сокровенный смысл этих экзистенциалов. Что мы знаем сегодня о человеке как воплощении живой, мыслящей материи? Как величие одухотворенной природы раскрывает тайну самого человека? "Что же такое жизнь? Никто этого не знает. Никому неведома та точка сущего, в которой она возникла и зажглась"*,- это строчки из романа Томаса Манна "Волшебная гора". Герои произведения пытаются осмыслить секреты жизни и смерти. Строение жизни столь необычно, высокоразвито, что в мире неорганической материи мы не найдем ничего, хотя бы отдаленно напоминающего жизнь. Между жизнью и неорганической природой зияет пропасть. Жизнь - это какая-то лихорадка материи, сопровождающая процесс непрерывного распада и восстановления белковых молекул. Живое имеет огромное, непреходящее значение. Но как мало и ничтожно его проявление! Сфера живого в космосе пугающе незначительна. За ее пределами неисчерпаемый огромный мир без молвия... В эпоху эллинской и средневековой цивилизации земной шар казался слишком великим по сравнению с окружающими его небесными сферами. Земля отождествлялась с центром Вселенной, и небеса были близки к человеку и к его жизни. Лишь отдельные мыслители древности догадывались о подлинных размерах космоса. У пифагорейцев сложились представления о незначительности жизни в безмолвном космосе. "Мы должны иметь мужество не строить себе иллюзий о возможности жизни после смерти в некоем потустороннем мире,- пишет советский философ Д. И. Дубровский.- Жизнь каждого из нас - "дар случайный" - единственна, уникальна, неповторима, невозобновима. И это придает ей особую ценность, которая в существенной степени отличается от ценности ее при условии признания возможности потусторонней жизни, какого-либо способа продления ее после смерти. При прочих равных условиях невозобновимое более ценно, чем возобновимое. Существенно различной становится в каждом случае и проблема смысла жизни (и смысла смерти)"**.

Жизнь каждого человека, безусловно, суверенна и уникальна. Осознание ее конечности и в самом деле придает человеческому бытию особый трагизм и ценность. Но вряд ли можно согласиться с философом, что именно случайность человеческого существования, невозобновимость жизни делает ее особенно значимой, обязывает искать личностный смысл краткосрочной человеческой реальности. В таком однозначном истолковании жизнь утрачивает свое таинство. Она становится самодостаточной, а проблема бессмертия и вовсе утрачивает свое реальное содержание. В качестве иллюстрации Д. И. Дубровский ссылается на стихи А. С. Пушкина: Надеждой сладостной младенчески дыша, Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны, И память, и любовь в пучины бесконечны, Клянусь! давно бы я оставил этот мир: Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир, И улетел в страну свободы, наслаждений, В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений. Где мысль одна плывет в небесной чистоте... Но тщетно предаюсь обманчивой мечте: Мой ум упорствует, надежду презирает... Ничтожество меня за гробом ожидает...* Но о чем говорится в стихах поэта? Только о том, что загробной жизни, судя по всему, нет... О том, что именно в этом ценность посюстороннего существования, поэт ничего нам не сообщает. Если бы вся философия смерти сводилась только к тому, что никакого иного бытия нет, вряд ли философы вновь и вновь обращались бы к этой теме. Немецкий философ Артур Шопенгауэр заметил: не будь смерти, не было бы и философии. Именно отсутствие окончательного ответа побуждает мыслителей снова обращаться к этой теме, стремясь выведать тайну. Полагаю, что Д. И. Дубровский в известной мере противоречит своей концепции, излагая в той же статье проблему символического бессмертия. Ведь и сам Пушкин в другом стихотворении, с детства нам известном, говорит о том, что "душа в заветной лире" переживет его прах и "тленья убежит". Зачем искать способы продления жизни в различных фантомных формах, если заведомо известно, что человеческое бытие невозобновимо? Только для того, чтобы преодолеть чувство вечного страха?.. Предельная ясность в этом вопросе, на мой взгляд, способна привести к прямо проти воположному результату: обесценить жизнь. Нельзя не видеть, что в истории философии прослеживается и такое умонастроение.

Люди по-разному относятся к жизни и к самой ее ценности, к преобразованию бытия как смыслу человеческого существования, к радостям "случайного дара", к нравственным нормам. И вот что интересно: иногда у конкретного индивида возникает иллюзия, будто ценностные ориентации носят вечный, внеисторический характер. Иначе говоря, они везде одинаковы. Несомненно, люди во все времена стремились к утверждению любви и доброты, к облагораживанию собственного существования. Но ценности не остаются одинаковыми на протяжении всей человеческой истории. Сократ, приговоренный к смертной казни, сам выпил бокал с цикутой. В этом проявилась ценность человеческого достоинства. Однако в ту же эпоху подданный другой страны вовсе не считал за благо личную гордость и независимость. Напротив, в соответствии с иными культурными стандартами он принимал за счастье возможность раствориться в величии монарха, целуя пыльную землю, если на нее ступила нога владыки. Ценность - это то, что индивид считает значимым лично для себя. Предположим, все знают, что каждый человек смертен. Но психологически человек нередко отказывается воспринять эту истину и тянется к святыням, которые помогают ему обрести покой, избавиться от страха, обрести смысл собственного существования. Ценность жизни в различных культурах оказывается совсем неодинаковой... У поэта Владимира Лифшица есть такие строчки: Мне как-то приснилось, что я никогда не умру. И помнится мне, я во сне проклинал эту милость. Как бедная птица, что-плачет в сосновом бору, Сознаньем бессмертья душа моя тяжко томилась...* Поэтическая интуиция подсказывает: бессмертие отнюдь не универсальное благо... У истоков человечества бесконечность жизни вовсе не оценивалась как безусловная ценность. Ф. Энгельс, например, подчеркивал, что представление о бессмертии на определенной стадии развития человечества оборачивалось неотвратимостью судьбы. Довольно часто оно не только не утешало, а, напротив, воспринималось как настоящее несчастье...** В древнеиндийской культуре, где господствовала идея многократного воскрешения души, люди часто бросались под колесницы или в воды священного Ганга, чтобы завершить очередное кармическое существование и вернуться на землю в новом телесном облачении. Если в античности представление о скоротечности земной жизни, которая в своем значении представлялась величайшим благом, беспокоило умы, то позже возникает сознание ничтожности этой

жизни в холодном и бесстрастном космосе. И античная философия, и христианская теология рассматривали человека как конечную цель мироздания. Однако непоправимый удар по этим воззрениям нанесла новая космология, то есть область науки, которая изучает Вселенную как целое. Космология давно оказывает воздействие на образ человека, каким он предстает, например, в канун грядущих лет. Осознание того факта, что Вселенная не знает ни центра, ни вечных очертаний, безразлична к благополучию и счастью человека, естественно, порождает трагическое мироощущение. И все же на протяжении многих веков ученые и философы были убеждены в том, что разумная жизнь существует везде, даже на Солнце. Еще в начале нашего столетия Герберт Уэллс не сомневался в скорой встрече людей с селенитами, то есть обитателями Луны. Однако наука доказала, что Луна необитаема. Астрономы уже не рассматривают Марс и Венеру как возможные очаги жизни в Солнечной системе. Более того, они приходят к выводу, что разумная жизнь - явление редчайшее, уникальное, что, возможно, мы одиноки во Вселенной... Мысль о нашем одиночестве во Вселенной приводит к различным мировоззренческим выводам. Оптимистическую, рационалистическую версию можно выразить примерно так: если человечество уникально, стало быть, гуманизм обретает суровую, но отнюдь не пессимистическую окраску. Сколь неоценимой оказывается тогда бытие "мыслящего тростника" (именно так называл человека французский ученый XVII в. Блез Паскаль), разумная жизнь, индивидуальное человеческое существование в его неповторимости! Все это неизмеримо повышает ценность наших культурных и особенно гуманистических достижений. Совсем иные рассуждения демонстрируют работы некоторых представителей натуралистической школы в философской антропологии. Грозные, не оставляющие надежд констатации относительно биологической ущербности детей Земли. Мрачные прогнозы, подкрепляемые разрушением экологической среды. Если разумная жизнь возникла случайно в неизмеримых просторах Вселенной, кто услышит голос человечества? Стало быть, исчезновение мыслящей материи более закономерный акт, нежели ее непостижимое, немотивированное возникновение, а тем более сохранение. Нелогично вообще верить в счастливый жребий цивилизации, которая подошла к своей роковой черте. Тем более бессмысленно невозобновимое индивидуальное существование. Таким образом, проблема смерти охватывает широкий спектр философских вопросов. Она перестает быть сферой интересов узких специалистов. Накопленные сведения, опыт сравнительно культурологических исследований, современные эксперименты танатологов позволяют судить о том, что границы между жизнью и смертью весьма подвижны, что смерть так же многолика, как и земное бытие...

Каждая культура не только вырабатывает определенную систему ценностей, в которой осмысливаются вопросы жизни и смерти. Она творит также определенный комплекс образов и символов, с помощью которых обеспечивается психологическое равновесие индивидов. Человек не только располагает отвлеченным знанием о факте неотвратимой смерти, но пытается также сформировать из арсенала культуры определенную структуру наглядных представлений, которые делают возможной полноценную жизнь перед фактом неизбежной гибели. По мнению психологов, такая система начинает складываться в психике человека уже в раннем детском возрасте. Образ, который возникает в подсознании человека в связи с его рождением, когда плод отделяется от матери, позднее трансформируется в некий прообраз ужаса перед смертью. Индивид пытается преодолеть этот ужас. Он ищет способы уйти от тленья, увековечить себя, постоянно ощущая ее присутствие. Советский писатель Андрей Платонов в одном из своих рассказов заметил, что смерть не однажды посещает человека. Вот почему образ неотвратимой судьбы многократно воздействует на психику. В результате даже в сознании одного человека система образов, поддерживающих земное существование индивида, постоянно преображается, перестраивается. Выживание человека предполагает, что в его психике складывается определенная структура, которая позволяет с помощью символических образов наполнить земное существование смыслом. Это психологическое равновесие приходится постоянно поддерживать, подкреплять. Такая потребность присуща не только отдельному человеку. Культура в целом может тоже войти в состояние разлада и сумятицы, разрушить присущее ей философско-гармоническое восприятие жизни и смерти. Когда возникает опасность для жизни отдельного человека или целого народа, образы символического бессмертия становятся более выраженными, ин тенсивными. По мнению американского философа Эриха Фромма, психика человека изначально несет в себе драматизм человеческого существования. Ведь животное "проживает" свою жизнь благодаря биологическим законам природы. Оно наделено способностями, помогающими ему выжить в условиях, которым оно противопоставлено, точно так же, как семя растения "оснащено" природой для того, чтобы выжить, приспосабливаясь к условиям почвы, климата в условиях эволюции. С появлением человека жизнь стала осознавать самое себя. Вместо того чтобы действовать на основе инстинктивной предопределенности, человеку приходится оценивать в уме различные способы действия. В нем пробуждается сознание трагичности своей судьбы: быть частью природы, но не вписываться в нее. Он осоз

нает, что в конце концов его ожидает смерть, хотя и пытается отрицать это в различных фантазиях *. Образы смерти проникают в массовое сознание, порождая спе цифические духовные феномены. В эпоху общественных сдвигов, культурных нововведений происходит переосмысление тех символов, с помощью которых человек пытается увековечить себя. Потребность в выработке образов "вечного существования" неизбывна. Сама способность к сотворению и "присвоению" таких символов необходимое условие поддержания жизни. Древние ритуалы и обычаи позволяют судить о том, что пат риархальные народы верили в присутствие души покойного, в ее посмертное существование. Предполагалось, что первоначально душа сохраняет свою связь с усопшим. Эта стадия длится относительно недолго. Тибетцы, гималайцы и другие народы Азии считали, что эта связь сохраняется восемь-десять дней. Затем наступает иная фаза, когда душа полностью отделяется от тела и откочевывает к сонму другизгдуш. Отношение к смерти в древних культурах носит в основном эпический характер. Кончина человека воспринимается как закономерное завершение определенного жизненного цикла. Лирические и трагические акценты еще отсутствуют. В качестве исключения можно назвать, по видимому, аккадский эпос о Гильгамеше. Хозяин города Урук поначалу счастлив. Это существо создано Богом по особому проекту. На две трети он божество, а на одну треть - человек. Гильгамеш успешно побеждает великанов, которые вступают с ним в борьбу. Он кажется непобедимым. Его отважный друг Энкиду помогает Гильгамешу убить великана Хумбабу. Это порождает в душе героя уверенность в том, что он во всем равен богам. Он становится дерзким и даже отказывается от любви бо гини Иштар. Этот поступок приводит к трагическим последствиям. Раздосадованная богиня насылает на Гильгамеша небесного быка, который должен убить героя. Но смельчак находит неожиданный выход и остается невредимым. Тогда боги насылают беду на его друга. Тот заболевает и уходит из жизни. Гильгамеш не может понять, что же случилось с его наперсником. Он еще не знает тайны смерти. Но мудрец объясняет ему, что земные люди невечны. Рано или поздно они уходят из жизни. Это откровение оказывает на Гильгамеша сильное воздействие. Он не может смириться с предопределением судьбы. Так эпически-спокойное восприятие смерти разрушается муками индивидуально-трагического истолкования последнего часа. Древний шумерский миф оценивали по-разному. Одни видели в нем преображение животного, инстинктивного чувства в акт

человеческого осознания бытия. До этих событий, воссозданных мифом, люди не ведали ничего о смерти. Теперь же они вынуждены постоянно считаться с угрозой полного исчезновения. Нота смирения пронизывает сказание. Хотя с помощью зелья душа Энкиду возвращается на Землю, это продолжается недолго. Из преисподней кет пути назад. Таков конечный вывод. Известный шотландский религиовед и знаток древних ритуалов Л. Д. Фрэзер свидетельствует: "В Древней Греции человек, которого ошибочно сочли мертвым и по которому в его отсутствие были совершены погребальные обряды, считался мертвым до тех пор, пока не проходил через обряд нового рождения. Его проводили между ног женщины, омывали, завертывали в пеленки и передавали на попечение кормилицы. Лишь после скрупулезного исполнения 'этот обряда вернувшийся мог свободно вступать в общение с живыми людьми. При таких же обстоятельствах в древней Индии считавшийся мертвым человек должен был провести первую ночь после возвращения в лохани, наполненной смесью из жира и воды, не произнося ни слова. Он сидел там со сжатыми кулаками, как ребенок в утробе матери, в то время как над ним соверша лись все те обряды, которые обычно совершаются над беременными женщинами. На следующее утро он вылезал из лохани и еще раз проходил через все обряды, в которых принимал участие с юных лет, в частности, вступал в новый брак или еще раз с должной торжественностью женился на своей старой жене"*. Душа покойного, согласно верованиям древних, продолжала вступать в контакт с живыми. Кости усопшего тоже могли оказать воздействие на земные дела. Например, когда молодой представитель племени галело идет ночью на любовное свидание, он набирает на могиле горсть земли и посыпает ею крышу своей возлюбленной как раз над тем местом, где спят ее родители. Он воображает, что могильная земля погрузит их в крепкий, мертвецкий сон и они не помешают его свиданию с возлюбленной. На острове Яве, свидетельствует Фрэзер, взломщик берет с могилы землю и рассыпает ее вокруг дома, который он намеревается ограбить, будто бы погружая его обитателей в глубокий сон. С той же целью индус насыпает у двери дома золу с погребального костра, перуанские индейцы - пыль от истолченных костей покойного, а взломщик-русин вынимает из берцовой кости мозг, заливает туда сало и поджигает его. После того как сало загорится, он трижды обходит вокруг дома с такой своеобразной свечой, что якобы заставляет обитателей дома заснуть мертвым сном. У древних греков грабитель или взломщик думал, что самая злая сторожевая собака замолчит и обратится в бегство, если он

принесет с собой головню из погребального костра. Сербские и болгарские женщины, которых раздражают тяготы супружеской жизни, прикладывают медную монету к глазам покойника, омывают его вином или водой и дают мужьям выпить эту жидкость. После этого те делаются якобы столь же слепыми к прегрешениям своих жен, как покойник, к глазам которого прикладывали монету. Различные магические приемы, согласно шотландскому ученому, использовали представители других народов, чтобы продлить жизнь и избежать скорой смерти. Многие китайцы готовили себе саван еще при жизни. Одежду покойника предпочитают шить в високосный год, так как для китайца кажется очевидным, что сшитый в длинный год саван будет в большей степени обладать способностью продлевать жизнь. Особенно много усилий шло на то, чтобы наделить этим бесценным качеством одну часть погребального одеяния - длинное шелковое платье глубочайшего синего цвета со словом "долговечность", вышитым золотыми нитками. Некоторые народы, по мнению Фрэзера, верят, что жизнь в деревья вдувают души умерших. Племя диери в Центральной Австралии считает священными деревья, в которые, как гласит предание, превратились их предки: они с почтением отзываются об этих деревьях и делают все возможное, чтобы их не срубили и не сожгли. Когда белые поселенцы просят срубить дерево, они серьезно возражают, что за такой проступок им перестала бы сопутствовать удача. Часть жителей Филиппинских островов верят, что в определенных деревьях обитают духи их предков, и поэтому бережно относятся к ним. Если филиппинцы вынуждены свалить одно из таких деревьев, они просят у него прощения, говоря, что сделать это заставил их жрец. Духи находят пристанище преимущественно в высоких, величественных деревьях с большими раскидистыми кронами. Когда ветер шелестит листьями, туземцам чудится голос духа, и они никогда не пройдут мимо такого дерева, почтительно не поклонившись ему и не испросив у духа прощения за причиненное беспокойство. По верованиям корейцев, души людей, умерших от чумы или на дороге, а также души женщин испустивших дух во время родов, неизменно находят себе пристанище в деревьях. На грудах камней, нагроможденных под деревьями, этим духам приносят в жертву пироги, вино и свинину. В Китае с незапамятных времен существовал обычай сажать деревья на могилах, чтобы придать духу умершего силу и тем самым спасти его тело от разложения. А так как вечнозеленые сосны и кипарисы якобы больше других деревьев наполнены жизненной силой, для этой цели избирались именно они. Растущие на могилах деревья иногда отождествляются с душами умерших.

Эсхатологические мотивы, связанные с осмыслением загробной жизни, присущи всем религиям. Именно предельная встревожен-ность человека своей последней судьбой рождала многочисленные ритуалы и религиозные догмы, имела ключевое значение для генезиса религии. Тема смерти получала различные интерпретации в тех или иных культурах, поэтому и складывались непохожие религиозные системы. Но вот что поразительно: все эти сведения, носящие, казалось бы, сугубо этнографический, религиозный характер, получают неожиданное звучание в свете новейших научных открытий. Многие верования вовсе не выглядят сегодня, как об этом говорят помещенные в нашей книге переводы, наивными или гротескными. Напротив, все чаще в давних ритуалах и догмах обнаруживаются крупицы достоверных знаний, поразительные прозрения и интуиции. Современное знание исходит из того, что рождение, пол, смерть и духовность причудливо сплетены. Догадки такого рода то и дело встречаются в самых древнейших мифологических воззрениях. Обратимся еще раз к Фрэзеру. Он подчеркивает, что дикарь объясняет стихийные силы природы действием живых существ, присутствующих или стоящих за ним. Деятельность животного или человека объясняется присутствием души, а его успокоение во сне или смерти объясняется ее отсутствием. Сравним эти представления с теми результатами экспериментов, которые содержатся в книгах Л. Уотсона "Ошибка Ромео", А. Ландсберга и Ч. Файе "Встречи с тем, что мы называем смертью", и мы увидим удиви тельные совпадения, которые объединяют наивные верования древних и современные экспериментальные данные. Так как смерть, свидетельствует шотландский ученый, является постоянным отсутствием души, предохраниться от нее можно, либо закрыв душе выход из тела, либо, если она его покинула, добившись ее возвращения. Меры предосторожности, принимаемые дикарями для достижения одной из этих целей, выступают в виде запретов, или табу, являющихся не чем иным, как правилами, предназначенными достигнуть постоянного присутствия или возвращения души. Короче говоря, они стоят на страже жизни. Вот конкретные примеры. Индейцы-гуроны считают, что у души есть голова, тело, руки и ноги. Сравним с современными представлениями об астральном теле. У эскимосов бытует верование, согласно которому "душа обладает такой же формой, как и тело, частью которого она является, только более тонкой и воздушной". Согласно верованиям индейцев-нутка, душа имеет вид крошечного человечка. Его местонахождением служит макушка. Пока она держится прямо, владелец его крепок и здоров. Когда же она по какой-то причине выходит

из вертикального положения, тот теряет сознание. Малайцы рас сматривают человеческую душу как маленького человечка величиной с большой палец, большей частью невидимого. По форме и по сложению он является копией человека, в чьем теле обитает. Человечек этот сделан из очень тонкой материи, но не настолько, впрочем, неощутимой, чтобы при вхождении в материальный предмет не вызвать сдвига. Он может быстро перелетать с места на место. Во время сна, транса и в случае болезни он временно, а в случае смерти навсегда уходит из тела. На Кавказе обычай, согласно которому табу накладывалось на произнесение имени умершего, в древности соблюдали албанцы (Албанией называлось в древности Восточное Закавказье - теперешний Азербайджан). Этот обычай остается в силе у многих современных диких племен. Австралийские аборигены строжайшим образом придерживаются обычая не упоминать покойников своего пола по имени. Назвать в полный голос человека, оставившего земную жизнь,- значит грубо нарушить один из наиболее священных обычаев племени. Требование окутывать имена умерших покрывалом забвения основывается прежде всего на боязни потревожить дух покойного. Впрочем, как подмечает Фрэзер, нель зя сбрасывать со счетов и естественное нежелание людей воскрешать пережитую в прошлом утрату. То же отвращение к произнесению имен умерших питают аме риканские индейцы от Гудзонова залива до Патагонии. У индей-цев гоахиро в Колумбии произнесение имени покойного в присутствии его родственников считается ужасным оскорблением, нередко караемым смертью. Если такое случится в присутствии дяди или племянника умершего, те при малейшей возможности убьют обидчика на месте. В случае бегства он должен заплатить крупный штраф: два и более быков. "Подобную же неохоту упоминать имена умерших, по имеющимся данным,- пишет Д. Фрэзер,- испытывают столь отдаленные друг от друга народы, как сибирские самоеды и тода в Южной Индии, жители Монголии и туареги Сахары, айны в Японии, акам-ба и нанди в Восточной Африке, тингианы на Филиппинских островах, а также туземцы Никобарских островов, Борнео, Мадагаскара и Тасмании"*. Во всех этих случаях главной причиной умолчания, даже если она не выражена явно, является страх перед духом. Туареги, например, страшатся духа умершего и делают все возможное, чтобы этого избежать: после смерти соплеменника они меняют место стоянки, на веки вечные прекращают называть покойного по имени я избегают всего, что можно истолковать как вызов его духа.

Поэтому туареги, в отличие от арабов, никогда не прибавляют к своим именам отчества. Они дают человеку имя, которое живет и умирает вместе с ним. У австралийских племен Виктории имена людей лишь в редких случаях передавались из поколения в поколение. У них считалось, что у человека, которому дали имя умершего, жизнь будет короткой: покойный тезка такого человека скоро захватит его с собой в страну духов. Обширную символику смерти находим также в трудах известного исследователя М. Элиаде. Он рассказывает, в частности, о лестнице, дороге мертвых, которая обеспечивала, согласно мифологии, вознесение души умершего. Некоторые малазийские племена вбивают в могилы палки, которые они называют "лестницами душ". Таким образом они призывают умерших покинуть могилу и улететь на небо. Магары непальское племя используют символическую лестницу, делая девять зарубок или ступеней на палке, которую они вбивают в могилу: эта лестница служит душе умершего для того, чтобы подняться на небо. "Согласно верованиям маори с Новой Зеландии,- пишет М. Элиаде,- вознесение душ - это дело долгое и трудное, так как небес насчитывается до десяти, а боги живут лишь на последнем. Жрец, чтобы добраться туда, пользуется самыми разными средствами: он поет и тем самым магически сопровождает душу до самого неба; в то же время он старается путем особого ритуала отделить душу от трупа и забросить ее наверх. Когда умершим является вождь, жрец и его помощники прикрепляют перья птиц к концу палки и поют, поднимая понемногу палки в воздух. Заметим, что и в этом случае только избранные поднимаются на небо, остальные смертные уходят за океан или в подземный мир"*. Многочисленные и разнохарактерные представления о смерти можно, по-видимому, в известной мере разделить по каким-то признакам. Выделим прежде всего дохристианские и христианские воззрения. Отметим также, что восточные культуры в отличие от западных сохранили в себе веру в оригинальную силу космологии, религиозных и философских систем, в которых смерть не рассматривается как абсолютное завершение существования. Присущие им концепции посмертного бытия имеют весьма широкий спектр, включающий в себя представления от высоких состояний сознания до конкретных образов другого мира; напоминающего земную жизнь. Во всех этих верованиях смерть не отождествляется с полным исчезновением индивида. История человеческой цивилизации излагает волнующую летопись многочисленных попыток древнейших культур сохранить жизнь и избежать смерти. Традиции исходили из убеждения, что

каждый может должным образом подготовиться к смерти, если он при этом обретет нужное знание о процессе умирания. Разнообразные методики с использованием психоделиков и других методов делали возможным реальное экспериментирование в преддверии смерти. Памятники письменности, известные как "Книги мертвых", предлагают точное и детализированное описание смерти и руководства по наиболее полной реализации процесса умирания. Наиболее известны из этих произведений - "Египетская книга мертвых", "Тибетская книга мертвых". Однако подобные тексты существовали в индийских, мусульманских и других традициях. Восприятие смерти в доличностных культурах, естественно, отличается от истолкования этого феномена там, где господствует персоналистическая идея. В тех обществах,' в которых процесс индивидуализации зашел не очень далеко, конец индивидуального существования представляется меньшей проблемой, поскольку слабее развито само ощущение индивидуального существования. Смерть еще не воспринимается как нечто радикально отличное от жизни. Совсем иначе оценивается смерть в тех культурах, где осознается ценность, суверенность и уникальность личности. Здесь хрупкость земного бытия воспринимается трагически, пронизывает всю человеческую субъективность. Однако на Востоке, где личность не воспринималась как некая обособленность и персоналистическая идея отсутствовала, тем не менее фиксируется глубокая медитация, предельное духовное сосредоточение на .проблеме смерти. Взгляды на смерть тесно связаны, как правило, с религиозными воззрениями. Как можно, например, представить античного, ин дуистского, мусульманского, христианского человека и его представления о смерти, не выяснив предварительно, что представляли собой верования греков, мусульман, индийцев или христиан. Для древних египтян, например, смерть выступает как прелюдия к загробному бытию. Они возлагали надежды на нетленность, нерушимость человеческого тела, по крайней мере нетленность тела того человека, власть которого была нерушимой при жизни. Культ мертвых составляет важнейшую характеристику египетской культуры. Искусство бальзамирования и мумифицирования, строительство грандиозных гробниц, увековечение памяти ушедших - все служило одной цели: обеспечить символическое бессмертие. Еще в эпоху Древнего Царства египтяне полагали, что души умерших соединяются со звездами. Каждую ночь душа усопшего вновь поселяется в теле, покидая для этой цели звезду... В истории человечества две культуры обнаружили особенно острый интерес к смерти и процессу умирания: древние египтяне

и тибетцы. Священнослужители этих народов разделяли глубокую веру в то, что сознание продолжает жить после физической смерти, и поэтому предлагали хорошо разработанные ритуалы, позволяющие как можно легче перейти в новое состояние, разрабатывали сложные картографические схемы, в которых отражали странствия души. "Египетская книга мертвых" - собрание молитв, магических звучаний и мифологических историй, которые относятся к смерти и загробной жизни. Материалы этих текстов разноречивы. Они отражают исторический конфликт между двумя сильными религиозными традициями - жрецами Бога Солнца и последователями Озириса. С одной стороны, они предлагают священное знание, позволяющее обеспечить вечное благословенное существование под сенью солнечного божества, вместе с ним странствуя по кругу. С другой стороны, тексты отражают традицию древнего бога смерти, который, согласно легенде, был убит своим братом Сетом. После возрождения он стал правителем другого мира. Согласно этой традиции мертвые ритуально отождествляют себя с Озирисом и никогда не могут вернуться к жизни вновь. Бог Солнца Амон-Ра был вовлечен в сложную серию путешествий. В ночные часы он пересекал пространство смерти, мир другого бытия. Древние египтяне верили, что Земля плоская и весь обитаемый мир, то есть Египет, окружен цепью гор. Солнце поднимается утром из отверстия в западной части гор, а вечером исчезает в другой дыре на западе. Другой, загробный мир расположен в долине. Это место вечного мерцания и сумерек, обитель страха и ужаса. Загробный мир разделен на двенадцать районов, каждый из которых соответствует часу ночи. Каждый район имеет ворота, у которых 'стоят стражники. Усопшие должны пройти через костры. Страшные существа, причудливые создания угрожают им на всем пути. На определенном отрезке путешествия вновь начинает биться сердце усопшего. Долина смерти одинаково опасна как для людей, так и для богов. "Тибетская книга мертвых" порождена буддизмом. Это одна из трех мировых религий, возникшая в Индии в середине первого тысячелетия до н. э. Согласно этому учению, все существа берут свое начало в Брахмане, безличном абсолютном духовном начале, из которого возникает мир со всем, что в нем находится. Все в конечном счете должно вернуться к нему. Поэтому смерть - лишь переход от низшей ступени к высшей, продолжающийся до тех пор, пока дух не достигнет наконец такой степени чистоты и совершенства, чтобы войти в мировую душу, к чему стремится все существующее на Земле.

Однако достойны этого лишь те, кто откажется от всяких чувственных наслаждений, кто в своем стремлении к святости отрешится от материального мира, умертвит плоть, разобьет оковы, отягчающие его душу. А таковы одни брамины. Тот же, кто, во преки священным законам, противится вечному, божественному-после смерти подвергнется адским мукам. Душа его, в зависимости от степени греховности, соединится путем нового рождения с более или менее низменным существом и принуждена будет странствовать, не находя себе покоя в юдоли печали до тех пор, пока не обретет вечное успокоение в царстве Брахмы. В отличие от христианства, где отпущение грехов, достижение вечного блаженства связывали с божественным милосердием, бра мины полагали, что только сам человек может искупить свои гре хи, только собственными силами может добиться прощения. От вергнув идею бессмертия тела, индусы придерживались концепции бессмертия души. Тело для индусов всегда презренно и должно быть предано огню тотчас же после смерти. Бессмертная же душе. перейдет в новое тело, и этот процесс будет все повторяться и пов теряться, пока душа не исчезнет и не сольется с мировым духом. Идея беспрерывного перерождения, возвращения человека на Зем лю в новых телесных облачениях и составляет смысл идеи инкар нации, то есть многочисленных возрождений души. Согласно преданию, Будда до своего рождения испытал множс ство различных состояний. Душа его обитала в пятидесяти восьми королях, прошла через восемнадцать обезьян, четырех лошадей четырех змей, трех ящериц, двух рыб. Образное мышление инду сов поэтически отождествляло переселение душ с океаном. Волны. набегавшие одна за другой на берег, символизировали неизменные рождения. Пена, возникавшая на гребне, сравнивалась с бренными преходящими телами. Другой берег океана воплощал в себе бе: мятежное состояние - нирвану, что в переводе с санскрита ознс. чает "угасание, успокоение". Нирвана в буддизме - это конечная цель спасения, полное исчезновение, исчерпанность всяких перерождений. Добравшие; до берега путем личных усилий, направленных на освобождени' от всех земных чувств, страстей и привязанностей, верующий УЖ( никогда не рисковал вновь быть сброшенным в океан для новь': возрождений души. Чтобы не подвергнуться новым страданиям по еле смерти, сторонники этой религии должны были стремиться v высшему познанию и нравственности, вести целомудренное суще ствование отшельника и нищего. Простые люди не могли постигнуть сурового содержания буд дийского учения, которое, несомненно, было предназначено длг избранных. Исходя из того, что не все люди способны выполни-'-: его жестокие предписания. Будда освободил большинство свои

последователей от обета целомудрия и отшельнической жизни. Вместо этого он требовал от них уважения к собственности, обуздания своих инстинктов, желаний и страстей. Чувство мести и ненависти надлежало изгнать из сердца. Его последователи должны непрестанно стремиться к тому, чтобы путем самоотверженной любви ко всем людям без исключения смягчать земные горести и страдания. Буддийская теология рассматривает нирвану как достижение такого состояния, при котором стирается грань между личным и безличным. Переводя эти постулаты на язык современных концепций загробной жизни, можно сказать, что нирвана, требующая для своего достижения огромных духовных усилий, предполагает не уничтожение жизни или сознания, а только погашение влечений и страстей. В десятой книге священной Ригведы - древнейшего индийского сборника гимнов в честь ассуров - могучих богов говорится о том, что после смерти взор умершего мчится к солнцу, дыхание - к ветру, речь к огню, а кровь - к воде. Таким образом здесь поэтизируются стихии, которые персонифицированы древнеиндийскими божествами. Генезис веры в переселение душ восходит, судя по всему, к доарийским временам, когда в долине Инда обитали дравидские племена. В национальном индийском эпосе "Рамаяна" рассказывается о Джанаке царе Видеха. Джанака полагал, что, подобно жертвенному огню, душа возносится до небес, а оттуда вместе с дождем падает на землю. Когда человек умирает, он уносит с собой всю совокупность прижизненных поступков, называемых в индуистской мысли кармой, определяющей судьбу человека. Буддисты отмечали, что со смертью в жизненном процессе завершается всего лишь фаза полнолуния, а вовсе не само течение жизни. Связую-щая.душа, заряженная позитивной кармической силой, вознесется в мир высших существ. Отягощенная же негативной кармической силой, она обречена возродиться в еще более низком царстве. Древние греки обращали все свое внимание на жизнь, а смерть представляли себе лишь как продолжение этой жизни, хотя и унылое. Тема смерти в античной философии имела различные истолкования. Можно полагать, что смерть не есть зло, потому что она не конец бытия. В той же мере возможно и другое направление мысли: смерть не есть зло, потому что она венчает все, в ней воплощен конец существования. Некоторые мыслители, рассуждая о смерти, надеются, что она знаменует начало новой жизни. Другие, напротив, полагают, что за пределами земного бытия нет ничего. Преодолеть угрозу конечного исчезновения, дать разумное истолкование смерти пытался в античной философии Сократ. Передавая смысл его наставлений,

Платон утверждал, что "те, кто подлинно предан философии, заняты, по сути вещей, только одним - умиранием и смертью"*. Смерть, согласно Сократу, представляет собой отделение души от тела, высвобождение ее из темницы, в которой она находилась, пока длилась земная жизнь. Это воззрение восходит к орфикам, представителям древнегреческого религиозного движения, возникшего в VI в. до н. э. Важным источником орфической эсхатологии считается поэма "Нисхождение Орфея в Аид". В концепции Платона сном является жизнь, а не смерть. Душа, освобождаясь от тела, обретает способность мыслить, чувствовать и понимать гораздо лучше, нежели в то время, когда она заключена в тело. Греческий философ всесторонне обосновал идею бессмертия души. Он говорил, в частности, о законе контрастов. Сильнейшее в этом мире, рассуждал Платон, является из слабейшего. Быстрейшее порождается самым медленным. Не должна ли поэтому жизнь возникнуть из смерти и наоборот? Тогда можно признать, что живые происходят из мертвых, а мертвые из живых. И, стало быть, души умерших где-то обитают, если им в назначенное время надлежит вернуться к жизни. Все эти доводы Платон вкладывает в уста своего учителя Сократа в день его смерти. В диалоге с ним - философским наставником осмысливаются и возможные протесты, возражения. Платон убежден в том, что настоящие философы всю жизнь готовятся к смерти. Поэтому было бы нелепым, если бы они боялись ее. Но дело оказывается совсем не в этих общих рассуждениях о связи тела и души. Есть у Платона и более конкретные свидетельства о смерти. Одно из них содержится в диалоге "Государство", где, в частности, говорится о солдате по имени Эр, получившем во время боя смертельное ранение. Воины решили, что он мертв, и отправили Эра на погребальный костер. Однако он, говоря современным языком, воскрес после клинической смерти. Его воспоминания поразительно напоминают видения реанимированных, о которых рассказывается в книгах Р. Моуди, Л. Уотсона, Ч. Файе и А. Ландс-берга. Эр помнит, как душа его покинула тело и пристроилась к рою других призраков. Все вместе они прошли через некие тропы, которые соединяли земную и загробную жизнь. Достигнув какой-то границы, эти тени предстали перед некими запредельными существами, которые вопрошали их о прожитой жизни, о том, что сотворено ими в земном бытии. Что касается конкретно Эра, то высшее создание распорядилось вернуть его к мирскому существованию, дабы он мог передать другим о том, что довелось познать после смерти.

Платон, воспроизведя этот эпизод, сообщает, что Эр видел души тех, кто собирался вновь воскреснуть в подлунном мире. "...Они все вместе в жару и страшный зной отправляются на равнину Леты, где нет ни деревьев, ни другой растительности. Уже под вечер они располагаются у реки Амелет, вода которой не может удержаться ни в каком сосуде. В меру все должны были выпить этой воды, но кто не соблюдал благоразумия, тот пил без меры, а кто ее пьет таким образом, тот все забывает. Когда они легли спать, то в самую полночь раздался гром и разразилось землетрясение. Внезапно их понесло оттуда вверх в разные стороны, к местам, где им суждено было родиться, и они рассыпались по небу как звезды"*. Хорошо известно, что платоновские представления о кочующих душах получили развитие в трудах других мыслителей. Аристотель, в частности, не исключал существования бессмертной души. Он полагал, что в начале земного бытия она сливается с зыбкой, недолговечной плотью, чтобы покинуть ее у роковой черты. Но тот же Аристотель отверг идею неуничтожимости индивидуального сознания. Воззрения Сократа, Платона и Аристотеля о бессмертии души подрывало в известной мере трагическое мировосприятие смерти. В измененной, преобразованной форме оно было использовано .христианством. В течение многих веков эта традиция во многом определяла общественное сознание Европы. Другая версия смерти осмысливалась в рамках философии стоицизма. Эта школа древнегреческой философии была основана около 300 г. до н. э. Стоики утверждали, что мы умираем ежедневно, каждый день идем навстречу смерти. Однако не следует рассматривать трагический миг как цель, к которой надо устремляться. Просто человек обязан исходить из представления о том, что в самой жизни заключена смерть. Поэтому приближение к роковому часу есть процесс, в ходе которого смерть должна наконец проявиться, обнаружить себя. Она вырастает из жизни, как цветок из бутона. Мужественное отношение к смерти как неизбежной участи развивали Эпикур и Лукреций. По мнению первого мыслителя, душа, так же как и тело, состоит из атомов. Только эти атомы тонки и рассеяны по всему телу. Тленья не может избежать ни душа, ни тело. Сначала разлагается тело, а потом и дух. Но из этого объективного и всеобщего порядка вещей у Эпикура следует трезвый вывод: нет основания бояться смерти. "Смерть не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет"**.

Вслед за Эпикуром другой философ Лукреций Кар, одолевае мый чувством ужаса перед смертью (это легко прочитывается в его сочинении "О природе вещей"), доказывает, что исчезновение живого не может рассматриваться как зло. При этом Лукреций выдвигает два основных резона. Страх смерти основывается, по его мнению, на представлении о возможном существовании после смерти. В ином мире человек может сожалеть о несостоявшихся радостях жизни, печалиться при виде умерших. Это следует исключить, полагает Лукреций: поскольку смерть есть полное и окончательное уничтожение, никаких сожалений не будет и, следователь но, неоправдан и прижизненный ужас перед смертью. Второй резон сводится к тому, что если допустить невозможность послежизненных переживаний, то имеет ли значение, было ли земное бытие долгим или кратким. Рано умер человек или поздно - все равно. Смерть необозримое пространство забвения и безмолвия. Из этих последовательно развернутых резонов следует вывод: "Смерть-ничто и ничуть не имеет значенья"*. "Даже при беглом взгляде на оба рассуждения,- комментирует эти умозаключения Б. Уильяме,- очевидно, что второе рассуждение противоречит первому. Ибо оно предполагает, что будь период смерти конечен, так что, умирая позже, мы умирали бы на меньшее время, то был бы смысл в желании умереть позже, а не раньше. Подобное предположение имеет смысл, лишь если з.'о смерти заключается в каких-то свойствах, связанных с состоянием смерти. А именно это и отрицается первым рассуждением"** Мужественное отношение к смерти обнаруживает и Цицерон. "О, сколь жалок старик,- пишет он,- если он за всю свою долгую жизнь не понял, что смерть надо презирать! Смерть либо надо полностью презирать, если она погашает дух, либо ее даже надо желать, если она ведет его туда, где он станет вечен. Ведь ничего третьего, конечно, быть не может". Цицерон называл тело "темницей для души". "Если я здесь заблуждаюсь,- писал он,- веря в бессмертие души человеческой, то заблуждаюсь охотно и не хочу, чтобы у меня отбирали мое заблуждение, услаждающее меня, пока я живу; если же я по смерти ничего не буду чувствовать, как думают некие ничтожные философы, то мне нечего бояться насмешек умерших философов"***. Однако постепенно вера в неугасимость души уходит из философской литературы и в своей непритязательной, простодушной форме включается в религиозные доктрины. Что касается антич ных философов, то они все больше склоняются к пантеистическим

представлениям, то есть к отрицанию надприродного бога. Мыслители признают существование безличного духа, внутренне присущего природе, отождествляют божество и мировое целое. Правда, Сенека еще стремится удержать идею негибнущей души. Но аргументы его носят скорее поэтический, нежели философский характер. "Этот медлительный смертный век - только пролог к лучшей и долгой жизни,- пишет он в одном из своих "Писем к Луцилию".- Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по-видимому, способные уже дышать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появление на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба. Так не страшись, прозревая впереди этот решительный час: он последний не для души, а для тела... Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем рожде ния к вечной жизни"*. Но представление о том, что в смерти нет ничего отталкивающего для разумного существа, все же в большей степени свойственно религии. Разумеется, философия с трудом освобождалась от религиозных догм. Ведь древние мыслители воспринимали божественные откровения как неоспоримые, идущие от века... "Время круг свой замкнет, минуют долгие сроки. Вновь обретет чистоту, от земной избавленный порчи Душ изначальный огонь, эфирным дыханьем зажженный",- пишет Вергилий. О том, что тема смерти была ключевой для античной философии, свидетельствует книга А. Глюксмана "Цинизм и страсть". Автор - лидер современных французских "новых философов", резко критикующих развернутые идеологические системы. Автор книги обрушивается на философию киников, одну из так называемых сократических школ Древней Греции. Представители этой школы (Антисфен, Диоген Синопский, Кратет и другие) пытались не только построить законченную теорию бытия и познания. Они также стремились проверить на себе определенный образ жизни, вытекающий из философских построений. В книге "Цинизм и страсть" рассказывается о различных версиях смерти Диогена, который, возможно, ушел из жизни добровольно, задушив себя. Вся жизнь киника, замечает по этому поводу Глюксман, свидетельствует в пользу такой смерти. Его жизнь в этом случае обретает завершенность, а его учение - последовательность. "За два с половиной тысячелетия киник доказал: он обладает уникальной, неслыханной способностью весь мир втянуть в свою вертушку".

Смерть Сократа, по мнению Глюксмана, тоже до сих пор служит предметом толков: он не спасся бегством, хотя для побега было все готово. Судьям своим он отказал в правоте, до последнего момента он стремился преподать урок. Что это, последнее назидание учителя о самом важном? Переход от теории к практике? Сам Глюксман полагает, что подвиг Сократа не имеет окончательного смысла, ибо окончательное теряет значение. Сократ, как повествует Платон в "Горгии", рассказывал историю о "доброй женщине". Однажды, еще в юные годы, Зевс решил преобразовать земной суд над людьми. К нему поступали жалобы, что многие добрые люди отправляются в Тартар (в греческой мифологии-царство мертвых, куда Зевс низверг титанов), тогда как злые, расплатившись с долгами, выпархивают на Острова блаженных. Зевс указал причину непорядка: "Оттого, что подсудимых судят одетыми", они предстают перед судьями в своих лучших на-рядах. Нарядившись, люди ухитряются обмануть высший суд. Реформа, предложенная Зевсом, отличалась удивительной простотой: "Первым делом, люди не должны больше знать дня своей смерти наперед, как теперь"*. Так как времени принарядиться не будет, смертные будут являться на суд голыми, как есть. С тех пор "костлявая" собирает свой улов без лишних церемоний, демократически. Глюксман, предваряя содержание публикуемых глав, показывает, что человек, отданный во власть случайных перипетий смертного существования, не может требовать и от жизни той безопасности, какую он находит нелепым требовать от смерти. С рождения человек лишается права на абсолютную власть и совершенную мысль. С внешней стороны смерть философа от яда цикуты представляется смертью героической, не похожей ни на какую другую кончину. Изнутри же Сократ умирает как всякий другой человек. Итак, для античной философии нет ничего загадочного в истолковании физических результатов смерти. После того как тело становится бездыханным, оно разрушается и растворяется в биосфере. Логично предположить, что таков же удел и личности, сознания, духа. Все это устраняется вместе с материальной оболочкой. Именно такой точки зрения придерживались греческие философы школы Эпикура. Она получила развернутое изложение и закрепление в трудах римского философа-материалиста Лукреция в I в. Античному восприятию смерти в известной мере противостоит древнееврейская концепция, отраженная в ветхозаветной литературе. Евреи принимали факт смерти реалистично и были способны примириться с мыслью о прекращении индивидуальной жизни.

Иудеи полагали, что личность человека раздвоена, поскольку имеет некую тень, представляющую собой бледную и внетелесную копию индивида. После смерти эта тень спускается под землю, где в мрачных покоях обретает грустное и мрачное существование. Предполагалось, что Яхве оденет в плоть разбросанные кости, оживит мертвых для новой жизни. Поэтому рай рисовался обителью блаженных, ад же, напротив, был средоточием грязи и навоза. В кабалистической традиции евреи развили учение о переселении душ. В устной передаче религиозных заповедей говорилось о том, что душа Адама перешла в Давида, а потом "вдохнется" в мессию. Странствия души прихотливы, она может принять телесную оболочку животного, превратиться в листья деревьев и даже камни. При этом в древнееврейской традиции человек трактуется не только как природное, но и как сверхприродное существо, которое находится в живом и трепетном контакте с Богом. Поэтому возникает и новая интерпретация смерти. Иудеи утешали себя ожиданием того царства счастья и справедливости, к которому должно в конце концов прийти человечество. Христианство сделало смерть нереальной и пыталось освободить несчастного человека от угрозы уничтожения обещанием жизни после смерти. Но вместе с тем рождается острое переживание собственного личного бытия. Ощущение индивидуальной неповторимой судьбы, естественно, было сопряжено с трагическим смятенным ощущением завершения уникальной жизни. В средние века мысль о смерти становится буквально навязчивой. По мнению Мейстера Экхарта, проповедника XIV в., человек способен познавать Бога благодаря тому, что в нем самом, то есть в человеке, есть несотворенная искорка Бога. Расставание тела с душой происходит тогда, когда человек всецело отказывается от себя, освобождается от своего "Я" и таким образом разлучается сам с собой. Как отмечает известный голландский историк И. Хёйзинга, позднее средневековье, похоже, не могло воспринять смерть ни в каком ином аспекте, кроме как в аспекте бренности всего земного... Человек средневековья, отвергнувший все земное, давно уже задерживал свой духовный взор на мрачной картине жалкого праха. Смерть как персонаж была запечатлена на протяжении веков в искусстве и литературе. В новое время в осмыслении смерти господствует иная традиция пантеистическая, отождествляющая Бога и мир. В этих концепциях, которые складывались еще в еретической мистике средних веков, а затем в натурфилософии эпохи Возрождения, господствовали натуралистические тенденции, растворявшие Бога в природе. Пантеистическая традиция, пронизавшая творчест

во Спинозы, Гете, Гегеля, отвергала возможность связи природного и сверхприродного через личность. Она приковывала внимание к жизни. Спиноза подчеркивал, что "человек свободный ни о чем так. мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни"*. Отныне внимание философов приковано к земному миру, к тайнам подлунного бытия. "Признаем чистосердечно,- сообщает М. Монтень, что бессмертие обещают нам только Бог и религия: ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом". Однако кризис идеалов Просвещения привел к тому, что в европейской философии возникла тяга к темной предпосылке бытия, к прославлению культа эроса и слепых витальных влечений. Особенно отчетливо это проявилось в творчестве А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, О. Шпенглера. Истинная романтизация смерти начинается в новейшей западной философии. Шопенгауэр, например, пытался создать единое воззрение на судьбы тела и души. Основное его положение - утверждение слепой, всепроникающей воли. Шопенгауэр обнаружил обостренный интерес к восточным учениям. Он неоднократно обращался к буддийской философии, к ориентальной поэзии. Жизнь в системе его рассуждении оценивается как нечто такое, чему лучше было бы вовсе не быть. Он рассматривает земное существование как определенного рода заблуждение, промах. Шопенгауэр убежден в том,--что развитие космического цикла породило множество несчастий- А человек призван осознать катастрофичность этого процесса, чтобы осмыслить пагубность земного бытия. Философ доказывал, что существа низшей организации блаженнее человека. Ведь они лишены сознания, поэтому и не ведают, что мир дурен, губителен. Животное, рассуждал Шопенгауэр, страшится смерти только бессознательно, инстинктивно. Оно не может выработать ясную картину физической гибели. Человек не только отдает себе отчет в грядущем конце, он способен также страдать. Реальное ощущение предстоящего исхода усиливает его мучения. Вот почему, по Шопенгауэру, счастье ни в коей мере не может рассматриваться как цель человеческого бытия. Предположение о том, что человек способен обрести счастье, Шопенгауэр называет "пагубным заблуждением". Исходя из него невозможно построить логичную картину мира. Она неизбежно будет полна противоречий. Но стоит перейти на противоположную точку зрения - увидеть цель нашей жизни в страданиях,- как все парадоксы разрушатся. Все существование человека указывает, что страдание - его настоящий удел, жизнь неотделима

от мучений. Появление наше на свет сопровождается плачем. Само бытие человека, в сущности, трагично, а более всего трагичен исход. Во всем видна печать предопределения. Где же выход? Шопенгауэр полагает, что на смерть надо смотреть как на главную цель. Ее тень неизбежно лежит на человеческой жизни. Немецкий философ полагал, что в момент смерти разрешается все, что подготовлялось в течение жизни. Итак, ожидание смерти, ее предчувствие, ее возвещение - вот на что способен разумный человек в отличие от животного. Только человеческая воля может отречься от жизни, отвернуться от нее. Шопенгауэр решительно отвергает идею личного бессмертия. Более того, настаивать на вечности, по его словам, все равно что укреплять заблуждение. Ведь каждый индивид не что иное, как "частная ошибка", "ложный шаг", что-то такое, чему лучше всего не быть. Так складывается своеобразная поэтизация смерти, из которой черпали вдохновение многие авторы. Проблемам смерти значительное внимание уделили также сторонники психоанализа 3. Фрейд, Э. Фромм и другие. Фрейд в своей первоначальной концепции рассматривал половое влечение и стремление к самосохранению как две главные движущие силы человеческого поведения. Позднее решив, что разрушительные тенденции столь же важны, как и сексуальные влечения, он пришел к выводу, что в человеке проявляются два основных стремления: тяга к жизни, более или менее идентичная сексуальному влечению, и инстинкт смерти, имеющий целью уничтожение жизни. Фрейд предположил, что инстинкт смерти, сплавленный с сексуальной энергией, может быть направлен либо против самого человека, либо против объектов вне его. Кроме того, он предположил, что инстинкт смерти биологически заложен во всех живых организмах и поэтому является необходимой и неустранимой состав ляющей жизни вообще. По мнению Э. Фромма, гипотеза о существовании инстинкта смерти обладает тем достоинством, что отводит важное место разрушительным тенденциям, которые не принимались во внимание в ранних теориях Фрейда. Но биологическое истолкование не может удовлетворительно объяснить тот факт, что уровень разрушительности в высшей степени различен у разных индивидов и разных социальных групп. Если бы предположения Фрейда, размышляет Фромм, были верны, следовало бы ожидать, что уровень разрушительности, направленной против других или против себя, окажется более или менее постоянным. Однако наблюдается обратное: не только между различными индивидами, но и между различными социальными группами существует громадная разница в значимости разрушительных тенденций. Так, например, значимость этих тенденций в структуре харак

тера представителей низов европейского среднего класса определенно и значительно выше, нежели в среде рабочих или представителей социальной верхушки. Этнографические исследования познакомили нас с целыми народами, для которых характерен особенно высокий уровень разрушительности; между тем другие народы проявляют столь же заметное отсутствие разрушительных тенденций как по отношению к другим людям, так и по отношению к себе. По мнению Фромма, стремление к жизни и тяга к разрушению не являются взаимозависимыми факторами, а связаны обратной зависимостью. Чем больше проявляется стремление к жизни, тем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тенденции. Чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушению. Как полагал американский философ, наша эпоха попросту отрицает смерть, а вместе с нею и одну из фундаментальных сторон жизни. "Вместо того чтобы превратить осознание смерти и страданий в один из сильнейших стимулов жизни - в основу человеческой солидарности, в катализатор, без которого радость и энтузиазм утрачивают интенсивность и глубину, индивид вынужден подавлять это осознание. Но как и при всяком подавлении, спрятать - не значит уничтожить. Страх смерти живет в нас, живет вопреки попыткам отрицать его, но подавление приводит к его стерилизации"*. Приверженцы психоанализа (так называется психологическое учение, развитое 3. Фрейдом в конце XIX - начале XX в.) ставят в центр внимания бессознательные психические процессы и мотивации. Страх смерти, по их мнению, является одной из причин бедности наших переживаний, нашей безостановочной погони за жизнью. В связи с этим хочется привести строчки из письма М. Суровой (поселок Каменск), которое я беру из полученной мною почты. "В патриархальной культуре,- пишет она,- смерть не воспринимается как неслыханная и жуткая катастрофа. Крестьяне знают о цикличности всего бытия. Традиции помогают найти психологическую опору в естественном процессе жизни и смерти. Сельское кладбище оказывается частью общего уклада. Мертвые остаются среди живых. Современная культура разрушила эти вековые установления. Над покойником смыкаются воды забвения. Память безжалостно вычеркивает его. В результате ощущение полной и бессмысленной трагедии становится для человека непереносимым. Не в том ли разгадка тех психологических деформаций, которые сопряжены сегодня с угрозой смерти? Наконец, не проникает ли мысль о всеобщем испепелении человечества и в ядерные безумства?"

М. Сурова права. Человечество выработало множество культурных традиций, которые помогают ему справиться с угрозой смерти. Американский психолог Р. Лифтон называет эти формы модусами бессмертия. Символическое бессмертие может быть обеспечено различными способами. Назовем прежде всего биологическое увековечение. Человек знает, что он смертей, но в то же время убежден в неиссякаемости человеческого рода. Его собственная жизнь может найти продолжение в потомстве. Такая форма психологического выживания через надежду на неугасание определенных генетических и иных свойств особенно отчетливо прослеживается в традиционных и восточных культурах. Рядовой представитель этих культур стремился утвердить себя в образе племени или рода. Он как бы растворялся в другом через кровные узы. Стремление преодолеть собственную тождественность, особость находит отражение в желании индивида уподобить себя клану, племени, роду. Это мироощущение можно в известной мере выразить строчками Наби Хазри: "К морю стремятся реки, к звездам мечты взлетают. А человек в человеке свою судьбу обретает..." В этом модусе бессмертия индивид оценивает себя как такое существо, без которого традиция иссякает. Ведь именно он является сегодняшним носителем священных заветов, идущих от далеких предков. Конечно, эта идея выходит за пределы биологии. Можно говорить здесь, пожалуй, о форме биосоциального бессмертия. Иным способом символического увековечения можно считать творческое бессмертие. Воздвижение нерукотворного памятника, стремление умирая^ воплотиться в пароходы, книги и другие дела- вот какое воплощение находит в данном случае идея продолжения жизни. Посвятить жизнь реализации общей цели, обрести себя в коллективном сознании или в индивидуальном творчестве, катапультировать себя в будущее - вот суть психологического состояния при попытке утвердить себя через собственные деяния. Вот стихи поэта Владимира Цыбина, которые, как мне кажется, выражают суть этого модуса бессмертия: Я хочу одного, и храню в своем сердце, как кладь, чтобы весь замурован в грозу, замурован в летящие версты, я себя как морзянку, мог грядущему дню передать. Не только научное или художественное творчество позволяет человеку символически сохранить себя. По существу, все виды деятельности обеспечивают такое бессмертие. Здесь и создание новых материальных и духовных ценностей, и передача унаследованных

традиций и знаний, и исцеление больных... Одним словом, все, что сохраняет статус непрекращающегося деяния. Своеобразную версию увековечения предлагает религия. Тео логическое бессмертие - исторически самая значительная его форма. Свою неиссякаемую энергию жизни, волю к сохранению собственной уникальной сущности человек издавна стремился выразить с помощью религиозной символики. В различных религиях эта идея получала разное истолкование. В одном случае, как мы видели, предполагалось бессмертие души, в другом - воскрешение тела, в третьем перевоплощение. Однако мысль о преодолении смерти путем приобщения к вечным духовным ценностям, запредельным сущностям объединяла эти представления. Особенность данного модуса бессмертия вместе с тем обнаруживала определенную противоречивость. Религии предписывали своим поклонникам необходимость собственных духовных приобретений. Но, утверждая непререкаемую значимость неземного, священного, религии зачастую принижали ценность самой жизни. Ведь она оценивалась лишь как роковая пауза на вечном пути к трансцендентному, немирскому, небесному. Желание увековечить жизнь на языке религии фактически оборачивалось ее изначальным принижением. Чрезвычайно распространена во многих культурах также нату ралистическая форма бессмертия. Она возвеличивала природу, ее вечную силу. Вспомним пушкинские строчки: И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть... В японской культуре, например, стремление увековечить себя через единение с природой выражено отчетливо и обостренно. Современное экологическое движение наглядно свидетельствует о том, что натуралистическое бессмертие сохраняет свою значимость как форма психологического самоутверждения. Многие люди хотят порвать с урбанистическим укладом, стать земледельцами или дровосеками. Осуществляется также поиск природных ритмов, позволяющих изменить образ жизни... Во многих странах давно уже самостоятельной формой симво лического увековечения стала опытная трансценденция, то есть стремление с помощью определенной системы упражнений или наркотиков достичь такого состояния, когда утрачивается чувство времени, ощущение индивидуального существования. Человек как бы растворяется в неком океаническом потоке сознания. Сегодня такая практика имеет множество уровней - от просмотров "триллеров", захватывающих сенсационных зрелищ до достижения особого состояния - буддийской самадхи, то есть ощущения высшей собранности и гармонии, полного слияния со Вселенной.

Предтечей такой формы бессмертия, обретаемой путем предельного духовного самоотречения, состояния экстаза, в традиционных культурах были празднества, фестивали, карнавалы, шествия. Они создавали своеобразное психологическое подкрепление тем, кто хотел бы "похоронить смерть". Универсальной психической потребностью можно считать, по-видимому, периодическое обновление практического, повседневного сознания. Из многообразного арсенала образов, которые помогают индивиду сохранить психологическое равновесие перед угрозой собственной гибели, важно сохранить наиболее ценные и жизнестойкие. Древние учили: "Помни о смерти!" Мы убеждаемся сегодня в мудрости этого завета. Помни, то есть не пытайся утонуть в забвении. Не почитай себя бессмертным, ибо вытесненные страхи все равно прорвут плотину... Итак, ресурсы психологического выживания многообразны. Но означает ли это, что "проблема исчерпана". Выбирай из арсенала культуры собственные "модусы" - и страх смерти отступит... На самом деле проблема, разумеется, много сложнее. Сталкиваясь с угрозой смерти, люди ищут все новые и новые способы психической защиты. В нашей культуре многие традиционные ценности оказываются порушенными. Параллельно с этим идет процесс возрождения забытых образов, создания новых символов. Абстрактное, отвлеченное знание обретает личностный смысл. Это важно подчеркнуть, потому что современная культура стоит на пороге грандиозных открытий, связанных с тайнами бытия и смерти. Многие западные реаниматоры, в том числе Э. Каблер-Росс, Р. Моуди, К. Озиз, Э. Харалдсон и другие, собрали огромный материал, свидетельствующий о том, что люди, возвращенные к жизни после клинической смерти, способны воспроизвести в своих исповедях чрезвычайно важные для исследований ощущения посмертного опыта. Ученые были чрезвычайно удивлены тем, что рассказы больных, пришедших в себя после загробных странствий, удивительно напоминают изложение опыта умирания, который содержится в тибетской "Книге мертвых". Разумеется, люди, о которых идет речь, жившие в XX в., даже не подозревали о том, что такая книга существует. Мудрецы древнего Тибета передавали из уст в уста накопленные человечеством знания о процессе умирания. В тибетской "Книге мертвых" собраны наблюдения многих поколений. Пропущенные через определенную духовную традицию, эти сведения, разумеется, представляют немалую ценность и для современной науки. Приступая к комплексному и разностороннему изучению феномена смерти, ученые не могут пройти мимо древней сокровищницы знаний. Само собой понятно, к давнему тексту нужно подходить как к хранителю всеведения.

Тибетская "Книга мертвых" записана около VIII в. В ученых кругах индийского Востока книгу знали давно, но европейцы открыли ее только в нашем столетии. "Каждый человек должен уметь умирать правильно", этому учит древний текст- Никто не в состоянии говорить о смерти, если он не испытал ее. Рождение - обратная сторона смерти. Люди, и это в известной мере удивительно, не помнят свои прежние смерти. Но ведь никто не помнит и собственного рождения. "Книга мертвых" - свод универсальной практики, через которую должен пройти усопший, прежде чем быть духовно возрожденным. Тибетские тексты читали умирающему или тому, кто уже покоился на погребальном катафалке. Непосвященные доступа к книге не имели. Ее воспроизводил посвященный. Чтение предполагало, во-первых, помочь усопшему или агонизирующему понять все этапы очередных переживаний и испытаний, которые выпадут на его долю. Предполагалось, что горе, любовь и молитвы близких только задерживают переход человека в иной мир. Произнесение текста, напротив, позволяло перейти в страну смерти освобожденным от телесных и других земных тягот. Агония анализируется в тибетской "Книге мертвых" как своего рода процесс, в котором умирающий может проявить себя надлежащим образом или, наоборот, неискусно, неподготовленно. Книга служила своеобразным учебником, помогающим уходящему из жизни не растерять своей духовности, предписываемой религиозной традицией. Она учила встречать смерть с ясным сознанием неизбежности устранения тела, а потому не проявлять малодушия или не выказать свою непосвященность в тайны угасания. Сначала душа покойного покидает тело, затем лишается чувств и, наконец, переходит в состояние пустоты. Умирающий сохраняет сознание, но его контакт с окружением оказывается неполным, ограниченным. В частности, он уже не в состоянии передать то, что с ним происходит, что он видит и слышит. Вместе с тем до усопшего долетают различные необычные звуки: гром, просверк молний, невероятный шум. Тело свое он видит как бы со стороны или скорее даже с высоты, что приводит его в изумление. Вместе с тем он видит своих близких и друзей. Более того, он ясно видит погребальную церемонию. Но сам он как бы отделился от тела, поэтому его самого близкие не видят и не слышат. Связь оказывается разорванной. Постепенно усопший осознает, что он уже покинул подлунный мир. Он ощущает смятение, смерть удручает его, но еще больше его страшит непонятность собственной судьбы. Душа не может покинуть родные места и еще продолжает блуждать возле тех мест, которые покойный покинул.

Умирающий слышит далекое громыхание, завывание ветра. Обволакивается туманом последняя картина мира. Затем человек чувствует, что он способен разглядеть свое тело со стороны, как бы извне, он различает фигуры родственников и близких, омывающих его тело и льющих слезы. Еще раз усопший хочет откликнуться на их печаль, однако голос его души никто не слышит, ведь он говорит уже из другого бытия. Некоторое время растерянный дух продолжает оставаться на прежнем месте, как бы не зная, куда податься. Он чувствует, что обрел какое-то но вое тело, новую оболочку, непохожую, однако, на ту, земную. Душа покойного без затруднений проникает сквозь любые препятствия, через стены, скалы и горы, не ощущая физических преград. Она молниеносно оказывается там, где захочет, ибо полет ее ничем не ограничен. Необычайную остроту приобретают все органы чувств. У умершего появляется тонкий слух, даже если он был глух при жизни. Он способен охватить своим взором бескрайние просторы. Все утраченные качества возвращаются. Душа видит, слышит, воспринимает... Еще миг - и перед покойным возникают странные существа. "Книга мертвых" называет их чистыми, ясными и светозарными. Тексты заранее предупреждают о таких встречах и рекомендуют усопшему сблизиться с ними, так как они будут весьма нужны. Далее в "Книге мертвых" говорится что-то о зеркале или неком отражении, в котором умерший увидит все свои прижизненные хорошие и плохие поступки. Он чувствует, что обязан понять, осознать, ради чего жил, к чему было направлено его земное существование, чем оно одухотворялось. В последних разделах "Книги мертвых" рассказывается о ре инкарнации, то есть об очередных воплощениях души, о возвращении к земному существованию и о влиянии минувшей жизни на характер нового воплощения. Древний документ уникален в том смысле, что он стремится представить цикл существования между смертью и рождением. Тибетский буддизм всегда придавал огромное значение ритуалам, обрядам и церемониалу, в том числе и похоронному. Этим обрядам сопутствовала вера в священные слова, заклинания, слоги речи. А теперь попробуем вернуться к вопросу: почему люди не помнят своего рождения, своей предыдущей смерти? Ответы на эти вопросы содержатся в работах группы ученых-психиатров, психологов, нейрохирургов, среди которых Майкл Мёрфи, Дик и Ричард Прайс, Станислав Гроф, Рик Тарнас и другие. В течение многих лет они изучают природу человека в Эселенском. институте в Калифорнии (США), тайны сознания и подсознания. Психотерапевтические опыты, которые проводил С. Гроф, натолкнули его на интереснейшее открытие. Оказывается, в под

сознании можно обнаружить некие кладовые памяти, которые не обнажают своих сокровищ в обычном состоянии. Но в эксперименте, когда с помощью различных средств эти шлюзы ничем не прикрыты, человек способен вспомнить всю свою жизнь, вызвать из глубин подсознания такие картины, которые, казалось бы, никогда не гнездились в активной памяти. Особенно насыщенную информацию несут эти матрицы перед ликом смерти. Человек вспоминает всю жизнь, начиная от тайны рождения. Двигаясь еще дальше по шкале времени, он способен увидеть и предшествующую смерть. Он оказывается во власти глубоких архетипических и запредельных состояний сознания. На психологических сеансах человек проходит стадии агонии, смерти и повторного рождения. Эксперименты показали, что люди, прошедшие через психо терапевтический опыт, когда испытываются ощущения, связанные со смертью и повторным рождением, резко меняют свое представление о самих себе, об окружающем мире. Преображается присущая им иерархия ценностей, исчезает чувство отчуждения. Напротив, возникает чувство радости, безмятежности, психологического благополучия, рождается вкус к жизни. Такой человек лучше воспринимает мир. По мнению Грофа, символы, возникающие при процессе "умирания рождения", легко обнаруживаются во многих культурах. Человек как бы вспоминает конкретные эпизоды из жизни предков, реальные картины прошлого, отождествляет себя с сознанием растений. При этом в памяти человека оживают детали костюмов прошлых эпох, предметы образа жизни, картины древней религиозной практики. Столкновение со смертью порождает глубокий экзистенциальный кризис, стремление глубоко осознать смысл жизни. У многих людей возникли стойкие религиозные чувства, независимые от их происхождения, образования и ранее зафиксированных верований. Многие пациенты ощущают себя гонимыми жертвами, отождествляют себя с узниками инквизиции, концлагерей, несчастными, оказавшимися в эпицентре землетрясения. Они нередко уподобляли себя с древнегреческими образами - Танталом, Сизифом, Иксионом, Прометеем. Матрицы памяти воспроизводят средневековые битвы, крестовые походы, сражения на баррикадах, революции против тирании, сражения с морскими чудовищами. Часто эти картины соединяются с красочными картинами сексуальных оргий. Однако гораздо чаще возникают религиозные сцены, одушевленные прославлением страдания и кровавыми жертвами - видения в духе Ветхого Завета. Приходит из глубин сознания

ощущение страданий распятого Христа. Затем в подсознании возникает чувство освобождения, сопровождаемое миражами возрождения, очищения, освобождения. Опыт нередко окрашивается в религиозные тона: картины Спасения, Возрождения. Переживается состояние Мокши, высшей цели человеческих стремлений, согласно философии индуизма, состояние освобождения от бедствий эмпирического существования с его бесконечными перевоплощениями. В заключительной стадии опыта пациенты вообще оказываются как бы за пределами собственной смерти. Они испытывают радость, спокойствие, расслабление. Преобладает религиозно-мистическое и демоническое самоощущение. Часто возникают видения биологического характера. Например, некоторые пациенты "прочитывают" генетический код. Они оказываются способными описать возвращение к жизни в утробном периоде, иногда воссоздают картины жизни дочеловеческих предков. По мнению Грофа, все эти видения можно характеризовать как феномен, свободный от культуры. Иначе говоря, человек обращается к совокупному духовному опыту человечества, а вовсе не к национальной символике. Люди, никогда не читавшие К.-Г. Юнга, который ввел понятие архетипа, тем не менее воспроизводят описанные им образы "Великой Матери", "Ужасной Матери", "Космического века", "Золотого века". При терапевтических сеансах самоанализа возникает нечто вроде внутреннего радара, содержание памяти озаряется сильным эмоциональным истоком, импульсом. Тяжелые ощущения пациента становятся столь интенсивными, что человек чувствует, как он перешел за границы индивидуального страдания, испытывая общую боль целой группы людей, всего человечества. Люди в подобных случаях отождествляют себя со смертельно раненным солдатом, то с узником тюрьмы, то с истерзанным животным. Откуда берутся эти образы и что они означают? Можно полагать, что в данном случае активизируется коллективная память человечества, заключенная в глубинах подсознания. Такие изначальные врожденные психические структуры, порождающие общезначимую символику сновидений, мифов, сказок и других созданий фантазии, К.-Г. Юнг и называл архетипами. Эти устойчивые образы и проявляются на матрице памяти у людей, переживающих опыт смерти. Можно полагать, что подсознание конкретного человека способно вынести на поверхность только образы собственной национальной культуры, то, что близко и понятно индивиду, носителю определенных традиций и навыков. На самом деле в глубинах психики возникают образы, выходящие за пределы того или иного культурного ареала. Человек обращается к древним

культурам Египта, Индии, Китая, Японии, Центральной Америки, Греции. Совершенно очевидно, что в его генетической памяти такая символика и такая предельная конкретность видений могли отсутствовать. Однако древние культуры не воспринимаются как чуждые. Напротив, испытывается чувство глубокой причастности к ним. Человек отчетливо видит картины прошлого, сопереживает участникам воспроизводимых событий. По мнению Грофа, конкретность тех или иных архетипиче-ских образов закладывается еще в утробном периоде младенца. Он выделяет четыре своеобразные матрицы, то есть гипотетические образы ощущений, которые возникают у человека во время его выхода из лона матери, начиная с появления зародыша до рождения. Первая матрица хранит символику пребывания в утробе. Спокойное развитие ребенка сопровождается ощущениями безграничности, расслабленности, защищенности- Этому состоянию соответствуют видения неба, рая, мистического слияния, космического единства. Беспокойное внутриутробное развитие рождает совсем иные образы - злых демонов, враждебных сил природы... Вторая матрица хранит память о первой стадии рождения. В подсознании плода возникает чувство страха, опасности для жизни, хотя источник угрозы пока неясен. В глубинах психики закладываются архетипы. Рождается, например, образ печи, водоворота, который увлекает в свои пучины существо, словно заглатывая его, как это делает огромное чудовище, дракон, питон. Этому состоянию психики в мистической духовной традиции и религиях соответствуют такая символика, как утерянный рай, падение ангела, падение в подземное царство, в гроты, плутание в лабиринтах. Символически первую стадию родов можно, согласно Грофу, выразить как "безысходную ситуацию", страх замкнутого пространства, психические и физические страдания. Этому состоянию соответствуют архетипические образы, символизирующие вечное страдание и проклятье,- Тантал, Прометей и др. Типичные ощущения этой матрицы - бессилье, безнадежность, экзистенциальное чувство вины, отчаяния *. Процесс рождения еще не завершен. Но вступает в свои права третья матрица. Происходит страшная борьба за жизнь, плод как бы пытается преодолеть чувство удушья, физического сжатия. Рождаются огромные потоки энергии. В глубинах психики возникают символические образы вулканов, штормов, стихийных потрясений, смерчей... Этому состоянию соответствуют архетипические темы: сцены судного дня, схватки сверхгероев, титанов.

Мифологические образы - космические схватки с участием демонов, ангелов, богов. Приближается последняя заключительная стадия родов. В ней проявляет себя четвертая матрица. Ее религиозные и мифологические символы - жертвоприношения, самопожертвования. Классический символ перехода от третьей матрицы к четвертой - возрождение легендарной птицы Феникс, которая, по представлениям древних, в старости сжигала себя и воспаряла к небу молодой и обновленной. Процесс агонии прекращается. Плод выходит из лона матери. После острой боли и напряжения наступает миг сладчайшего расслабления. Мрак сменяется ослепительным светом. Разрезана пуповина, и человек начинает самостоятельное существование. Казалось бы, в этой стадии все архетипические образы должны отключиться, так как теперь возникает индивидуальное бытие. На самом деле именно в этот момент матрица памяти заполняется разветвленной символикой. В опытах, когда психолог с помощью разработанной техники помогает человеку вспомнить момент собственного рождения, в сознании пациента возникает ощущение грандиозной катастрофы. Возникает острое желание прекратить опыт. Но если эксперимент доводится до конца, у человека видение бездны сменяется образом мощного света. В глубинах психики обнаруживаются картины цветущей природы, весны, яркого дня после бури. Этому состоянию соответствуют символы из сферы коллективного бессознательного. Однако здесь происходит как бы смешение архетипических сущностей. Наряду со светлыми образами Христа, Осириса, Адониса проходят в подсознании аллегории Молоха (в библейской мифологии божество, для умилостивле-ния которого сжигали малолетних детей). Шива один из трех верховных богов наряду с Брахмой и Вишну в брахманизме и индуизме изображается в грозном виде. У новорожденного, судя по всему, сознание еще вне времени и пространства. Он не отделяет себя от внешнего мира. Затем младенец постепенно начинает воспринимать себя как некую осо-бость. Ощущается тело, рождается сознание. Затем происходит как бы интеграция тела и личности. Традиционная западная наука полагает, что это и есть самый высокий уровень сознания. Однако, по мнению К. Уилбера, который в разработке своей концепции опирается на тибетскую "Книгу мертвых", можно выделить и другую, более совершенную форму сознания. В ней все формы сливаются в безграничное свечение потока сознания. В наши дни многие ученые натолкнулись на способность человека "путешествовать" по зонам своей психики, вызывать

из глубин подсознательного образы прожитой жизни. Но самое поразительное - человек, оказывается, может обратить время вспять, вернуться к тайне своего рождения, дойти до истоков своей психики, то есть изначальных, первых ее проявлений. Но это еще не все. Он способен вызвать в памяти картину появления на свет и пережить эффект предшествующей смерти, которая предварила новое телесное воплощение. Означает ли это, что современные эксперименты подтверждают древнюю идею метемпсихоза, концепции перевоплощения душ (человека, животного иногда даже в растение или предмет неживой природы). Это представление, как известно, характерно для ряда философских систем прошлого и многих ранних и развитых форм религии. Гроф и его последователи оставляют этот вопрос открытым. Они не утверждают, что человек многократно является в этот мир. Задача ученых состоит в том, чтобы накопить материал для радикальных выводов. Однако несомненно, что в идее метемпсихоза выражено представление о единстве всего сущего. И эта философская посылка находит признание и конкретную теоретическую разработку у многих современных исследователей. Несомненно, данные психотерапии расширяют узкие рамки традиционной психологии. Они способствуют рождению новых взглядов на основные феномены психики. Эти сведения позволяют в ином ракурсе проанализировать динамику истории, ее механизм, раскрыть тайну творческой активности человеческого духа. Вместе с тем они, разумеется, позволяют приблизиться к разгадке тайн бытия. Из глубины веков возникают доказательства того, что физическое существование человека не единственная форма бытия. Здесь уместно поставить вопрос: имеются ли сведения о посмертном опыте в нашей стране? Ведутся ли аналогичные наблюдения нашими учеными? Обратимся к интервью, которое напечатано в журнале "Наука и религия". По мнению старшего научного сотрудника Института общей реаниматологии АМН СССР Г. В. Алексеевой, описания посмертных видений носят общий характер. Обычно это черный тоннель, свет в конце тоннеля. Вероисповедание, по мнению нашего специалиста, по-видимому, накладывает определенный отпечаток на рисунок "видения": верующие в своих галлюцинациях видят ангелов, видят демонов смерти, божественное сияние. Вот одно из характерных свидетельств: "Мой отец, будучи молодым человеком, охотился в ноябре на лимане и простудился. Сельский врач осмотрел его и предупредил родственников, что жить ему осталось немного. Вызванный из города врач подтвердил его слова. К утру отец умер. Пригласили священника,

но тот почему-то отпевать не стал, сказал, что надо подождать. Так и лежал отец рядом с собственным гробом, среди родственников, съехавшихся на похороны. На пятый день он застонал и открыл глаза. Мать, проплакавшая все эти дни, кинулась к нему на грудь, и он ей тихо сказал: "Я теперь буду жить"*. Что же рассказал отец о своем посмертном опыте. Постучал кто-то в окно и сказал: "Степан, выходи!" За окном знакомый всадник. Сели на лошадь и прискакали на поляну, освещенную ярким светом. Их встретили много людей. От них отделилась одна женщина. Это была тетя Дионисия, умершая двенадцать лет тому назад. Она сказала: "Степан, зачем ты пришел -сюда, тебе еще рано. Иди к тем людям, они тебя накормят". Но не доходя до стола, он насытился. И тогда подошла другая женщина и сказала: "Ты должен привезти нам Ивана Буруна. Срок тебе пять дней. Если не привезешь, останешься с нами". Долго искал он дом Буруна и не мог отыскать, пока наконец не догадался отпустить поводья, и конь сам привел его к дому. Отец постучал. Иван Бурун вышел и сел сзади. Встретила их та женщина, она отвела отца в сторону и стала говорить напутственные слова, что надо жить в любви к ближнему, по пятницам поститься, что проживет отец еще 63 года. Во время рассказа отца мать тихо охнула: "Иван Бурун вчера скончался". Автор этой исповеди действительно умер в возрасте 84 лет. По мнению Г. В. Алексеевой, рассказы такого рода вполне укладываются в концепцию, разрабатываемую Р. Моуди. Видение яркое, эмоционально переживаемое. Каждая деталь видится выпукло, такое забыть невозможно. В научной литературе наших дней широко обсуждается проблема многообразия форм жизни. Напомним, что Э. Циолковский подробно освещал эту тему. Сегодня, например, выдвигается версия о биоинформационной форме жизни. В частности, английский физик Д. Бом полагает, что жизнь присутствует всё-проникающе повсеместно, но в некоем свернутом виде. Даже в такой ситуации, которая оценивается нами как безжизненная, обнаруживается нечто жизнетворное. Например, молекула двуокиси углерода, пересекающая границу клетки в листе, отнюдь не внезапно становится "живой". И молекула кислорода не уми рает неожиданно при переходе из листа в атмосферу... Обращение к теме смерти имеет и общекультурный смысл. Оно позволяет привлечь внимание философов, социологов, культурологов к изучению совокупного духовного опыта человечества, к сравнительному изучению различных памятников древности, мифологического и религиозного сознания. Невозможно

проникнуть в глубинную сущность культуры, обходя столь важнейшую тему, как феномен смерти. И напротив, изучение этой проблемы позволяет ощутить живой нерв культуры. Обширный материал, приведенный в сборнике, позволяет внести изменения в сложившуюся в нашей культуре иерархию ценностей. Постижение феномена смерти имеет огромное психотерапевтическое значение. Многие современные ученые справедливо считают, что агрессивность и убийства, сопровождающие человеческую историю, есть не что иное, как проявление социальной психопатологии. Отсюда актуальность таких гуманистических программ, которые позволяют избавить человека от переживаний агонии, страха и открыть ему путь к новым ощущениям - к чувству безопасности, уважению к жизни, творчеству... Напомним в заключение мудрую сказку Анатоля Франса. Умирает старый король, мучительно страдая от того, что так и не узнал истории своего народа. Его утешает придворный историк. Стоит ли огорчаться? Судьбы людей так невероятно похожи. "Мой повелитель, историю можно свести к трем словам: люди рождаются, живут и... умирают". Комментируя эту сказку, М. Горький поправил историка. "Нет, заметил он,-люди рождаются, борются и побеждают!" Смерть не заслоняет ценности и уникальности земной жизни...







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх