Андрей Андреев "ОТСУТСТВУЮЩИЕ ВСЕГДА ВИНОВНЫ..." В октябре 1820 года в с...

Андрей Андреев

"ОТСУТСТВУЮЩИЕ ВСЕГДА ВИНОВНЫ..."

В октябре 1820 года в столице Российской империи Петербурге взбунтовался любимый полк императора, гордость русской гвардии - Семеновский полк. Солдаты-зачинщики выступления были затем сурово наказаны, полк расформирован, а командир, жестокость которого и явилась причиной восстания, предстал перед судом. Но спустя еще год были арестованы и отданы под суд четыре бывших семеновских офицера, двое из которых даже не были на месте в момент восстания. Их подозревали в заговоре,,, В поисках членов тайных обществ, будущих декабристов, власти заключают под стражу людей, единственная вина которых состояла в неуклонном следовании дворянской чести и желании поступать в согласии со своей совестью. Процесс над ними не только был своего рода репетицией процесса декабристов (с участием даже некоторых общих действующих лиц), но и показал создавшуюся после семеновской истории ситуацию в русском обществе, полную страха и непонимания, чреватую многими гибельными последствиями, одним из которых в конечном итоге и стало восстание на Сенатской площади...

Восстание Семеновского полка и русская жизнь в 1820-х годах

Когда воскресным октябрьским днем 1820 года Федор Глинка бегал по петербургским улицам и сообщал всем встречным и знакомым: "У нас начинается революция!", ему не верили. Слишком невероятным представлялось возмущение любимого полка императора, слишком не похожи были усачи-семеновцы на страшных революционеров, карбонариев.

И тем не менее отныне атмосфера "золотого века" александровского царствования переломится, либеральные проекты навсегда будут отложены в сторону, порвется невидимая нить, связывавшая царя и лучших представителей дворянского общества, благодаря которой почти десятилетие сохранялось ощущение, что они, пусть таясь один от другого, но вместе делают единое дело, готовят новые установления для свободной от крепостного рабства России. Страх перед неведомым и ужасным заговором будет теперь постоянно жить в мыслях Александра I и его ближайшего окружения и сказываться на многих их поступках. Значение возмущения Семеновского полка 16-18 октября 1820 года далеко превосходит рамки обычного солдатского протеста. Это возмущение всколыхнуло не только армию и рядовых солдат, но и все дворянское общество, в котором в это время не без влияния доносящихся с Запада заключительных аккордов эпохи Просвещения происходят сложные процессы саморефлексии и определения гражданских взглядов на собственную, российскую действительность. Его результатом будет непрерывно углубляющаяся пропасть между двумя поколениями русских дворян, которые еще недавно плечом к плечу сражались в наполеоновских войнах. Между ними, кажется, не такая уж большая разница лет, но первое из них еще помнит школу Павла I, требовавшего от армии быть прежде всего механизмом, а уже потом собранием людей; второе же родилось на полях 1812 года, когда неожиданно даже для самих себя совсем еще молодые люди ощутили себя спасителями России от смертельно опасного врага и, следовательно, почувствовали себя ответственными за судьбу Отечества отныне и на всю жизнь, и теперь уже не могли мириться с теми неустройствами, которые видели на родине, вернувшись из походов. А 1812 год призвал на военную службу почти всю образованную дворянскую молодежь. Благодаря боевым заслугам и семейным связям большая ее часть закрепилась в гвардии и быстро продвигалась по лестнице должностей, так что к началу 1820-х офицерский состав петербургской гвардии заметно помолодел. Изменился и сам его дух, и отношения по службе, где над принуждением и грубой силой возобладали начала дружбы, разума и уважения к личности, как это ярко описано и в воспоминаниях, и в современных документах.

Так называемые гвардейские истории, протесты (в форме коллективных отставок) против несовместимых с этими началами действий некоторых командиров показывают изменившуюся атмосферу тех лет. Ее чувствовали представители старшего поколения. Например, начальник Главного штаба князь П. М. Волконский после одной из таких историй писал: "Почему никто из нас при покойном императоре и не подумал оставлять службы из-за того, что нами командовали и нас учили Куприановы, Каракулины, Малютины и прочие?" Ему вторил генерал А. А. Закревский: "Каждый гвардейский офицер (с последнего прапорщика начиная) почитает себя в праве рассуждать о всяком распоряжении начальства, осудить оное и, сделав свои заключения, развозить по городу со своими примечаниями". Прорастает определенная линия общественного поведения нового поколения, суть принципов которого аккумулируется вокруг понятия "честь". Новизна этого понятия по сравнению с восприятием в предыдущее время заключалась в его самодостаточности, так как оно содержало все основы самостояния дворянской личности, доминируя над такими традиционными коллективными принципами, как подчинение старшим, верность царю, служебному долгу. Главной становилась возможность самостоятельного суждения и решения по всем вопросам бытового и общественного уклада жизни. Сама любовь к родине из коллективного единения превращалась в индивидуальное переживание и, следовательно, подразумевала личную ответственность за нее. Таким собранием личностей декабристы хотели видеть армию и, как показывает пример Семеновского полка, достигали успехов. Хотя индивидуальные честь и достоинство по сравнению со слепым подчинением принципам государственной машины и значили очень мало, более того - после восстания Семеновского полка в развитии таких начал на военной службе стали видеть скрытую угрозу.

Всю глубину непонимания, возникшего вокруг слова "честь", между двумя поколениями продемонстрирует процесс декабристов: вспомним, как захлебывающийся от ярости Николай кричит на Якушкина, отказывающегося нарушить обещание и назвать товарищей: "Да что вы мне со своим мерзким честным словом!". По разные стороны барьера у декабристов и их судей оказываются разные понимания о чести, пользе, долге перед Отечеством. И многие из арестованных совершенно не понимали, что именно на их рыцарских понятиях успешно играли следователи и сам император, вытягивая под "слово дворянина" те или иные показания, которые затем становились основой для многих будущих обвинений.

Отсюда и то внимание на следствии к собственно общественной позиции декабристов, их мыслям, которые и стали в результате фактом обвинения. Особенно важную роль сыграли письма декабристов, однако, как известно, именно "битву за бумаги" следователи и проиграли (к немалому сожалению последующих историков!). Заметим, что так упорно разыскиваемые властями бумаги не обязательно должны были содержать подробности деятельности тайных обществ, но давали в целом характеристику умонастроений и внутреннего мира поколения декабристов, а это уже выглядело преступным на процессе. Даже далекий от знания конкретной деятельности декабристов Пушкин в Михайловском сжигает свои записки, которые, конечно, не содержали ничего определенного о тайных обществах, однако, как ему представлялось, могли бы "замешать имена многих и, может быть, умножить число жертв". Готовность уничтожать личные бумаги была некоторым образом выстрадана дворянским обществом...

Как оказывается, именно письма сыграли роковую роль в следственном деле четырех бывших офицеров Семеновского полка: И. Ф. Вадковского, Н. И. Кашкарова, Д. П. Ермолаева и И. Д. Щербатова, которое началось осенью 1821 года, спустя почти год после восстания. Бросается в глаза сходство между развитием этого дела и следствия над декабристами. Это был первый процесс александровского времени, стремившийся в судебном порядке доказать существование тайных обществ и заговора против императора в среде гвардейских офицеров. Хотя на самом деле никто из подсудимых не входил в декабристские организации, все они были непосредственно связаны с этим кругом многими семейными и дружескими связями. Особенное внимание привлекает здесь фигура князя Ивана Дмитриевича Щербатова, внука известного историка. Обучаясь в Московском университете, он воспитывался вместе и сохранил затем на всю жизнь близкую дружбу с замечательными молодыми людьми своего времени: братьями Чаадаевыми, Якушкиным, Грибоедовым, Сергеем Муравьевым-Апостолом. Щербатов был последним отпрыском одной из аристократических фамилий, населявших "грибоедовскую" Москву, и его трагическая судьба принесла всем семейным надеждам крушение бесследное и безрадостное. Ни он, ни его товарищ по несчастью Дмитрий Петрович Ермолаев, в отличие от двух других офицеров, даже не присутствовали при возмущении Семеновского полка (Ермолаев в этот момент уже находился в отставке, а Щербатов, получив отпуск, жил у родителей в Москве), однако судебное решение следовало французской поговорке, столь часто с грустным предчувствием повторяемой князем в минуты тревоги: "Отсутствующие всегда виновны". Так что же все-таки случилось в Семеновском полку осенью 1820 года? А случилось вот что. Вечером 16 октября первая ("государева") гренадерская рота Семеновского полка выразила протест против невыносимых условий службы, созданных в полку его командиром Ф. Е. Шварцем. На следующий день рота была заключена в Петропавловскую крепость. Известие об этом подняло на ноги весь полк. В ночь с 17 на 18 октября, не подчиняясь командам ни собственных офицеров, ни последовательно выезжавших туда великого князя Михаила Павловича, генералов Бенкендорфа и Васильчикова, продемонстрировавших свое неумение обращаться с солдатами, ни даже умевшего это делать М. А. Милорадовича, полк угрожал стать совершенно неуправляемым. Солдаты хотели расправиться со Шварцем и освободить "государеву роту", но согласились в конце концов добровольно присоединиться к ней в крепости, говоря, что "телу без головы нельзя". Император Александр I, находившийся в это время на конгрессе в Троппау, 5 ноября отдал приказ о расформировании полка. Следствие над солдатами-зачинщиками бунта и самим полковником Шварцем продолжалось более полугода. В завершившем его императорском указе от 29 августа 1821 года, помимо вынесения приговора по этим двум делам, отмечалось, что офицеры Кашкаров и Вадковский (которые выступали посредниками в начале переговоров между солдатами и командованием), как имевшие возможность прекратить возмущение в зародыше, но не сделавшие этого, за свои действия предаются военному суду в специально созданной комиссии. 30 октября в эту комиссию также поступило дело отставного полковника Семеновского полка Д. П. Ермолаева. При обыске у него были найдены подозрительные письма от нижних чинов того же полка и от офицера, князя И. Д. Щербатова, также вскоре арестованного. Следственное дело Ермолаева и Щербатова ("О подозрительных письмах", как оно первоначально именовалось) представляет собой самостоятельный комплекс документов. И в этом своем исследовании мы впервые обращаемся к подлиннику военно-судного дела и анализируем не только новые сведения, там содержащиеся, но и ход дела в целом, столь ярко запечатлевший неразрешимый общественный конфликт 20-х годов, обстановку, в которой "отсутствующие всегда виновны", дружеские чувства вызывают подозрения, а одна фраза может разбить всю дальнейшую жизнь человека.

"Я его приписываю тайным обществам..."

Непосредственным источником атмосферы подозрительности и недоверия являлось настроение императора Александра. Уже при первых известиях о случившемся он говорит прибывшему с донесением из Петербурга П. Я. Чаадаеву, что подозревает заговор. В те же дни Александр пишет Аракчееву: "Никто на свете меня не убедит, чтобы сие выступление было вымышлено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца... По моему убеждению, тут кроются другие причины... я его приписываю тайным обществам". Таким образом, в сознании императора, задолго до возникновения военно-судного дела над офицерами-семеновцами, уже возникла вполне определенная его трактовка. Ближайшее окружение императора по-иному отнеслось к причинам восстания. Но тем не менее в Петербурге уже знали многое, что, казалось, оправдывало опасения государя. Незадолго до событий в полку к И. Л. Васильчикову, командующему гвардейским корпусом, обратился библиотекарь штаба М. К. Грибовский, сообщивший о существовании Союза Благоденствия, разветвленного тайного общества, большая часть членов которого служила в гвардии. Васильчиков, слывший либералом, имевший в своем ближайшем окружении членов тайного общества, не мог начать расследования, не ставя себя самого под удар, и поэтому решил дожидаться возвращения императора. Через неделю после возмущения семеновцев случилось происшествие, совершенно перевернувшее мнение генералов о его причинах. Была обнаружена революционная прокламация от имени семеновских солдат к Преображенскому полку, написанная с ярких антимонархических и даже антидворянских позиций. Тайна авторства этой прокламации не разгадана до сих пор. Прочитав ее, Волконский пишет Закревскому: "Признаюсь, не мог вообразить столь ужасной мерзости, что и доказывает, что такого же рода верно было что-нибудь употреблено и для Семеновского полка". Реакция самого Александра на появление прокламации была более чем определенной: он считал, что "если дело будет поведено толково", можно будет найти источник истории в Семеновском полку. Итак, следствие активнейшим образом было направлено на поиск заговорщиков. В первый месяц расследования поведения Кашкарова и Вадковского доказать наличие злого умысла и заговора не удавалось. На допросах полковник Вадковский держался с большим достоинством, не останавливаясь и перед прямыми опровержениями направленных против него показаний генерала Васильчикова; Кашкаров же действительно давал несколько путаные показания, однако и они нимало не клонились к раскрытию заговора. И тут вмешался случай: арест отставного офицера-семеновца полковника Ермолаева с "подозрительными письмами". Уже по доносу Грибовского власти знали, что среди членов тайного общества "переписка производилась темным слогом,чрез нарочно посылаемых", и вот теперь в их руках были письма, содержащие, по их представлению, множество темных выражений, передаваемые с нарочными, где к тому же высказывалось сочувствие возмущению солдат против Шварца. Казалось, это были верные доказательства существования заговора офицеров в Семеновском полку. Руководить следствием в качестве презуса комиссии был назначен Молодой, энергичный и честолюбивый генерал-адъютант А. Ф. Орлов (в будущем - шеф жандармов и начальник III отделения), за успешное проведение дела ему было обещано служебное повышение.

Честь и служба

Прежде чем обратиться собственно к анализу следственного дела, познакомимся поближе с его главными героями - Дмитрием Петровичем Ермолаевым и князем Иваном Дмитриевичем Щербатовым, что позволит яснее представить себе контуры разыгравшейся драмы. Князь Щербатов в семнадцатилетнем возрасте перешел с университетской скамьи на службу в Семеновский полк, где и познакомился с Ермолаевым. Друзья вместе прошли Отечественную войну и заграничные походы, а после возвращения гвардии вступили в блестящие круги петербургской военной молодежи с широкими связями. Так, Семеновский полк был "семейным" полком Щербатовых, и молодой князь пользовался покровительством его полковых командиров, а например, шурин Щербатова и приятель Ермолаева князь Ф. П. Шаховской был в хороших отношениях с дежурным генералом Главного штаба А. А. Закревским. Успешно продвигалась служебная карьера: к началу 1820 года Ермолаев в звании капитана командовал гренадерской ротой, входившей в батальон полка, а штабс-капитан Щербатов - 1 фузильерной ротой 1 батальона. Оба молодых офицера в полной мере разделяли те новые идеалы, которые принесло в русскую общественную жизнь поколение декабристов, и если сами и не являлись членами первых тайных обществ, то непосредственно чуть ли не ежедневно с ними общались. В Союз Благоденствия входили их друзья и товарищи по службе, семеновские офицеры С. П. Трубецкой, С. И. Муравьев-Апостол и А.А. Рачинский, а также Ф. П. Шаховской, И. Д. Якушкин, М. А. Фонвизин, близок к Союзу был и кузен Щербатова П. Я. Чаадаев. Еще раз скажем: и на службе, и в повседневном поведении превыше всего для дворян декабристского поколения ставились "законы чести", далеко не всегда совпадавшие с законами государства и нормами, которые старшее начальство требовало от офицеров при исполнении службы. В этой неуклонной верности чести и был один из источников непонимания и молодыми офицерами-семеновцами, и декабристами того, что суд государства руководствуется другими законами. Своего рода "невольники чести", Ермолаев и Щербатов ни разу в своих показаниях от нее не отступают, но на деле это оборачивается оговором и себя, и товарищей. Сама служба под началом у Шварца, словно нарочно пренебрегавшего не только законами чести, но и законами элементарной порядочности, была для них мучительным испытанием. Но на их откровенность власти отвечают непомерно строгим наказанием в духе устарелых установлений. Трагический исход дела семеновских офицеров никак не обусловлен их реальной виной - они пострадали за неосторожно сказанное слово и за верность законам дворянской чести. Теплые, вполне "человеческие отношения" связывали их и с солдатами. Этим вообще офицеры-семеновцы выделялись, служа примером для всей гвардии. Как командиры рот Ермолаев и Щербатов держали солдатскую кассу и регулировали различные вопросы их артельного хозяйства, иногда жертвуя для этого и свои деньги. Большинство солдат они хорошо знали. Между капитаном Ермолаевым и солдатами его роты завязалась настоящая дружба, так что уже после восстания, будучи в отставке, он ездил прощаться с ними в далекий Кексгольм. По единодушному мнению мемуаристов, уникальные отношения, дружба и взаимопонимание, общность интересов, сложившиеся как у офицеров между собой, так и между офицерами и солдатами, делали Семеновский полк лучшим во всех российской армии не только в то время, но и на десятилетия вперед. Однако, с точки зрения военных властей старшего поколения, именно это означало, что полк "разболтался", и назначение Шварца открыто преследовало цель - уничтожить эту атмосферу в полку. Шварц был человек неровный, противоречивый; наряду с крайними проявлениями жестокости и гнева (многие офицеры полагали Шварца "безрассудным" человеком в прямом смысле слова) полковнику было свойственно и самобичевание, желание довериться людям, причем тем, кто не мог испытывать к нему никаких симпатий. Из материалов военно-судного дела ясно, что он был не в состоянии сдерживать даже и на суде свою природную грубость. Он, однако, понимал, что царствующие в полку законы чести значительно ограничивают его, и боялся этих законов. Ермолаев, например, во время учений регулярно получая от него для солдат своей роты жесточайшие наказания, каждый раз после этого просил Шварца об их отмене, и тот соглашался. Огромное впечатление на Ермолаева произвело поведение Шварца в истории с поручиком князем Мещерским, случившейся в мае 1820 года, всего через месяц после назначения нового полкового командира. Перед строем полковник закричал на Мещерского: "Лентяев не терплю!" Обида поручика была воспринята всеми офицерами как своя собственная. Предчувствуя толки, Шварц вечером того же дня неожиданно попросил Ермолаева, одного из немногих, кто не присутствовал при оскорблении, выяснить и донести ему, кто из офицеров признает, что слышал эти слова. Шварц клялся Ермолаеву, что ничего подобного не произносил и что его оговорили... Теперь речь шла уже о коллективной отставке полка - никто не желал служить у лгуна. Конфликт удалось погасить, только пообещав офицерам, что их ждут вскоре "благоприятные перемены". Но обещания не исполнялись. Полковым командиром были недовольны все офицеры без исключения, и все искали способы перейти в другие полки. Ермолаев одним из первых подал в отставку и получил увольнение 2 октября 1820 года. Стремился уйти со службы и князь Щербатов. Неодобрительными отзывами о полковом командире пестрела переписка семеновских офицеров. Неудивительно, что почти наугад взятые письма к Ермолаеву содержали недовольства и насмешки, тут же представленные следственной комиссией как оказание неуважения начальству и тем самым содействие бунту. В военно-судном деле сохранился интереснейший документ, раскрывающий проблему взаимоотношения офицеров и командира Семеновского полка,- черновое письмо Ермолаева к Шварцу, написанное им вскоре после отставки, в октябре 1820 года. Ермолаев признавал на следствии, что когда первая запальчивость, ощущаемая в тексте черновика, прошла, он был в нерешительности, отправлять ли письмо или нет, но все-таки, может быть, и послал бы его, если бы не происшедшие вскоре события в полку. "Когда я подавал просьбу на Высочайшее Имя об увольнении меня от Воинской службы, вы изволили меня спрашивать, какие причины меня побуждают оставить оную. Но теперь, когда Государь Император уволил меня от оной, я должен с вами объясниться как частный человек и сказать вам причины, заставившие меня против моей воли оставить службу, которую я намерен был продолжать до тех пор. Это, М. Г., единственно то, что я имел несчастие попасть к вам под команду ...я везде говорил и говорю, когда меня кто спрашивает, отчего я оставил службу - а именно: что я вынужден на то был вами, не находил средства или быть бесчестным человеком, не исполняя свою должность, или быть палачом какого-то безрассудного (честь моя приказывает все сказать), я даже не называл вас и человеком, ибо вы мне кажетесь не достойным носить сие имя.- - А зачал я вас презирать, М. Г., с того времени, когда вы мне божились и клялись, хотя снять со стены образ и говоря, что вы сей час идете к присяге, упоминая про Евангелие, Крест, что вы не говаривали князю Мещерскому Лентяев не стерплю; и после чрез 2 дня сказали Платону Михайловичу Рачинскому противное; признаюсь, Милостив Г., что я и прежде сего уже был предубежден против вас слухами, но тут я только и просил Бога, чтоб дал мне силу перенесть с твердостью, не поступая ни в чем против службы". Как окажется позднее, это резкое, но искреннее письмо будет одним из главных пунктов обвинения против Ермолаева.

Два письма

11 сентября 1820 года князь И.Л.Щербатов выехал из Петербурга, втайне желая превратить свой очередной отпуск в бессрочный и получить отставку, прежде которой ему хотелось только дождаться производства в следующий чин. До Царского Села его провожал Ермолаев вместе с Михаилом и Петром Чаадаевыми, а в качестве попутчика в дорогу Щербатов избрал своего товарища по полку штабс- -капитана Рачинского. Друзья весело пообедали в ресторации, не подозревая, что предстоящие вскоре испытания коснутся их всех без исключения и некоторым обещают разлуку на всю жизнь. С этой минуты каждая деталь поездки станет предметом пристального внимания следователей и вызовет многие допросы. Виною тому - следующее письмо Щербатова, отправленное им из Москвы 9 октября.

"Любезный Ермолаев!

Благодаря твоей бессоннице, которая доставила мне случай читать забавное твое письмо, знаю я, что ты здоров по-прежнему, то есть когда так, а когда сяк. За попечение и жертву (понимается временную) для Роты я тебе признателен. Игнатию же даны наставления тебя удовольствовать. Рачинского, с которым мы спокойно и довольно весело ехали, оставил я в деревне, в хлопотах. Цель же моего путешествия в ту сторону мне не удалась, потому что мы с Якушкиным разъехались. Из Смоленска скакал я в Дорогобуж, оттуда в Москву, оттуда в деревню, из деревни в Москву, где и нахожусь четвертый день. Надеюсь же на днях скакать в Ярославль, оттуда назад, а потом скакать в Новгородскую губернию, оттуда назад. Пожалуй, пиши, не произведен ли кто из подпрапоров, когда будет царь, что мне ожидать и пр. Так нельзя ли пригнать, чтобы я чрез месяца полтора мог знать, на что решиться. Кланяйся Муравьеву, ...да и только - да еще Тухачевскому. У меня бессонницы нет, а потому прощай. Домашние мои тебе кланяются, так же как и твой Щербатов.

A propos: Я совсем здоров, то были пустяки, понимаешь?"

По оценке одного из следователей, генерал-адъютанта П.В. Голенищева-Кутузова, в этом письме "усматривается необычайная поспешность и подозрительная надобность быть во многих губерниях и других городах", причем особенно сомнительной представлялась фраза: "...нельзя ли пригнать, чтобы чрез месяца полтора (Щербатов) мог знать, на что решиться", а также: "многие другие условные выражения". Едва только письмо Щербатова добралось до его друзей в Петербурге, как разразилась Семеновская история. В это время обстановка в Москве, в доме старого князя Дмитрия Михайловича Щербатова, была очень неспокойная. Наибольшие волнения испытывает, конечно, сам Иван Дмитриевич. Свои мысли он теперь не решается доверить почте (черта, характерная для тех дней, когда правительство приняло решение, конечно, не скрывшееся от публики, о перлюстрации переписки всех семеновских офицеров, чтобы выявить возможные причины восстания полка). Его письмо от 30 октября отправлено с "верной оказией".

"Любезный Ермолаев!

Михайлов был у меня сегодня и обо всем уведомил подробно, из его рассказа догадываюсь, что мне незачем ехать в С.-Петербург. Ты не поверишь, как жалко было мне узнать, что офицеры не остались при солдатах (ибо я полагал, что их заперли в казематы). Теперь же, так как они так сказать живут в крепости, то я вижу, что нашему брату (не) нужно было не отставать в благородной решимости сих необыкновенно расположенных, хотя некоторым образом преступных, людей. Что можешь ты любопытного узнать от меня? Прошу тебя, не забудь сейчас по получении моего письма благодарить Муравьева за то, что ко мне писал, и напомни ему о бумагах Корсакова, которые у меня остались взаперти. Попроси его взять их и сделать, что ему покажется нужным. Мои же все бумаги, разумеется, письма или тому подобные, поручаю тебе забрать, не читая оных (я надеюсь на твою честность), запечатать и взять к себе. В случае нужды, кроме каких-нибудь разных счетов и записок, в крайности есть ли дело дойдет до... Фраза обрывается в конце листа и не имеет продолжения; возможно, дальше Щербатов намеревался просить Ермолаева "в крайности" об уничтожении писем.

Попроси Михаила Яковлевича, чтоб он взял труд не медля писать ко мне через Облеухова (ибо ко мне письма не допускают), что он об этом думает; относительно же ко мне, присутствие мое в Петербурге нужно, полезно ли, вредно или пагубно, или ни то ни се? Домашние мои так напугались, что не имея наисильнейших причин к отъезду, я посмею оставить их, повергнуть в неописанное беспокойство. Между тем я тебе повторяю, что уже писал сестре: в случае надобности сейчас пришли за мною Ванюшу или кого-нибудь; только не эстафету, ибо это подаст сомнение, да к тому же они пьяны и медленны. Я так спешил воспользоваться этим верным случаем писать к тебе, что ты может быть не все разберешь.

К.Щербатов".

Неподдельная тревога Щербатова ощущалась адресатами. Первыми его поспешили успокоить жившие в Петербурге сестра Наталья и ее муж, князь Федор Шаховской, сообщая при этом подробности расформирования полка, полученные от А.А Закревского, который заверил, что никакой необходимости в присутствии Щербатова в Петербурге нет и что гораздо лучше остаться и жить спокойно в Москве. Дважды, одно письмо вдогонку к другому, отправленному "с Ванюшей", писал другу Ермолаев: "Ну право, любезный Щербатов, ужасно даже больно, что ты даром и совершенно понапрасну так беспокоишься... и хотя ты и говоришь les absents ont toujours tort. Hо в этом случае совсем не то. А по-моему, кажется, еще хуже сделаешь, ибо могут подумать, что верно что-нибудь есть, что ты прискакал прежде сроку, ибо кого надо, так потребовали". Рассказывая Щербатову о поступках его роты - одной из зачинщиц выступления, Ермолаев в то же время передавал другу свое мнение, разделяемое многими людьми, в том числе и прежним полковым командиром Потемкиным, что "если б ты не был в отпуску, так верно бы во всем полку более ничего не случилось, как то же, что в государевой роте". Письмо Ермолаева было послано после возвращения из Кексгольма, куда он ездил для свидания с офицерами и солдатами родного третьего батальона и где особенно теплым было прощание с рядовым Никифором Отроком и унтер-офицером Ефремом Юдиным с пожеланием непременно увидеть от них письма с нового места службы. В начале декабря Ермолаев вместе с князем Шаховским выехал в Москву и вскоре увиделся со Щербатовым, найдя его в сильном душевном волнении. Ермолаев вспоминал на следствии: "Ему все казалось.., что, быв в отсутствии, совершенно отпадает, если найдут в чем-либо виновными офицеров Семеновского полка - по французской пословице, слышанной мной от него весьма часто: "les absents ont toujours tort" - отсутствующие всегда виновны". Свидание друзей состоялось и на обратном пути, когда Ермолаев возвращался из своей пензенской деревни. По дороге он вновь увиделся с бывшим Семеновским третьим батальоном, на этот раз под Рязанью, куда переводили часть расформированного полка. Встречи с Ермолаевым несколько успокоили Щербатова. Тем не менее обрушившиеся на полк и его офицеров невзгоды переживались им очень тяжело; в мае 1821 года, отвечая на письмо Щербатова, Якушкин с упреком замечал: "Ты так горестно описываешь свое положение, что я не могу не подозревать тебя в отчаянии, которое не только в твоих обстоятельствах, но и во всяких других не простительно". Якушкин просил его "для себя и для тех, которые тебя любят, быть потерпеливее к обстоятельствам".

Несчастное происшествие по дороге на дачу

Вчитываясь в дальнейшее развитие этого дела, нельзя не поразиться сочетанию самых различных случайных, полуслучайных и неслучайных обстоятельств, которые совпали вместе таким образом, чтобы совершенно изменить судьбу несчастных молодых людей. Можно понять также и возбуждение, и ревность следователей, которые сочли подобное совпадение за явное доказательство их вины. События развивались следующим образом. 5 сентября 1821 года, через неделю после вынесения приговора над солдатами, зачинщиками бунта, петербургским властям поступил рапорт от смотрителя лазарета при Охтенском пороховом заводе. В нем говорилось, что некий отставной лейб-гвардии Семеновского полка полковник Ермолаев пытался увидеться с содержавшимися в лазарете больными, спрашивая при этом о Якове Хрулеве и Никифоре Степанове. Сам Ермолаев в позднейших показаниях объяснил, что вечером 4 сентября, отправившись пешком на дачу тайного советника Оленина, он шел мимо пороховых заводов и случайно вспомнил слышанные им накануне от плац-майора известия о некоторых семеновских солдатах, помещенных в лазарет, и единственно из любопытства начал спрашивать о них стоявших на мосту лекаря и смотрителя. Получив отказ, Ермолаев ночью того же дня, послав за какими-то вещами в город своего кучера, просил его вновь зайти в лазарет, чтобы снова попытаться узнать имена бывших там семеновцев. Желание отставного офицера увидеться с больными солдатами вовсе не выглядело бы преступным, если не сопоставить его с другими происходившими в те же дни событиями. Дело в том, что 1 сентября состоялась казнь зачинщиков бунта: восьмерых солдат шесть раз прогнали сквозь строй в тысячу человек. Такую казнь, зачастую означавшую мучительную смерть для истязуемых, все солдаты выдержали и были отправлены в лазарет, в том числе и Яков Хрулев, и Никифор Степанов, которые на следствии были названы как главные инициаторы выступления государевой роты. Таким образом, желание Ермолаева увидеться с ними сразу же после казни доказывало, наконец-то, несомненную связь между зачинщиками бунта и офицерами, которую до сих пор безуспешно разыскивали. 9 сентября Ермолаев был арестован петербургской полицией и передан в Главный штаб. При обыске у него на квартире были найдены письма князя Щербатова, рядового Никифора Отрока и унтер-офицера Ефима Юдина, давшие следователям изрядный материал для предположений о заговоре. Помимо писем Щербатова, содержавших, как уже говорилось, "многие условные выражения", подозрительным казался сам факт переписки офицера с нижними чинами, который проводивший допрос полковник Жуковский назвал непозволительным "фамильярством". К тому же письмо Отрока содержало следующую фразу, немедленно перетолкованную против Ермолаева: "Несчастное происшествие, случившееся с полком нашим, вам уже коротко известно, известно даже и то, кто сему начально причиною..." Ермолаев не мог убедительно объяснить смысл этой фразы, хотя предполагал (впоследствии это подтвердилось), что Отрок только и имел в виду, что государеву роту и первый батальон. Допросы совершенно подавили несчастного. Нечаянное взятие полицией привело его в сильное душевное волнение, и с ним случился сильный припадок ипохондрии, а "вопросы делаемы были недовольно ясно - это приводило меня в замешательство до такой степени, что я не знал даже, что отвечать". Такому состоянию, конечно, много способствовал образ ведения следствия, построенный изначально на непоколебимой уверенности в виновности Ермолаева. Так, заключение девятого вопросного пункта по поводу содержания подозрительных писем (который, по мнению следователей, привел Ермолаева в особенное расстройство, "свойственное лишь человеку, на совести что-либо имеющему") гласило: "все приведенное явно говорит, что приготовление к случившемуся происшествию вам было небезызвестно", и даже более того, обнаруженный черновик письма к Шварцу доказывает, "что вы питали к нему ненависть и были верным членом происшествия". Отрицая, конечно, всякое существование заговора, Ермолаев признался, что против Шварца "кругом виноват". Вместе с этим он приводил и многие обстоятельства "безрассудного" поведения Шварца в полку и говорил об общем возмущении офицеров против него. И здесь происходит любопытное психологическое явление: говоря о реакции своей собственной и офицеров на действия Шварца, Ермолаев не скрывал, что она выходила за пределы принятой субординации; но если все подробности поведения полкового командира ничуть не волновали комиссию, то эти отступления от дисциплины немедленно отмечались и вызывали следующие вопросы. Ермолаев и сам помогал такому ходу следствия. Считая себя виновным перед Шварцем, он с исповедальной искренностью признается в своих "ложных поступках": так, он "при нижних чинах (когда стояли вольно) не мог иногда удержаться, чтоб не пожать плечами при его гневе или не засмеяться при его кривляниях, говорив иногда что-нибудь по-французски с офицерами". С точки зрения Ермолаева, такие показания подкрепляли его искреннее раскаяние в неблагородных чувствах по отношению к полковнику, но на следствии, перед лицом враждебно настроенных генералов, служили самооговором и резко ухудшали положение обвиняемого. Таким образом, получив известный материал для обвинения Ермолаева из его собственных показаний, следователи в то же время совершенно не признали убедительными его объяснения по поводу писем, наличие в которых тайного смысла тот упорно отрицал. Записка Голенищева-Кутузова, завершавшая следствие в Петербурге, была, видимо, доложена императору, и 30 октября по высочайшему повелению дело Ермолаева передается в Витебск, в распоряжение комиссии А.Ф. Орлова.

Следствие в Витебске

Не знаю, понимали ли это петербургские власти, но Алексей Федорович Орлов не совсем соответствовал сложившемуся образу ведения следствия и тем задачам, которые перед ним были поставлены. Разницей в возрасте или воспитанием можно объяснить тот вскоре открывшийся факт, что Орлов оказал гораздо больше понимания и сочувствия молодым офицерам, чем это ожидалось от представителя старшего поколения. Именно он впервые увидел в этом деле разницу между нормами правосудия и законами дворянской чести, и именно в согласии с последними он и стремился поступать даже в роли следователя. Его позиция четко выражена в письме князю П.М. Волконскому от 13 марта 1822 года: "Долг мой, долг чести и совести есть осудить виновных и оправдать невинных, а пуще всего открыть заговор, если он существовал, или искоренить пред лицом Государя даже и мысль его существования" - этих принципов Орлов действительно придерживался в течение всего следствия. Из первых же объяснений он убедился, что "слон начинает превращаться в муху", поскольку "ненависть к Шварцу и желание от него избавиться были орудием всех низкостей господ офицеров". Против Вадковского и Кашкарова, как он понимал, найдутся статьи обвинения в военных законах, но они могут спастись милосердием Государя; что касается Ермолаева, то он, конечно, "виноват, но не уголовный преступник". Уже к середине ноября непредвзятому взгляду суть дела представлялась вполне ясной, и внимание следствия сосредоточилось на переписке Ермолаева с князем Щербатовым. 8 ноября последнего доставили в Витебск. "Щербатов отличается благородностью своею, чувствительной ревностью, предупреждает вопросы и, не запинаясь, открывает истину", - писал Орлов Закревскому. На первом допросе князь вполне здраво объяснил все непонятные места из его писем, смысл его поездок (сначала под Вязьму к Якушкину, затем в подмосковную деревню на именины отца, а затем дела по управлению поместьями требовали его присутствия в ярославском и новгородском имениях). Наиболее тяжкие обвинения навлекло на себя то место письма Щербатова, где он упоминал о "необыкновенном расположении" Семеновских солдат: в докладе Голенищева-Кутузова оно было истолковано как сочувственная оценка семеновского бунта, который Щербатов приписывает "более благородной решимости, нежели к преступлению". Однако истинный смысл фразы, не доступный следователям, состоял в том, что Щербатов подходил к поведению солдат с точки зрения тех же норм дворянской чести, которыми регулировалось и его собственное поведение. "Необыкновенно расположенными, - показывал он на следствии, - казались мне нижние чины потому, что жертвовать собою для товарищей есть случай, какого между солдатами не бывало, между офицерами же очень часто случается: хотя я сам признаю искренне действие сие беззаконным. Из первого следует, что солдаты были расположены, как бывает в таком случае расположено общество благородных офицеров, а потому необыкновенно". Однако и в допросах Щербатова сработал эффект, отмеченный нами в показаниях Ермолаева и неотделимый от всего комплекса представлений о чести офицера декабристского поколения. Объясняя общую неприязнь к Шварцу и характеризуя обстановку в полку, Щербатов не мог не привести каких-либо примеров, самих по себе незначительных, "о вызывавших дальнейшие расспросы комиссии, готовившей материал для обвинения против князя по его собственным показаниям. Так случилось, что на самом первом допросе Щербатов упомянул как о причине неприязни к Шварцу у своего приятеля, штабс-капитана Казакова, что тот "был малоточен и несколько неосторожен по службе". На следующем допросе он вынужден был пояснить эти "неосторожности", что вызвало еще один, уже специально этому посвященный допрос. Каждый раз, не отступая от правды, Щербатов все серьезнее обвинял Казакова перед следствием. Его честь не позволяла хладнокровно перенести оговор товарища, и тогда он добровольно, как бы в противовес своим показаниям, сообщил комиссии в рапорте от 21 ноября уже о собственном отступлении от дисциплины - случившихся на летних лагерях 1820 года забавах, в которых солдаты изображали несуразные черты поведения своего полковника, чему свидетелем Щербатов был и не прекратил зрелища. Как показало последующее, суд не придал значения его показаниям против Казакова, но упомянутый рапорт послужил вторым по значению пунктом обвинения против Щербатова. После первых допросов ход следствия замедлился - нужно было ждать ответов на бесчисленные запросы, сделанные комиссией, в основном по содержанию переписки Щербатова. Были наведены справки: о всех упоминаемых в них именах и событиях. Так, например, очень интересовало следователей, отправляли ли к князю из Петербурга кучера Ванюшу и когда это было; отец князь Д.М.Щербатов и бывший попутчик штабс-капитан Рачинский должны были дать точный отчет о перемещениях князя и его намерениях посетить за отпуск сразу несколько губерний и т.д. Особый интерес у следствия вызывали все бумаги, переписка. По распоряжению комиссии подлежали изъятию: у бывших семеновцев Михайлова и Сергея Муравьева-Апостола - все бумаги, касавшиеся полковника Шварца, начиная с 15 апреля 1820 года (то есть с назначения его полковым командиром), а у Ф.П. Шаховского и его жены, родной сестры Щербатова, а также у М.Я.Чаадаева - все письма с упоминанием беспорядков, начиная с 16 октября 1820 года. Собственные же бумаги Щербатова по требованию следователей (переданном в письме самим Иваном Дмитриевичем) его отец отослал в комиссию в полном составе, начиная с детских лет и до момента ареста! Понятно, что все эти письма, бумаги не представили следствию ни одного нового доказательства о существовании заговора в Семеновском полку. И тем не менее почти все проходившие по следствию знакомые Щербатова были декабристами, и даже более того - в руках комиссии оказалась переписка, рассказывающая о личной драме Якушкина, душевном состоянии в тот момент, когда он осенью 1817 года вызвался на цареубийство. Именно здесь сыграли свою роль принципы А.Ф.Орлова о невмешательстве следствия в частную жизнь (князь Щербатов сразу же заявил, что "часть его бумаг содержит "семейную тайну", после чего Орлов для предосторожности, "прочитав сам оные письма и запечатав их", в отдельном пакете передал князю для хранения).

Приговор

К весне 1822 года расследование было полностью закончено. Орлов направляет рапорт начальнику Главного штаба князю Волконскому о силе вины подсудимых и возможной мере их наказания. Орлов находит виновными Ермолаева и Щербатова: "первого в том, что по выходе в отставку изготовил вчерне оскорбительное письмо для написания к полковнику Шварцу, а последнего, что в письме своем к Ермолаеву изъясняется насчет буйственной решимости нижних чинов прежнего состава лейбгвардии Семеновского полка, что лучше идти в крепость, нежели оставаться в казармах, как о благородном чувстве, заслуживающем подражания офицеров; также не менее в том, что они в некоторых случаях частного их поведения по собственному их признанию не сохраняли должное уважение к полковому командиру полковнику Шварцу". Но так как письмо Ермолаева было не отправлено, а письмо Щербатова "не представляет более ничего, как только мысли, слабо обдуманные", да и к тому же сам Шварц своим поведением ослабил уважение к себе, Орлов предлагает, вменив пятимесячное заключение в наказание, передать участь Ермолаева и Щербатова на милость императора. Однако настоящее определение по следственному делу о вине подсудимых было вынесено в Лайбахе, где на конгрессе находился император, и подписано П.М.Волконским, который серьезно отягчал вину по сравнению с мнением Орлова. Согласно этому заключению, Ермолаев, кроме названных Орловым проступков, виновен в том, что домогался видеться с арестантами на Охтенском пороховом заводе и обнаружил "неприличную связь с нижними чинами, дающую повод заключить, что он одобрял неуважение их к полковому командиру", а оба, и Ермолаев, и Щербатов, неприличным поведением и насмешками над Шварцем поощряли солдат к будущему возмущению. Волконский находил, что они не должны быть помилованы, а наравне с Вадковским и Кашкаровым преданы военному суду. Суд произошел 15 апреля, а 22 апреля был объявлен приговор: Вадковского, Кашкарова и Ермолаева наказать, "лишив чинов, имения и живота", а князя Щербатова как менее виновного лишить чинов, орденов, дворянского и княжеского достоинства, наказать на теле и затем сослать на каторжные работы. Приговор суда далее должен был рассмотреть аудиториатский департамент и по вынесенному им заключению передан на утверждение императора. Сразу подчеркнем, что никто из членов аудиториата не сомневался, что приговор произведен по "давешним законам", а с тех пор смертная казнь и телесные наказания для дворян были отменены всемилостивейшими манифестами. Таким образом, речь шла о выборе меры наказания, основываясь на собственных мнениях, то есть фактически по произволу. Аудиториат сформулировал три мнения, из которых одно предусматривало заключение всех четырех подсудимых в крепость на разные сроки, во втором Вадковского и Кашкарова предлагалось разжаловать рядовыми в армию, а в третьем генерал-аудитор Булычев горячо настаивал на невиновности Вадковского и не определял ему никакого наказания, всех же прочих также передавал на милость императора. Итак, рассмотрение дела было закончено к августу 1822, и оставалось лишь ждать решения Александра. Но его не последовало. Последнее упоминание о деле мы встречаем в январе 1823 года. В ответ на частые напоминания Закревского о накопившихся нерешенных делах аудиториата Волконский пишет с очередных маневров: "Наконец, аудиториатские дела пошли в ход: с последним фельдъегерем послал вам два и дел шесть Государь взял к себе, обещав почитать дорогою на ночлегах, между ними и дело Вадковского, которое желал бы, чтоб скорее кончилось". В отношении дела семеновских офицеров император проявил какую-то болезненную нерешительность. Черты ее мы видим и в сохранившемся описании встречи с Александром сестры полковника Вадковского, приехавшей в 1822 году в Царское Село, чтобы передать царю оправдательную записку своего брата. При встрече с ней государь "казался более обыкновенного озабоченным, почти грустным", но упорно говорил, что Вадковский скрывает от него главное, что от него требуется сказать "всю правду,.. главную причину и виновников". Под последним, понятно, император имел в виду тайные общества. По-видимому, без доказательства существования этой главной причины все дело теряло в глазах Александра смысл, и поэтому окончательное решение по нему так и не было вынесено. Последняя точка в следственном деле была поставлена уже после декабря 1825 гогода, и, конечно, в нем тяжело отпечатался дух наступившего времени. Дело было запрошено Николаем I из аудиториата в январе 1826, в разгар следствия над декабристами. Новый император решил утвердить наиболее строгое из предложенных мнений о наказании виновных (то есть Вадковского и Кашкарова, лиша чинов и орденов, определить в рядовые, а Ермолаева и Щербатова выдержать в крепости сроком два и один год соответственно, после чего Щербатова употребить на службу). Однако перед вынесением окончательного приговора Николай захотел выслушать мнение великого князя Константина, и здесь проявила себя вся беспредельная глубина возможного произвола и беззакония в российской действительности. В отношении четырех арестантов, писал Константин 25 января 1826 года, необходимо, "чтоб всех их лишить чинов дворян, а Щербатова и княжеского достоинства и знаков отличий и потом... посадить в крепость... и не в ближние крепости, а сколь можно в отдаленные в Сибири, где содержатся подобного рода преступники... я бы полагал означенных Вадковского, Ермолаева, Кашкарова и Щербатова после выдержания в крепостях сослать вечно на поселения в отдаленные места Сибири, но и там разместить их порознь каждого, а не в одном месте, и не оставлять в каких-либо городах, но в отдаленных селениях, возложив при том на обязанность ближайшего местного начальства иметь за ними строжайший присмотр". Николай не стал следовать предложению своего брата. Ограничившись смягчением наказания по отношению к Вадковскому и Кашкарову, он, напротив, ужесточил его для Ермолаева и Щербатова. В окончательном приговоре именно их лишили чинов и орденов и перевели рядовыми на Кавказ, тогда как для двух других после крепостного заключения (Вадковскому - на два с половиной года в Динабургской крепости, Кашкарову - на два года в Бобруйске) был назначен перевод в Кавказский корпус, но с сохранением чина. В 1829 году И.Д.Щербатов погиб на Кавказе, дослужившись до чина штабс-капитана, а дальнейшая судьба его несчастных товарищей осталась неизвестной. Итак, изученное нами военно-судное дело добавляет несколько ярких красок в очерке общественной ситуации последних лет царствования Александра I. Дело, рожденное из упорных подозрений императора в том, что главная причина восстания Семеновского полка осталась утаенной, в котором каждая деталь была неимоверно раздута в атмосфере недоверия и полной убежденности в вине подсудимых, так в конце концов и не привело к раскрытию тайных обществ и даже не было закончено при жизни Александра. Оно еще раз подтверждает, что император отнюдь не попустительствовал развитию движения декабристов, а стремился с ним бороться, но присущими ему негласными способами, не желая громкого разбирательства, что позволило ему продержать в витебском заключении без объявления приговора четырех молодых людей более пяти лет. С другой стороны, дело выявило полную неспособность самих молодых дворян противостоять предвзятому следствию, несовместимость их принципов и языка поведения с жесткими и нормированными взглядами судей, представителей предыдущего поколения дворянства, взаимное непонимание, недоверие и отчуждение поколений, составившее ядро общественного конфликта 1820-х годов. Через печальное крушение идеалов в столкновении с окружающей действительностью этим молодым людям пришлось пройти раньше, чем другим представителям декабристского поколения, в полной мере ощутившему глубину катастрофы лишь в стенах Петропавловской крепости.

Апрель 1998







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх