ПРИЛОЖЕНИЕ

Согласно разумному обычаю, новую книгу дают прочесть, прежде чем отдать в печать, сведущим друзьям. Они часто обнаруживают поразительные логические и другие ошибки, не замеченные автором, слишком уж привыкшим к предмету. И прежде всего они указывают на «лакуны», пустые места, где осталось не сказанным то, о чем надо было сказать. Подобные пробелы особенно неизбежны в такой книге, как эта; более того, многие необходимые уточнения, ограничения и дополнения было бы трудно включить в текст, поскольку это слишком часто прерывало бы изложение мыслей, к которым они относятся. Многие из таких прибавлений слишком объемисты, чтобы их можно было включить в виде подстрочных примечаний. Поэтому мы (т. е. автор и издательство) решили выделить эти "большие подстрочные примечания" в особое приложение. Мы рассчитываем, что в дальнейших изданиях книги оно будет расти. Выражаю здесь сердечную благодарность всем друзьям, представившим свои комментарии, и в особенности Эдуарду Баумгартену, Дональду Маккею, Отто Рёсслеру и Гансу Рёсснеру. Поскольку "Гносеологические пролегомены" читало больше людей, чем остальную часть книги, к ним относится несоразмерно большая часть комментариев.

1. (С. 257) "Я мыслю, следовательно, существую" — таков популярный перевод этого изречения Декарта. Даже в американском юмористическом журнале «Нью-Йоркер» можно было недавно увидеть на рисунке гигантский компьютер, изумляющий своих конструкторов тем, что пишет на ленте "cogito, ergo sum". Точнее, однако, было бы перевести Декартово «cogito» не "я мыслю", а "я сомневаюсь".[250] Великий шаг, совершаемый ребенком, когда он впервые говорит «я», шаг, который можно было бы назвать онтогенетическим возникновением человека, никоим образом нельзя отождествить с процессом, который имеет в виду Декарт. Ребенок вовсе не говорит "sum cogitans",[251] он говорит "я не хочу" или "я хочу есть". Декарт ставит под сомнение именно фундаментальные переживания нашего Я, выраженные в этих словах; уверен он лишь в том, что сомневается. С принятой здесь точки зрения гипотетического реализма нелепо сомневаться в неустранимых данных, которые мы находим в переживании нашего «Я». Вольфганг Метцгер ввел понятие «данного» в переживании (erlebensmäßig "Vorgefundene"), того, что просто "здесь есть" (da ist), существование чего не нуждается в «объяснении» иде может быть подвергнуто сомнению. Это первично пережитое и есть "primum datum",[252] основа не только всего того, что мы находим в себе путем размышления (reflektierend) и что составляет предмет феноменологии и большой части всей философии. Более того, оно является первоисточником всего нашего косвенного знания об окружающем нас реальном мире, которое Дональд Кэмпбелл назвал «дистальным» знанием. Именно это и забывают обычно многие псевдообъективные ученые. Выражение «дистальное» взято из анатомии, где оно означает "удаленное от центра тела"; в переносном смысле оно отлично подходит к тому, что имеет в виду Кэмпбелл.

Я воспользовался цитатой из Декарта в откровенно популяризированной форме для выражения того, что знание о нашем собственном переживании непосредственно и несомненно; но это вовсе не означает, будто все другое, косвенное и «дистальное», знание ненадежно, как утверждают с разной степенью настойчивости философы нереалистического направления. Единственное последовательно нереалистическое мировоззрение — это солипсизм.[253]

2. (С. 258) Может показаться противоречием, что я, критикуя здесь идеализм Гёте, в то же время предпослал моей книге в виде девиза цитату из "Мягких ксений": "War nicht das Auge sonnenhaft, die Sonne könnt'es nie erblicken". Во введении к своему "Учению о свете" Гёте приводит другой вариант: "War nicht das Auge sonnenhaft, wie könnten wir das Licht erblicken?"[254] Незадолго до этого он говорит: "Глаз обязан свету своим существованием. Из безразличного животного вспомогательного органа свет вызвал к жизни орган, подобный самому себе; таким образом, глаз образовался в свете ради света, чтобы внутренний свет встретился с внешним". Какое невероятное смешение поистине гениального прозрения с вывернутым наизнанку истолкованием фактов! Провидец Гёте постигает во всей полноте факт взаимной приспособленности организма и окружающего мира, но типолог Гёте не может понять сущность процесса приспособления, хотя часто кажется, что он к этому очень близок. Таким образом, возникает просто непостижимое противоречие: Гёте, проявляющий столь глубокое понимание динамики в природе (достаточно вспомнить "die ewig rege, die heilsam schaffende Gewalt"[255] или "Wenn ich beharre, bin ich Knecht"[256] и т. д.), остается слеп к тому, что творит не кто иной, как сама жизнь, и что вовсе не какая-то предустановленная гармония привела к тому, что внутренний свет воссиял навстречу внешнему!

Мы знаем, что глаза возникли в постепенном приспособлении к физическим свойствам света. Однако есть такие соответствия между внешним и внутренним, о которых нельзя прямо утверждать, что они созданы процессом приспособления. У человека есть ценностные восприятия, находящиеся в несомненном соответствии с великим становлением мира организмов. Но эволюционное объяснение этого соответствия звучит малоубедительно и искусственно. Соответствие состоит в том, что каждый нормальный человек воспринимает как высочайшую ценность то, что делает испокон веку органическое становление, превращая неупорядоченное и более вероятное в упорядоченное и менее вероятное. Этот процесс все мы воспринимаем как созидание ценностей. Шкала ценностей "ниже — выше" совершенно одинаковым образом применима к видам животных, культурам и созданным человеком произведениям искусства. Согласованность нашего восприятия ценностей с творческим свершением, охватывающим все живое, может быть основана на том, что определенные процессы, действующие во всем мире организмов, в человеке как мыслящем существе пробуждаются к сознанию. Если это так, то восприятие, мышление и бытие образуют в этом отношении единое целое, и ценностное суждение, основанное на восприятии, является априорным в собственно Кантовом смысле, т. е. логически необходимым (denknotwendig) для каждого сознательно мыслящего существа. Альтернативное объяснение состоит в том, что в человеке заложен эволюционно возникший, врожденный механизм запуска, представляющий ему все более упорядоченное как заслуживающее предпочтения; как уже было сказано выше, такое предположение кажется несколько искусственным.

Следует подчеркнуть, что предположение об априорности человеческих ценностных суждений не имеет ничего общего с допущением сверхъестественных, виталистических факторов. Если считать это предположение справедливым, то произведение чистого искусства, создаваемое человеком независимо от побуждений, связанных с целесообразностью для сохранения вида, могло бы рассматриваться как материализация априорных ценностей. Тогда создание произведения искусства с внутренне присущей ему ценностью было бы в самом деле подобием процесса творения: заложенный в нем творческий принцип, в этом предположении, не имманентен[257] преходящему материалу, глине или мрамору статуи, холсту или краске картины, он живет лишь в художнике, создавшем произведение искусства. Живой организм столь же преходящ, как произведение искусства; но он не создан художником, его создал принцип, заложенный в нем самом, — если угодно, некий имманентный своему творению творец. Живое существо — не подобие[258] чего-то иного, оно само есть знающая реальность. Допущение, что оно лишь подобие непреходящего, содержит в себе ту же ошибку антропоморфного толкования творческого процесса, о которой была речь на с. 257–258.

3. (С. 259) Может показаться странным, что здесь, в контексте сравнительного исследования поведения, как будто неожиданно зашла речь о постановках вопроса, принятых в медицине. Между тем эти науки теснейшим образом связаны между собой. Сравнительное исследование поведения исторически началось с того, что расстройства врожденных форм поведения привлекли внимание к их физиологической природе. Если мы, например, наблюдаем врожденную форму поведения, как она проявляется в нормальных условиях свободной жизни соответствующего вида, скажем, поведение волка, закапывающего в укромном месте кусок добычи, то мы попросту ничто не узнаём о физиологии этого действия. Но когда мы видим, как молодая такса относит кость в угол комнаты и там безуспешно выполняет движения рытья ямы, затем укладывает кость на место не вырытой ямы и, наконец, тщательно обнюхивает несуществующую землю над костью, то мы узнаём тот в высшей степени примечательный факт, что вся эта последовательность форм поведения в целом является врожденной и не направляется добавочными стимулами.

Таким же образом в принципе патологическое явление служит важнейшим источником нашего знания о «нормальном» ходе физиологического процесса. То же отношение взаимного прояснения, какое существует между физиологией и патологией вообще, связывает физиологию и патологию поведения, иначе говоря, сравнительное исследование поведения и психиатрию. В дальнейших главах, и особенно в следующем томе, мне придется еще не раз возвращаться к этому предмету.

Слово Schöpfung,[259] как учит нас филология, еще в раннем средневерхненемецком языке расщепилось на «schaffen» = лат. сгеаге[260] и "schöpfen" = лат. haurire.[261] Значение «schaffen» совпадает со значением древневерхненемецкого «schaffon» = bewirken.[262] Таким образом, в "schöpfen" заключено также и значение "erschaffen".[263]

4. (С. 359) В контексте этой книги нельзя не упомянуть, что Хомский постоянно ссылается на работы Вильгельма фон Гумбольдта как языковеда. В работе "О различиях в строении человеческого языка" (1827) Гумбольдт пишет: "Язык, понимаемый в его подлинной сущности… есть не произведение (Ergon), а деятельность (Energeia). Поэтому его подлинное определение может быть только генетическим. Именно, он есть вечно повторяющаяся работа духа, чтобы сделать членораздельный звук способным к выражению мысли… В этой работе духа, стремящегося возвысить членораздельный звук до выражения мысли, содержится нечто постоянное и однотипное; понятое возможно более полно и систематически изложенное, оно составляет форму языка". И в другом месте: "Язык есть формирующий орган мысли. Умственная деятельность, вполне духовная, вполне внутренняя и в некотором смысле бесследно исчезающая, посредством звука получает внешнее выражение, превращаясь в чувственно воспринимаемую речь, а в письме обретает прочную телесность. Таким образом возникают все виды сказанного и написанного; язык же есть совокупность, включающая звуки, производимые указанным образом умственной деятельностью или могущие быть произведенными ею в будущем, а также возможные соединения и преобразования этих звуков по законам, аналогиям и привычкам, опять-таки вытекающим из природы умственной деятельности и соответствующей ей звуковой системы; притом язык включает эти звуки, соединения и преобразования таким образом, как они содержатся в совокупности всего сказанного или написанного. Тем самым умственная деятельность и язык едины и неотделимы друг от друга; и нельзя, например, попросту считать, что умственная деятельность производит язык, а язык ею производится. Потому что, хотя все однажды сказанное есть, конечно, произведение духа, оно принадлежит уже существующему языку, а потому определяется не только деятельностью духа, но также звуками и законами языка; и каждый раз, как только оно снова является в языке, оно производит обратное определяющее действие на дух. Умственная деятельность необходимым образом связана со звуком, потому что без этого мышление не достигает отчетливости, а представление не превращается в понятие. Она производит звук по своему свободному решению и формирует его своей силой, так как именно ее воздействие и делает звук членораздельным (если бы можно было вообще представить себе начало всякого языка); тем самым она образует область таких звуков, которая, став самостоятельной, производит на нее обратное действие, определяющее и ограничивающее ее".

5. (С. 409) Здесь опять уместно сослаться на упомянутые в примечании 4 исследования о языке Вильгельма фон Гумбольдта.

6. (С. 414) Непосредственное сравнение видов животных с целыми культурами обычно вызывает возражения людей, сильно ощущающих различную ценность низших и высших живых систем. Тот бесспорный факт, что культуры представляют собой в высшей степени сложные духовные системы, построенные на символах объективированных культурных ценностей, побуждает людей, запутавшихся в привычках дизъюнктивного мышления, забывать, что культуры — естественные образования, возникшие естественным путем. Напомню сказанное в главе 2 о возникновении новых системных свойств, а также рассмотренное в 3.4 заблуждение, связанное с построением противоположных понятий.

Различие в ценности, придаваемой нашим восприятием низко- и высокоинтегрированным живым системам, не рассматривается в этом томе, как было уже упомянуто на с. 457; оно несколько искусственно обойдено, поскольку должно составить предмет следующего тома. В частности. там будет речь о резко отрицательных ценностных ощущениях, которые вызывает у нас всякий регресс в ходе эволюции.

Примечания:

Если бы глаз не был подобен солнцу, Он никогда бы не смог его увидеть. — Примеч. пер.

Воспринимающий аппарат (англ.). — Примеч. пер

Кристиан Моргенштерн (1871–1914) — немецкий поэт и сатирик.

250

Согласно латинско-русскому словарю И. X. Дворецкого (изд. 3-е, 1986), cogitare означает "мыслить, думать, рассуждать; придерживаться мнения, быть расположенным; представлять себе, воображать; задумывать, замышлять, затевать; намереваться прибыть, рассчитывать отправиться". Примеры из латинских классиков не содержат оттенка сомнения. По-видимому, Лоренц исходит из общего смысла текста, содержащего эти слова. Так как речь идет о решающем моменте, знаменующем начало новой европейской философии, приведем соответствующий отрывок из перевода декартовского "Рассуждения о методе" (ч. IV):

"Доводы, доказывающие существование Бога и человеческой души, или Основание метафизики.

Не знаю, следует ли мне знакомить вас с моими первыми тамошними размышлениями; они столь метафизичны и столь необычны, что, пожалуй, не всем придутся по вкусу. И, однако, чтобы можно было судить, достаточно ли тверды заложенные мною там основы, я некоторым образом вынужден говорить о них. Я давно уже замечал, что в повседневной жизни необходимо иногда следовать мнениям, заведомо недостоверным, совершенно так, как если бы они не вызывали сомнений, о чем уже сказано выше; но желая заниматься только поисками истины, я считал, что в данном случае надо делать противоположное и отбросить как абсолютно ложное все, в чем я мог сколько-нибудь усомниться, чтобы видеть, не останется ли после этого в моем представлении чего-либо такого, что было бы совершенно несомненным. Так как чувства нас иногда обманывают, то я готов был предположить, что нет ни единой вещи, которая была бы такова, какою они нам ее изображают. И так как имеются люди, которые ошибаются в рассуждениях, относящихся даже к простейшим предметам геометрии, и делают здесь паралогизмы [ложные выводы], то, полагая, что я способен ошибаться так же, как и любой другой, я отбросил как ложные все доводы, принятые мною раньше за доказательства. Наконец, принимая во внимание, что те же мысли, какие мы имеем, когда бодрствуем, могут появиться у нас и во сне, причем ни одна из них не является в тот момент истиною, я решил вообразить, что все когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем обманчивые сновидения. Но тотчас же вслед за тем я обратил внимание на то, что, в то время как я готов мыслить, что все ложно, необходимо, чтобы я, который это мыслит, был чем-нибудь. Заметив, что истина: я мыслю, следовательно, я существую, столь прочна и столь достоверна, что самые причудливые предположения скептиков неспособны ее поколебать, я рассудил, что могу без опасения принять ее за первый искомый мною принцип философии. Затем, исследуя со вниманием, что я такое, и видя, что я могу вообразить, будто у меня нет тела и нет никакого мира, где бы я находился, но что я никак не могу вообразить, что я не существую, а напротив, из самого факта, что я намеревался сомневаться в подлинности других вещей, вытекает весьма очевидно и достоверно, что я существую; если же я перестал только мыслить, то, хотя бы все существовавшее когда-либо в моем воображении и оказалось истинным, я не имел бы никакого основания считать себя существующим"
(Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950. Перевод В. В. Соколова)

251

"Я есмь сомневающийся" (лат.). — Примеч. пер.

252

"Первое данное" (лат.). — Примеч. пер.

253

Солипсизм — философская позиция, согласно которой нам может быть известно лишь наше собственное существование.

254

"Если бы глаз не был подобен солнцу, как могли бы мы увидеть свет?" (нем.). — Примеч. пер.

255

"Вечно деятельная, благотворная сила" (нем.): фраза из «Фауста». — Примеч. пер.

256

"Если я не меняюсь, я раб" (нем.). — Примеч. пер.

257

Имманентен — здесь: внутренне присущ.

258

Живое существо — не подобие. — Намек на финал «Фауста»: "Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis" ("Все преходящее есть лишь подобие").

259

Творение (нем.). — Примеч. пер.

260

Творить (нем., шт.). — Примеч. пер.

261

Черпать, собирать, заимствовать, поглощать (нем., лат.). — Примеч. игр

262

Вызывать, быть причиной (нем.). — Примеч. пер.

263

Создавать, творить (нем.). — Примеч. пер.

Оглавление