• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Часто повторяют как заклинание, что Великобритания опоздала на европейский «поезд», а потому потеряла возможность как-то влиять на выбор конечного пункта назначения[302]. При этом, естественно, подразумевается, что Великобритания должна в дальнейшем участвовать во всех новых европейских инициативах и оказывать на них максимальное «влияние». Однако чем больше мы узнаем о европейском проекте и чем больше задумываемся над его историей, тем менее убедительной кажется даже первая часть этого тезиса.

История современного движения за европейскую интеграцию, хотя, как я уже отмечала, у него и был целый ряд предшественников, реально ведет отсчет от 50-x годов[303]. Отношение британского правительства к европейскому проекту в послевоенные годы было, по правде сказать, довольно-таки неоднозначным. Слова Уинстона Черчилля, например, допускают различную трактовку.

Черчилль неоднократно с воодушевлением расписывал перспективы европейского объединения. Намного сложнее сказать, как он представлял себе место Великобритании в этом процессе. В Гааге в мае 1946 года Черчилль выразил надежду, то западные демократии Европы могут установить еще более близкие дружественные отношения и прийти к еще более тесному объединению. С его точки зрения, не существовало причин, по которым нельзя было бы под покровительством международной организации [т. е. ООН] создать Соединенные Штаты Европы, восточные и западные, и объединить этот континент так, как это не удавалось никому со времен падения Римской империю). Вместе с тем в той же самой речи он замечает, что политика Великобритании и стран Содружества все более тесно переплетается с политикой Соединенных Штатов и лежащее в основе этого единство взглядов и убеждений все глубже пронизывает англоязычный мир». Как прикажете совмещать эти великие, но прямо противоположные концепции на практике?[304]

Годом позже, выступая в Альбертхолл в Лондоне, Черчилль вновь обратился к этой теме и фактически изложил идейную концепцию Европы. По его словам, если объединенная Европа окажется жизнеспособной, Великобритания должна будет стать полноправным членом европейской семьи Среди того, что, несомненно, следует считать не более чем пышной риторикой независимого во взглядах патриота, встречается, однако, предупреждение:..без объединенной Европы не будет и шансов на создание мирового правительства. Когда же дело дошло до прозы жизни, структура безопасности, которую он предлагал в своей речи, оказалась совсем иной:

В Конституции [Организации Объединенных Наций], принятой в Сан-Франциско, прямо предусмотрено создание региональных организаций. Объединенная Европа образует одну крупную региональную единицу. Есть Соединенные Штаты вместе со всеми зависимыми от них государствами; есть Советский Союз; есть Британская империя и Содружество; и есть Европа, с которой Великобритания имеет глубокую связь. Вот четыре столпа глобального Храма мира[305].

По правде говоря, даже в самых смелых своих пророчествах Черчилль, похоже, не видел Великобританию составной частью Соединенных Штатов Европы, хотя и полагал, что она должна поощрять и поддерживать их. Еще в 1930 году в статье по поводу тогдашних федералистских идей, которая была написана для нью-йоркской газеты Saturday Evening Post он так выразил свой взгляд:

Отношение Великобритании к объединению или федеративным связям» будет, прежде всего, определяться исходя из преобладающей концепции Объединенной Британской империи. Любой шаг, который делает Европу более процветающей и более мирной, осуществляется в британских интересах… У нас есть собственная мечта и собственная цель. Мы с Европой, но не в ней. Мы связаны, но не включены в состав. Мы заинтересованы и ассоциированы, но не присоединены[306].

В послевоенные годы Черчилль продолжал придерживаться этого взгляда, который нельзя назвать недальновидным или нереальным. Он был совершенно прав тогда, представляя Великобританию как страну с уникальным международным положением, которое дает ей уникальные преимущества. Она находилась внутри трех взаимосвязанных орбит — Содружества, англо-американских отношений и Европы, иными словами в выигрышной позиции, для использования которой требовалась значительная свобода действий. Отказ Великобритании от своих суверенных прав в пользу федеративной Европы поэтому полностью исключался. Именно по этой причине Черчилль, вновь оказавшись на посту премьер-министра в 1951 году, отодвинул на задний план проевропейскую риторику и продолжил линию прежнего лейбористского правительства, которая не предполагала присоединения Великобритании ни к Европейскому объединению угля и стали, ни к Европейскому оборонительному сообществу. Нетрудно заметить, что в 1953 году Черчилль выступал в палате общин практически в том же ключе, в котором была написана статья 1930 года.

Какова же наша позиция? Мы не члены Европейского оборонительного сообщества и не собираемся становиться частью федеративной европейской системы. В то же время у нас сложились особые отношения и с тем, и с другим. Ситуацию можно охарактеризовать с помощью предлога но не мы с ними, но не в них[307].

Ностальгические мотивы в отношении к Европе у Черчилля не появились и к концу жизни. Эндрю Робертс, один из лучших знатоков того периода, рассказывает, как 1962 году фельдмаршал Монтгомери застал [Черчилля] в постели с сигарой в зубах, когда тот требовал принести ему еще бренди и осуждал намерение Великобритании вступить в Общий рынок)[308].

Вместе с тем к тому времени в мире произошло три важнейших изменения. Первое и самое важное было следствием удара по британской самонадеянности в результате неудачи в конфликте вокруг Суэцкого канала в 1956 году. Можно долго приводить аргументы в поддержку суэцкой операции и против нее, я хорошо помню, как сама участвовала в дебатах того времени[309]. Однако вывод, который большинство британских политиков извлекли из этого, был однозначным: Великобритания не может больше полагаться на Соединенные Штаты и, ввиду убывающего политического значения Содружества, ей необходимо присоединиться к европейскому Общему рынку, или, точнее, к Европейскому экономическому сообществу (ЕЭС). Вторым было признание того, что входящая в ЕЭС «шестерка» (Франция, Западная Германия, Италия, Бельгия, Нидерланды и Люксембург) развивались более успешно, чем первоначально предсказывалось. В ретроспективе это вовсе не кажется удивительным: экономика опустошенных войной стран с хорошо образованной и высоко-мотивированной рабочей силой просто обязана демонстрировать высокие темпы роста в процессе восстановления. В то время Великобритания, которая погрязла в ограничительной практике, усугубленной военными условиями, завидовала европейским достижениям. Европа, казалось, показывает нам путь преодоления трудностей, вдвойне привлекательный оттого, что не требует проведения болезненных реформ. Ну а третьим моментом стало то, что Европейская ассоциация свободной торговли (ЕАСТ), на которую мы возлагали большие надежды, довольно быстро, справедливо ли, нет ли, но вызвала разочарование.

Гарольда Макмиллана, сменившего Антони Идена на посту премьер-министра после отставки последнего в результате провала суэцкой операции, вполне можно назвать горячим сторонником Европы. Однако он был тонким политиком, да к тому же еще и прагматиком. Его оценки геополитических реалий даже сейчас вызывают уважение, что бы там ни говорили о сделанных выводах. Взять, например, его отчет перед кабинетом министров в апреле 1961 года после возвращения из Вашингтона. Протокол выступления дает ясное представление о позиции премьер-министра.

За последние годы коммунистический блок расширился в ущерб Западу. Чтобы этого не допустить в дальнейшем, ведущие западные страны должны сплотиться еще теснее. Вместе с тем события, происходящие в Европе, ведут в обратном направлении. Если страны Общего рынка создадут закрытое политическое объединение по главе с Францией, это еще больше усилит политическую разобщенность в Европе и окажет разрушительное действие на Североатлантическое сообщество. Такой перспективы можно избежать, если Соединенное Королевство совместно с некоторыми членами семерки [т. е. ЕАСТ] присоединятся к политическому объединению шести, помогут создать в Европе стабильную политическую структуру и не допустят чрезмерного господства Франции, а впоследствии и Германии[310].

В словах Макмиллана содержалось то, что можно назвать аргументом сторонника атлантизма в пользу Европы. Именно этот подход упорно навязывали ему во время визита в Соединенные Штаты. С того момента Америка непрерывно подталкивала Великобританию — по крайней мере до недавнего времени — к все более глубокой интеграции с Европой.

В определенном смысле этот аргумент был убедительным. Действительно, перед лицом советской экспансии Запад чрезвычайно нуждался в единстве. С этой точки зрения процветающая и объединенная (Западная) Европа вполне могла помочь одержать победу над Востоком в холодной войне В Вашингтоне в то время, как, впрочем, и впоследствии, полагали, что Великобритания, используя свой авторитет (и, между прочим, получая выгоду в результате процветания), сможет стать главным противовесом Франции, возглавляемой тогда непредсказуемым и вспыльчивым генералом де Голлем. Эхо того периода бродило по Госдепартаменту США вплоть до недавнего времени. На мой взгляд, его отголоски все еще слышатся в Министерстве иностранных дел и на Даунинстрит, хотя англосаксонские надежды на то, что Великобритания сможет видоизменить Европу, и галльские опасения по тому же поводу давным-давно потеряли актуальность.

Вашингтон, таким образом, на этот раз расценил Париж почти настолько же проблемным как и Москву. Как ни парадоксально, но именно де Голль, а не Кеннеди и не Макмиллан лучше других осознал значение ситуации. Де Голль не питал особой любви к Великобритании, но понимал нас очень хорошо. Возможно, именно иза того, что у него было меньше евро-идеализма и больше национализма, чем у Макмиллана, он и знал, как надо себя вести. В результате де Голль сказал британскому премьер-министру, что он против объединенной Европы;

эта идея бесполезна, неразумна и нежелательна, а ее итогом может быть только материалистическая, бездушная масса, в которой нет места для идеализма… Национальную самобытность европейских стран необходимо сохранить). А среди национальных государств Великобритания всегда чувствует себя третьим лишним. На знаменитой пресс-конференции в январе 1963 года де Голль так объяснил причины своих возражений относительно вступления Великобритании в ЕЭС:

Англия является… островным государством, морской державой, которая связана через торговлю, рынки, поставки продовольствия с очень разными и нередко далекими странами. Ее экономическая деятельность связана главным образом с промышленным производством и коммерцией и лишь в незначительной мере с сельским хозяйством. Она имеет… четко выраженные и своеобразные обычаи и традиции. Короче говоря, существо, структура и экономика Англии глубоко отличаются от того, что есть в континентальных государствах… Совершенно ясно, что единство всех ее членов, очень многочисленных и несходных, не может быть вечным и что в конце появится колоссальное Атлантическое сообщество, зависимое от Америки и возглавляемое ею, которое очень быстро поглотит Европейское сообщество[311].

Де Голль был прав лишь отчасти, но часть эта, с британской точки зрения, имела наибольшее значение. По своей истории и интересам Великобритания и в самом деле была принципиально иным национальным государством, чем те, которые участвовали в строительстве)) Европы. Следовало бы еще добавить, поскольку сам де Голль не мог сделать этого, что экономические различия — далеко не все. Богатая история непрерывного конституционного развития Великобритании, уважение к своим общественным институтам, честность ее политиков и неподкупность ее судей, тот факт, что со времен норманнского завоевания на ее землю не ступала нога окупанта, и то, что ни нацизм, ни коммунизм не смогли установить контроль над ее политической жизнью, — вот что отличает Великобританию от континентальной Европы. Но, повторяю, генерал был прав ровно настолько, насколько позволяла его гордость: Великобритания действительно иная. Именно поэтому у нее периодически возникают разногласия с другими европейскими странами, несмотря на все усилия британских политиков.

Де Голль, однако, ошибался в другом. Он полагал, что его собственную принципиальную и патриотичную, временами необоснованную и вздорную, политику отстаивания национальных интересов Франции продолжат преемники. Он искренне верил в Еигоре йез еШз — Европу суверенных государств. Увы, конечным пунктом, к которому идет европоезд, является федерализм, а не голлизм.

Французское вето на вступление Великобритании в Общий рынок казалось в свое время тяжелым ударом. В стране практически не было тех — даже среди сомневающихся в выгодах вступления, — кто считал, что де Голль прав. Его выходку называли ребяческой, оскорбительной и иррациональной. Но после того как первоначальная досада прошла, желание присоединиться к Общему рынку охватило британских политиков с еще большей силой. Возникал даже вопрос, а не является ли столь решительный отказ де Голля свидетельством выгод, которые дает членство. Знал ли он нечто такое, о чем прежние британские руководители не догадывались? В конечном итоге лейбористское правительство Гарольда Вильсона подало в 1967 году новое заявление, которое опять было отвергнуто Францией.

Я стала членом парламента в результате всеобщих выборов 1959 года, поэтому могу судить об этих событиях если не как эксперт, то уж точно как знающий человек. В те времена я полностью разделяла господствовавшее тогда убеждение, что вступление в ЕЭС на любых предложенных условиях было необходимым с точки зрения британских национальных, особенно экономических, интересов. Я также считала очень важным сохранение связей с Содружеством и выполнение наших обязательств перед ним. Как и всем, кто преклонялся перед Реджи Модлингом[312], архитектором Европейской ассоциации свободной торговли (ЕАСТ), мне казалось, что заслуги этой организации серьезно недооцениваются. И все же я была за вступление в Общий рынок.

Тед Хит, который сменил Реджи Модлинга на посту лидера Консервативной партии в 1965 году (в его поддержку голосовала и я), был убежденным евро-энтузиастом. Походивший в чем-то на Макмиллана, еще более пылкий, но, пожалуй, менее тактичный, он вынес из опыта своей службы во время войны глубокое убеждение в том, что единство Европы жизненно важно для мира и процветания. В случае победы Теда на всеобщих выборах Великобритания наверняка стала бы добиваться вступления в Общий рынок с еще большим упорством. А с учетом того, что в 1969 году де Голль уступил место президента Жоржу Помпиду, вступление неожиданно стало вполне возможным.

Когда в январе 1973 года Великобритании наконец удалось вступить в Европейское экономическое сообщество, я, как министр образования, входила в состав кабинета. Тогда это решение по-прежнему виделось мне как необходимое и правильное. Мы ясно понимали, что условия, в частности в сферах рыболовства и сельского хозяйства, были для нас не слишком выгодны. Однако более широкие экономические преимущества, казалось, перевешивают недостатки. Прежде всего, нам нужно было прорвать европейскую тарифную стену и получить возможность свободно продавать свои товары на рынках «шестерки» с их 190 миллионами потребителей.

Силы, которые продолжали толкать Европу совсем в другом направлении, оказались на деле намного серьезнее, чем мы предполагали. Боюсь, что с нынешней точки зрения мы были немного наивными. Однако это не может служить оправданием, поскольку нас предупреждали. Оглядываясь назад, понимаешь: Инок Пауэлл, твердивший в течение тех лет о том, что вступление в Общий рынок влечет за собой в конечном итоге не решение экономических проблем, а недопустимую потерю суверенитета, был абсолютно прав[313].

Наиболее весомым доводом в пользу вступления в ЕЭС, как я уже отмечала, был доступ на европейские рынки. В те дни, задолго до Уругвайского раунда переговоров в рамках ГАТТ х и 90x годов, результатом которого стало значительное снижение тарифов во всем мире, средний уровень внешних европейских тарифов составлял 12 %. Поэтому, пока Великобритания находилась вне Европейского таможенного союза, ее торговля наталкивалась на серьезные препятствия. Все остальные выгоды, на которые обычно ссылались, даже тогда выглядели намного туманнее. Говорили, например, что наша промышленность станет более эффективной, поскольку острая конкуренция внутри Общего рынка поможет избавиться от практики ограничений и ослабит обструкцию со стороны профсоюзов. На практике эти выгоды так и не материализовались: после вступления в ЕЭС ситуация в британской промышленности осложнилась как никогда раньше.

Возникает вопрос: почему же тогда плюсы и минусы вступления не были рассмотрены более внимательно и взвешены более тщательно? Этого не произошло, как мне теперь представляется, по трем основным причинам. Во-первых, как ясно видно из официальных документов, выпущенных в то время, те, кто непосредственно отвечал за переговоры, считали какие-либо дебаты неуместными. Основа, на которой присоединилась Великобритания, не оставляла нам шансов что-либо изменить в Европе: мы должны были согласиться на то, что нам предложили. Покойный сэр Кон (УНейлл так писал о переговорах 1970–1972 годов в своем отчете:

…Наши переговоры в целом были частными, несущественными и второстепенными. Развитие событий в 1969 и 1970 годах дало шанс, а это было важнее, чем сами переговоры. Значение имели лишь вступление в Сообщество и возврат нашей позиции, позволяющей быть в центре европейских дел, которую мы утратили в 1958 году. Обсуждались только средства достижения этой цели и приемлемость цены. Переговоры, таким образом, касались Сообщества в том виде, в каком оно предстало перед нами, каким оно оказалось. Его политика не была существенной для нас, хотя многие ее аспекты вызывали протест[314].

Можно не сомневаться в том, что участники переговоров проявляли благородство себе во вред. Должна сказать, я на собственной практике убедилась, что это далеко не лучший способ добиться приемлемого решения в Европе, как, впрочем, и в любом другом месте.

Во-вторых, с конца 50-x годов казалось, что ни по одному показателю достойной альтернативы ЕЭС не существует: ни Содружество, ни ЕАСТ, ни какой-либо другой торговый партнер не были тем, что нужно. В основе подобного восприятия лежало странное, непроизвольно возникающее чувство беспомощности и изоляции. Страна утратила связь со своей миссией. Вот многие и полагали, что ЕЭС дает нам еще один шанс найти свою судьбу и повлиять на судьбы других.

И, в-третьих, как в 1970–1972 годах (во время дебатов по поводу вступления), так и 1975 году (во время референдума по вопросу прекращения членства) был сделан целый ряд вводящих в заблуждение заявлений о сути происходящего. Я с удовольствием обошлась бы без цитирования того, что тогда говорилось, однако откровенный расчет не позволяет этого сделать. Поэтому я все же приведу три примера.

Это не будет проектом по созданию федеративной Европы… К тому же те члены Сообщества, которым мила федеративная система, но известна точка зрения правительства Ее Величества и оппозиционных партий здесь, готовы отказаться от своих устремлений, так что Великобритания должна быть членом[315].

Сообщество не является федерацией провинций или стран. Это Сообщество великих и признанных государств, каждое из которых имеет свою индивидуальность и традиции… Вопрос о каком-либо разрушении национального суверенитета просто не стоит… Все страны-участницы признают, что попытка навязать мнение большинства в случае, когда затрагиваются национальные интересы одного или нескольких членов, противоречит самим основам Сообщества[316].

Движение Общего рынка к экономическому и валютному союзу создавало определенную угрозу занятости населения в Великобритании. Нас могли вынудить ввести фиксированные обменные курсы фунта, что привело бы к ограничению промышленного роста, а следовательно, и к сокращению числа рабочих мест. Эта угроза устранена[317].

Как оказалось, ни одно из этих утверждений не соответствовало истине по причинам, которые были рассмотрены в предыдущей главе. Насколько в то время в них верили те, кому они принадлежали, мне неизвестно.

В других своих работах я подробно рассказываю и о своих собственных взаимоотношениях с Европейским сообществом в период между 1979 и 1990 годами, когда я была премьер-министром[318]. Здесь же я остановлюсь лишь на основных проблемах и их значении.

Очень быстро стало очевидным, что условия, на которых Великобритания присоединилась к ЕЭС, были неудовлетворительными по многим причинам. Это, а также крайне противоречивое отношение в рядах Лейбористской партии к проблеме членства в Общем рынке заставило правительство Джеймса Каллагэна предпринять попытку пересмотреть) условия британского членства, прежде чем вынести вопрос на референдум. На практике пересмотр ничего не дал и ни на пенс не сократил непомерные взносы Великобритании. К 1979 году, когда я стала премьер-министром, страна несла убытки по всем статьям.

В момент моего прихода на Даунинг-стрит Великобритания покрывала чуть ли не самую большую долю расходов ЕЭС, хотя по доходу на душу населения находилась только на седьмом месте. После нескольких лет крайне сложных переговоров, в процессе которых наши партнеры использовали любые предлоги для проволочек, мне удалось на саммите 1984 года в Фонтенбло добиться существенного и постоянного сокращения взносов Великобритании. Нам должны были возвратить примерно треть наших чистых взносов в возмещение переплаты. За период с 1985 по 2000 год сумма возврата превысила 28 миллиардов фунтов стерлингов[319].

Длительная борьба за более справедливые условия для Великобритании открыла мне многие стороны ЕЭС, большинство из которых нельзя назвать привлекательными. Вместе с тем, каким бы странным это ни казалось моим критикам, да и мне самой в ретроспективе, я сохранила в какой-то мере евро-идеализм. Я по-прежнему верю, что жесткий тон и твердая позиция на переговорах, которые практиковались мною с 1979 года, могли бы резко уменьшить, если не устранить, недостатки, отбрасывающие Европу назад; что можно сформировать программу, способную превратиться в движущую силу экономического прогресса. Например, в середине моей карьеры в качестве премьер-министра, примерно с 1984 по 1988 год, очень много внимания уделялось разработке и реализации идеи единого европейского рынка.

Единый рынок — во многом британская инициатива, хотя это вовсе не означает, что никто больше не проявлял интереса к этой идее — по разным мотивам. Цель его, какой ее видела Великобритания, заключалась в реализации идей Римского договора, который тогда казался мне договором экономического либерализма Программа единого рынка предполагала уничтожение всех нетарифных барьеров)). Последние возникали, например, из-за различия в национальных стандартах охраны здоровья и безопасности, правил и политики государственных закупок, направленных на дискриминацию иностранных товаров, и чрезмерно усложненных таможенных процедур.

Расчет был на то, что без этих барьеров значительно оживится внутри-европейская торговля, усилится экономический рост и улучшится ситуация с занятостью. Циркулировали довольно амбициозные показатели потенциального улучшения и того, и другого, и третьего. Представленный Европейской комиссией доклад Чейни предсказывал разовый прирост европейского ВНП на уровне 5 % (с последующим ежегодным повышением на 1 %) и создание в перспективе 5,5 миллиона новых рабочих мест[320]. Подобные прогнозы, однако, в силу того, что строились на оценках эффекта более широкой конкуренции и более значительного масштаба, неизбежно были гипотетическими.

Более важными, по крайней мере с моей точки зрения, представлялись потенциальные выгоды для Великобритании. При нашем развитии сферы услуг и при действовавшей уже тогда менее жесткой и более прозрачной, чем у европейских конкурентов, системе регулирования британская экономика, по всем расчетам, должна была во многом выиграть.

Программа создания единого рынка предусматривала осуществление около 280 мероприятий, направленных на гармонизацию стандартов и технических требований и, таким образом, открывающих рынки. С тем чтобы столь грандиозное предприятие дало эффект в течение пятилетнего периода, мы добились принятия программы значительным большинством голосов в Сообществе. Без этого она не смогла бы преодолеть корыстные интересы стран-членов, чьи правительства несомненно воспользовались бы правом вето.

Великобритания, как инициатор, продолжала оставаться движущей силой единого рынка. Поначалу я надеялась избежать межправительственной конференции по разработке нового договора, которая, со всей очевидностью, могла быть использована во вред. Лишь когда стало ясно, что другие члены ЕЭС преисполнены решимости ее провести, мне пришлось смириться с этой идеей. Но даже тогда я пыталась сделать все возможное, чтобы Европейская комиссия не могла использовать свои дополнительные полномочия для усложнения регулирования или создания угрозы жизненно важным национальным интересам. В конце концов, на совете в Люксембурге было торжественно сделано генеральное заявление) с согласованными условиями Единого европейского акта, которое гласило:

Настоящие положения ни в коей мере не ущемляют права государств-членов принимать по их усмотрению любые меры с целью контроля иммиграции из третьих стран, а также борьбы с терроризмом, преступностью, торговлей наркотиками и незаконной торговлей предметами искусства и старины[321]

Сегодня, с высоты прошедшего десятилетия, можно судить о достоинствах и недостатках Единого европейского акта. Поскольку ему дано уже немало оценок, в массе своей критических, я чувствую себя просто обязанной привести и свою собственную. Первое, на что следует ответить, — принесла ли Программа создания единого рынка те выгоды, на которые так рассчитывали? На этот счет мнения экспертов расходятся[322]. Основная трудность, несомненно, заключается в необходимости построения выводов на неизбежно шатких результатах гипотетического анализа, т. к. невозможно сказать, что было бы без Программы создания единого рынка. Ясно лишь одно: надежды в значительной мере оказались неоправданными.

С одной стороны, Программа вполне могла бы в сочетании с другими независимыми глобальными факторами помочь расширению конкуренции и открытию рынков. Но с другой, процесс гармонизации привел во многих случаях к еще более жесткому регулированию, как показал неутомимый борец против бюрократической глупости Кристофер Букер. Значение этого становится понятным, если учесть, что в своей основе новое регулирование касалось британской экономики в целом, а не ограничивалось только теми компаниями, которые экспортировали продукцию в ЕЭС. Экспорт же в ЕЭС составлял лишь 15,5 % британского ВВП[323]. Тем, кто был полностью ориентирован на внутренний рынок или вел дела со странами, не входящими в ЕЭС, дополнительное регулирование не приносило ничего, кроме убытков.

Так или иначе, самым главным, на мой взгляд, было то, что в ходе обсуждения условий Единого европейского акта мы, в Великобритании, допустили две вполне понятные, но явные ошибки. Прежде всего, мы решили, что дополнительные полномочия, предоставленные Комиссии, не будут широко использоваться после завершения Программы создания единого рынка. В самом деле, если принять, что конечная цель изменений — создание функционирующего должным образом рынка, то нет никаких оснований видеть в процессе нечто бесконечное. Да, мы лишились права вето, это предусматривалось Единым европейским актом с тем, чтобы не позволить правительствам противодействовать прогрессу. Однако вряд ли кто мог предположить, что Комиссия не только продолжит издавать законы с той же скоростью, но и будет протягивать свои законодательные щупальца все дальше.

Целью, как говорили тогда, было создание поля для игры в равных условиях)). Эта фраза звучала обнадеживающе, но на деле вводила в серьезное заблуждение относительно торговли. Свободная торговля позволяет фирмам различных стран конкурировать. Однако поскольку поле для игры в равных условиях)) устраняло конкурентные преимущества, обусловленные различием систем регулирования, оно фактически снижало доходы от торговли. Более того, каждому британскому школьнику известно, что, как ни выравнивай поле для игры, на нем всегда останутся бугорки, ямки и прочие неровности. В определенный момент нивелирование и укатывание, подсыпку грунта и его удаление необходимо прекратить, иначе нормальная игра может просто прекратиться. Подобный взгляд на вещи, естественный для тех, кто понимает сущность предпринимательства, к сожалению, крайне трудно довести до сознания европейских бюрократических утопистов.

Вторая ошибка, тесно связанная с первой, заключалась в том, что мы тогда и впоследствии всерьез принимали гарантии, которые нам давали. Сейчас мне кажется, что Европейская комиссия или большинство европейских правительств вообще никогда не интересовались экономикой. Они воспринимали и продолжают воспринимать экономическую стратегию как некий эквивалент политики, а политику — лишь как борьбу за власть и больше ничего. Единый рынок, таким образом, привлекал те силы (они уже тогда пользовались влиянием, несмотря на мой успех с возвратом переплаты Великобритании), которые видели в нем инструмент централизации принятия решений. А мысль о том, что дополнительные полномочия должны использоваться лишь по прямому назначению, по всей видимости, никогда ими всерьез не рассматривалась.

Европейская комиссия и Европейский суд действуют рука об руку в поисках, использовании и расширении любой лазейки. В этом они вполне могут рассчитывать на поддержку большинства стран-членов и Европейского парламента, которые разделяют федералистскую мечту и глубоко преданы идее создания социальной и экономической модели, довольно подробно описанной в предыдущей главе. Очень похоже, что кампания по созданию социальной Европы столь милой сердцу Жака Делора[324], тогдашнего председателя Европейской комиссии и человека, которого больше других следует благодарить (или винить) за то, что произошло, довольно скоро обретет такое же значение, как и «экономическая Европа являющаяся целью единого рынка.

Таким образом, положения Единого европейского акта были неправомерно использованы для проталкивания корпоратистского и коллективистского законодательства в Великобританию с черного хода. Например, Директива о рабочем времени была принята Комиссией со ссылкой на положения об охране здоровья и безопасности Статьи 118, которые были введены в Римский договор Единым европейским актом. Отнесение Директивы к сфере охраны здоровья и безопасности вместо социальной сферы означает, что ее можно пропихнуть, не имея квалифицированного большинства при голосовании, в обход британского вето. Эта уловка была принята на вооружение Европейским судом в 1996 году. Сами по себе социальные меры могут казаться вполне безобидными и даже привлекательными. Однако их введение есть не что иное, как нежелательное вмешательство в дела Великобритании, да и цель этого очевидна — понизить нашу конкурентоспособность. Теперь, когда правительство лейбористов так недальновидно подписалось под европейским социальным разделом, следует ожидать еще больше подобных подарков.

Во фразе "единый европейский рынок" первые два слова существенно перевесили по значимости третье. Взаимное признание стандартов, а в некоторых случаях сведение их количества к минимуму, приемлемо лишь 6 той мере, в какой это облегчает торговлю. Когда же гармонизация начинает преследовать другие цели, она превращается в дорогостоящее и бюрократическое занятие. Если гармонизация не ограничивается техническими стандартами и документацией, а начинает распространяться на трудовое законодательство, социальную защиту и налогообложение, она оказывает чрезвычайно пагубное воздействие на экономику. Это происходит потому, что соревнование между странами в создании наиболее благоприятных международных условий для развития предпринимательства является мощным двигателем экономического прогресса. Стоит только удушить это соревнование, и европейские правительства без колебаний встанут на путь повышения расходов. Результат может быть только один — бегство капитала и талантов в неевропейские страны. Венчает все, конечно, не укладывающееся ни в какие рамки разрушение демократии, когда не подотчетный никому наднациональный орган власти решает вопросы, которые по всем меркам должны находиться в ведении национальных правительств. С учетом приведенных соображений, а также принимая во внимание, что глобальные тенденции к свободной торговле преобладают над теми, которые действуют в Европе, я не могу считать Единый европейский акт оправдавшим надежды. История не позволяет нам вернуть прошлое, однако она дает возможность нам и нашим наследникам извлечь уроки из того, что случилось. Именно это мы и должны сделать сейчас.

К концу моего пребывания на посту премьер-министра сильное беспокойство стало вызывать использование мер, предназначенных для создания единого рынка, в целях навязывания регулирования социалистического характера путем действий черного хода Было совершенно ясно, что Великобритания ведет борьбу за либерализацию и децентрализацию Европейского сообщества в одиночестве и, похоже, без каких-либо надежд на победу. Конечно, тактические альянсы с другими странами по тому или иному конкретному вопросу могли существовать, но, кроме Великобритании, больше никто не проявлял интереса к превращению Сообщества в общий рынок с благоприятными для предпринимательства условиями: у других стран были другие приоритеты. В конце концов, нужно было обладать немалым бесстрашием, чтобы не спасовать перед призраком изоляции и просто сказать это же Такая стратегия, несомненно, требовала изрядной политической воли и поддержки со стороны партии, — как оказалось, на последнее я уже не могла рассчитывать.

Мой уход с поста главы правительства открывал возможности для благополучного и более быстрого продвижения в направлении федерализма. Так оно и случилось. При моем преемнике, который очень надеялся на то, что Великобритания сможет занять место в сердце Европы)), в феврале 1992 года был подписан Маастрихтский договор. Хотя он и закреплял право Великобритании отказаться от единой валюты, его подписание открывало дорогу для реализации этого сомнительного предприятия в других областях. Договор ввел понятие европейского гражданства)) и единую политику в сфере обороны, которая со временем может привести к созданию общей системы обороны)). Помимо этого был учрежден так называемый комитет регионов)), представлявший собой не что иное, как еще одну попытку подорвать суверенитет национальных государств снизу. Отказ же Великобритании от социального раздела на практике, как я уже отмечала, не помешает Европейской комиссии попытаться с тем или иным успехом навязать стране более высокие социальные расходы.

Как видно, отношение Великобритании к европейскому проекту существенно менялось в зависимости от политики правительства и личности премьер-министра. Вместе с тем европейская проблема всегда будет, да и должна быть, предметом споров, в которых основные политические партии предлагают разные подходы. Когда я окидываю взглядом десятилетия, прошедшие с момента вступления Великобритании в ЕЭС в 1973 году, меня поражает та общность, которая была у всех британских правительств, включая и мое собственное. Значение ее, пожалуй, тем больше, чем очевиднее различия.

Возможно, это прозвучит банально, но мы действительно делали все от нас зависящее, чтобы отстоять в Европе британские национальные интересы, хотя и смотрели на них под разными углами. И все же, если кто-то из нас чего-то и добивался, то не более чем частичного изменения невыгодных условий нашего членства.

В 1972 году Тед Хит пошел на ограничение вылова рыбы, принял потрясающе расточительную ЕСХП и согласился на чрезмерно высокие финансовые взносы ради более существенных экономических выгод. Но рыбку из пруда вытащить так и не удалось, зато труда пришлось вложить предостаточно.

Что до меня, то я добилась фундаментального пересмотра размера наших финансовых взносов в Европу и, таким образом, устранила одну из основных проблем, с которой ни Теду, ни Джиму Каллагэну вслед за ним не удалось справиться. Финансовое бремя Великобритании тем не менее осталось и продолжает оставаться несправедливо большим. Усилия по реформированию ЕСХП и европейских финансов были успешными лишь отчасти. Суть единственной реальной попытки Великобритании создать в Европейском сообществе благоприятные рыночные условия — единый рынок — была в конечном итоге извращена европейской бюрократией. Партнеры Великобритании затем против нашей воли навязали Европе идею экономического и валютного союза.

Джон Мейджор, в какой-то мере из-за своего характера, а в какой-то — в силу обстоятельств его прихода на пост премьер-министра, пытался защищать интересы Великобритании, добиваясь отдельных исключений (по единой валюте, по социальному разделу), вместо того чтобы блокировать движение к федерализму, которое, я подозреваю, он не одобрял. Несмотря на это, Европейская комиссия упорно и довольно успешно навязывает британской промышленности нежелательное регулирование. Победа, которая, как казалось Джону, была одержана в Маастрихте в результате поддержки принципа субсидиарности)), предполагавшего, что высший орган власти не должен принимать решений по вопросам, которые могут быть решены на более низком уровне, на деле не привела к Европе, где власть принадлежит национальным правительствам. И никогда не приведет. Еще одно предательство.

Даже решительно проевропейское новое лейбористское правительство Тони Блэра столкнулось с тем, что его призывы к европейской доброй воле» ничего не дают. От него по-прежнему требуют гармонизации налогообложения, а именно изменения ставок НДС, налогообложения компаний и горючего. А на подходе еще проблемы регулирования рынка труда и пограничного контроля. Попытка правительства Блэра улучшить свой проевропейский образ с помощью участия в европейских силах обороны была использована французами в качестве козыря в их антиамериканской игре, что поставило под удар стремление г-на Блэра — надеюсь искреннее — сохранить позицию Великобритании как надежного союзника Соединенных Штатов.

Анализируя эти процессы, нетрудно заметить, что любые уступки Великобритании или ее инициативы в Европе неизменно обращаются против первоначальных намерений и, в конечном итоге, против нее самой. Почерк, тон и характер британских правительств может меняться, но попытки установить модус вивенди с Европой в любой значимой сфере политики всегда заканчивались неудачей. Результат давали лишь серьезные угрозы разрыва, в частности мои в начале 30-х годов. Но даже они, хотя и приносили ощутимые победы, не могли и не могут изменить направления движения Европы в целом.

К тому же, а это в настоящий момент приобрело решающее значение, чем больше власти переходит от национальных государств к Брюсселю, тем сложнее отклонить или наложить вето на те новые меры, которые вредят нашим интересам. Например, постоянно растет число решений, принимаемых квалифицированным большинством голосов, а не единогласно. Вдобавок к этому ограничиваются наши возможности по формированию блокирующего меньшинства[325]. Что же касается так называемого Люксембургского компромисса, т. е. договоренности о возможности использования государством права вето в случае принципиальной угрозы его национальным интересам, то он, по всем признакам, ныне предан полному забвению[326].

Подход Консервативной партии, практикуемый ею в последние годы, ясно выражен в лозунге Европе, но не под ее башмаком)). Довольно правильно в качестве модели, к которой нужно стремиться. Но, спрашивается, возможно ли это? А что, если нет? Сегодня, когда всеобщие выборы 2001 года остались позади, нам крайне необходимо взглянуть на политику в отношении Европы с реальных позиций, а не с точки зрения лозунгов или того, что нам хотелось бы видеть.

Наша первоочередная задача — не допустить ухудшения ситуации. Упразднение же фунта и переход на евро иначе как значительным ухудшением не назовешь. Консервативная партия поступила совершенно правильно, пообещав на последних выборах сохранить фунт. Однако она сочла уместным ограничить это обещание одним парламентским сроком. К сожалению, хотя на практике это вполне оправданно — никто всерьез не думает, что консервативное правительство, возглавляемое Уильямом Хейгом, могло бы отказаться от фунта, — ограниченное обязательство не слишком логично. Основные доводы против перехода Великобритании на единую европейскую валюту, в конце концов, не зависят от обстоятельств: они обусловлены принципиальными убеждениями, которые невозможно ни приукрасить, ни принизить, даже если бы консерваторы этого захотели. Нелогичный компромисс в данном случае лишил Консервативную партию, как и в 1997 году, того, что могло бы быть жизненно важным источником силы и поддержки. Оппоненты партии получили лишнюю возможность выпятить ее разногласия; ничтожное проевропейское меньшинство в партии не угомонилось; часть избирателей предпочла Партию независимости Великобритании, позиция которой, на их взгляд, была более ясной и твердой. Можно спорить о том, какие уроки следует извлечь из последней предвыборной кампании и ее результатов. Однако сомнений в оценке неизменно стыдливого отношения к единой валюте быть не может. Консервативная партия должна идти на будущие выборы с обещанием сохранить фунт стерлингов — так же, как она обещает сохранить нашу свободу и суверенитет, — навечно. Великобритания ни в коем случае не должна отказываться от своей валюты. А Консервативная партия ни в коем случае не должна притворяться, что это не так[327].

Причина, по которой должно быть именно так, а не иначе, очевидна любому британскому патриоту. Как я уже отмечала в предыдущей главе, право эмитировать валюту и управлять ею — фундаментальный атрибут суверенитета. Суверенитет, в свою очередь, — необходимое, хотя и не достаточное, условие для сохранения свободы и демократии. Недостаточно оно в силу того, что правительство, находящееся у власти, может быть или стать тираническим или авторитарным. Тем не менее суверенитет — необходимое условие, поскольку, если правительство не обладает подлинными полномочиями или властью, т. е. не является реальным правительством, о соблюдении положений конституции не может идти и речи, а демократический мандат теряет свой смысл.

Иногда споры по поводу суверенитета расширяются и запутываются столь изощренно, что разобраться в них может лишь гений[328]. Одно совершенно ясно: передача Европейскому союзу права эмитировать валюту наряду с другими полномочиями является значительным шагом к потере суверенитета. При этом наносится сокрушительный удар по нашей демократии. Я посвятила этому вопросу статью, которая была опубликована во время предвыборной кампании в мае-июне 2001 года.

Без своей валюты Великобритания не сможет проводить собственную экономическую политику… Нетрудно понять, что ставится на карту. При единой валюте будет действовать единая процентная ставка, уровень которой устанавливается с учетом потребностей вовсе не Великобритании, а других стран — вот уж поистине рецепт скатывания к циклу умпад)) в экономике[329]. Помимо этого нас будут толкать с нарастающей и, в конечном итоге, непреодолимой силой к тому, чтобы мы предоставили Европе еще и право верстать наш бюджет. Действительно, с так называемым актом стабильности который ограничивает размер бюджетного дефицита, и углубляющейся гармонизацией налогов направление движения очевидно.

Прибавьте к этому социальное регулирование, спущенное из Брюсселя, с такими положениями, которые Комиссия сочтет удобными для себя, и результат ясен. Основные рычаги, от которых зависит экономическое процветание Великобритании, будут вырваны из наших рук. А ведь именно за них и ведется борьба во время каждых выборов в нашей стране[330].

Следует учитывать, что аннулирование фунта не является эквивалентом создания валютного совета — денежной системы, при которой страна привязывает свою денежную единицу к какой-либо иностранной валюте, например к американскому доллару. Она может пойти на такой шаг по разным причинам, например для повышения доверия к своей антиинфляционной стратегии или просто из-за значительных масштабов торговли со страной, к чьей валюте осуществляется привязка. Однако подобные соглашения имеют ограничения, как бы политики и банкиры ни пытались доказать противоположное. Их свободно заключают, их так же свободно и расторгают.

В отличие от этого, Маастрихтский договор, который вводит единую европейскую валюту, не содержит положений, предусматривающих выход из него. Президент Европейской комиссии Романо Проди вроде бы намекнул, что страна, отказавшаяся от своей валюты, в случае если передумает использовать евро, может выпустить ее снова[331]. Однако, учитывая положение протокола Маастрихтского договора, которое прямо указывает на необратимость характера движения Сообщества к третьему этапу развития Экономического и валютного союза это кажется довольно странным. Если синьор Проди действительно знал, о чем говорил, то его слова были неискренними. Конечно, у любого европейского государства есть право на любом этапе объявить об одностороннем выходе из Союза или об отказе от евро. В случае Великобритании, как я покажу дальше, традиционная конституционная доктрина вообще не допускает полного отказа от этого права или его утраты нашим парламентом. Однако технические и финансовые сложности, связанные с возобновлением эмиссии национальной валюты, после того как золотовалютные резервы государства были переведены в Европейский центральный банк, а национальный центральный банк приобрел статус отделения ЕЦБ, могут испугать кого угодно. Тогдашний европейский комиссар по экономическому и валютному союзу Ив Тибо де Сильги выразил общепринятый взгляд, когда сказал напрямик: договоре нет положения, предусматривающего право выхода для страны, которая присоединилась к валютному союзу. Процедур выхода не существует. Именно поэтому вы должны быть абсолютно уверены в правильности своего решения, когда вступаете.

Я абсолютно уверена. Мы не должны вступать.

Итак, есть очень веские принципиальные политические и конституционные причины, по которым Великобритании не следует переходить на евро. Помимо них имеется и масса экономических соображений. Не последнее место среди них занимает опыт, полученный Великобританией, когда фунт стерлингов был частью Европейского курсового механизма (ЕКМ). Следование за немецкой маркой с марта 1987 года, что вполне можно считать неофициальной)) (а с моей точки зрения — неправомочной) политикой ЕКМ, вынуждало удерживать процентные ставки на низком уровне и, как следствие, мириться с ростом инфляции. Официально фунт присоединился к ЕКМ в октябре 1990 года, за месяц до моего ухода с Даунинг-стрит. Моя позиция была ясной: процентные ставки должны устанавливаться исходя прежде всего из денежно-кредитной политики, определяемой внутренними условиями"

От этого впоследствии отказались. К Европейскому курсовому механизму стали относиться так, как к нему всегда относились сами европейцы, а именно как к прелюдии к экономическому и валютному союзу. Поддержание определенного курсового паритета получило приоритет перед всеми остальными экономическими соображениями. Подобная негибкость имела катастрофические последствия. Когда процентные ставки по немецкой марке поднялись в результате массированных заимствований с целью покрытия издержек, связанных с присоединением Восточной Германии, ЕКМ заставил повысить процентные ставки и по фунту, что углубило и продлило экономический спад. Наконец, в «черную» — или «белую», как иногда доказывают, — среду (16 сентября 1992 года) после продажи около 11 миллиардов фунтов стерлингов из золотовалютного резерва и повышения процентной ставки до 12 % (а наследующий день и до 15 %) фунт пришлось вывести из ЕКМ. Несмотря на зловещие предсказания, он устоял. А экономика, вместо того чтобы обрушиться, начала восстанавливаться, чего нельзя было сказать о репутации экономической политики тогдашнего консервативного правительства.

Будь Великобритания в то время в составе Европейского экономического и валютного союза, не избежать нашей экономике еще более серьезных последствий, поскольку оковы были бы еще тяжелее. Давление на британскую промышленность нельзя было бы облегчить путем снижения процентной ставки и стоимости валюты. Мы прочно увязли бы в чрезмерно ограничивающей свободу действий денежно-кредитной политике и несоразмерных процентных ставках. Единственное, что можно было противопоставить углубляющемуся спаду, это дотации, перераспределение рабочей силы и снижение заработной платы. Ну, и какому правительству это понравится? Вот над чем следует задуматься тающему меньшинству британских сторонников отказа от фунта в пользу евро.

На самом деле для Европы в целом просто не может существовать правильной)) процентной ставки или правильного)) обменного курса. Экономика европейских стран слишком разнообразна. Великобритания же вдобавок к этому имеет свои особые трудности, поскольку ее экономика коренным образом отличается от экономики большинства соседей.

Британская экономика обладает и в обозримом будущем будет обладать значительно большей чувствительностью к изменениям процентной ставки, чем экономика стран материковой части Европы. Объясняется это тем, что в отличие от них у нас высокий уровень переменных ипотечных долговых обязательств в силу традиционного значения, придаваемого собственности на жилье. Другим отличием является то, что наш экономический цикл в целом не совпадает с экономическим циклом на континенте: он намного ближе к экономическому циклу Соединенных Штатов. Великобритания — крупная нефтедобывающая страна, чего нельзя сказать о Европе. Мы также намного больше, чем европейцы, зависим от так называемых кщевидимых статей дохода т. е. услуг и доходов от инвестиций. Наконец, иза того (как я покажу позже), что значительная доля нашей торговли приходится на неевропейские страны и, следовательно, не деноминируется в евро, выгода, получаемая от устранения издержек, связанных с неустойчивостью обменных курсов относительно евро, для нас не так существенна. В самом деле, фиксирование нашего обменного курса в Европе означало бы фактическое повышение волатильности фунта относительно доллара, вместе с которым он обычно двигался. И еще, в ответ тем, кто твердит, что им нужна общая валюта, легко доступная во всех концах света, скажу, что такая валюта уже есть, она называется американский доллар.

Для процветания Великобритании единая европейская валюта вовсе не обязательна. Переход на евро не нужен для обеспечения свободы торговли: Североамериканское соглашение о свободной торговле (ЫАРТА), в котором участвуют США, Канада и Мексика, прекрасно функционирует (лучше, чем ЕС, что я продемонстрирую дальше) без него. Евро, однако, вполне может повредить свободной торговле в глобальном масштабе (а это несоразмерно сильно скажется на Великобритании), поскольку единая валюта защищает более высокие издержки и подогревает европейский протекционизм. Вопреки мрачным предсказаниям, раздававшимся накануне введения евро, сегодня совершенно ясно, что переход на новую валюту не так уж и обязателен для благополучия лондонского Сити: Сити занимает ведущее положение в торговле евро и успешно процветает. Обусловлено это высоким профессионализмом и международной репутацией Сити как финансового центра, а также благоприятным налоговым режимом и регулированием, существующими в Великобритании вопреки, а не благодаря ЕС. Не нужна единая европейская валюта и для привлечения инвестиций. В 1999 году Великобритания была самой привлекательной среди стран ЕС для прямых иностранных инвестиций, доля которых выросла с 25 до 27 %, что в два раза выше, чем у Франции, и в три раза, чем у Германии*. Иностранцы вкладывают средства в нашу страну иза того, что налоговое бремя, ложащееся на бизнес, у нас значительно ниже, чем в странах материковой части Европы. Именно это имеют в виду французы, когда протестуют против так называемого оциального демпинга

Отказ от фунта и переход на евро имел бы чрезвычайно разрушительные последствия. Это, помимо прочего, еще и очень дорогое удовольствие: только разовые затраты Великобритании, по оценкам, составят от 31 до 35 миллиардов фунтов стерлингов[332]. Невзирая на его несвоевременность и разорительность, правительство все же развернуло программу подготовки) промышленности к переходу, о котором подавляющее большинство британской общественности даже и слышать не желает. Опросы общественного мнения показывают, что от 60 до 75 % респондентов высказываются против[333]. Похоже, это нисколько не смущает политико-бюрократическую элиту, которая в Великобритании, как и в других странах Европы, уверена, что должна добиться европейской интеграции любой ценой и что История (с большой буквы) на ее стороне[334].

Итак, из приведенных выше соображений вытекают следующие выводы:

 Отказ от фунта в пользу евро приведет к существенному ущемлению права Великобритании управлять собственными делами и, таким образом, нанесет недопустимый удар по демократии.

 Предполагаемые экономические выгоды от введения евро либо не существуют, либо незначительны, либо могут быть получены другими средствами.

 Великобритания несет значительно более ощутимые экономические потери от введения евро, чем любое другое европейское государство.

 Великобритании не следует допускать даже возможность отказа от фунта.

Нередко говорят, что даже мысль о выходе Великобритании из Европейского союза недопустима. Однако отбрасывание мысли об этом, как, впрочем, и о чем-либо другом, — плохая замена обоснованному суждению. Только беспристрастно взвесив плюсы и минусы, можно решить, какой путь правилен.

Немало сил было затрачено, чтобы не допустить (возможно, с самыми лучшими намерениями) возникновения этого вопроса, по крайней мере до референдума о переходе Великобритании на евро. Я хорошо понимаю, почему многие противники Экономического и валютного союза думают, что это было правильным. Им, как и сторонникам евро, известно, о чем говорят результаты опросов общественного мнения, а говорят они о том, что, в то время как против отказа от фунта явное большинство, за выход из ЕС высказывается хоть и ощутимое, но все же меньшинство[335]. Евро-энтузиасты сознают, что единственный их шанс победить на референдуме по евро — это представить все так, словно речь идет о членстве в ЕС. По всей видимости, они собираются прибегнуть к старой тактике нагнетания паники, которая с успехом была использована в 1975 году, когда подавляющее большинство проголосовало за сохранение членства в ЕЭС.

Это, конечно, бессовестный обман. Что бы там ни говорили европейские комиссары и проевропейские политики, совершенно ясно, что решение вводить или не вводить единую валюту не влияет на права Великобритании как члена ЕС, закрепленные различными европейскими договорами. Существует один момент, к которому евро-энтузиастам следовало бы отнестись со всей серьезностью. Спекуляция на том, что отказ от евро будет означать отказ от ЕС, может поставить их в очень неловкое положение, если они не наберут нужного количества голосов. В этом случае результаты вполне справедливо будут восприняты как мандат на пересмотр отношения Великобритании к ЕС, в том числе и на односторонний выход. Меня вполне устроил бы такой вариант. А вот устроит ли он их? Пустые предостережения о неизбежной катастрофе могут неожиданно стать самоосуществляющимися. Я уверена, что историю о маленьком мальчике, который в шутку кричал: волк), — а потом действительно был съеден, следует перевести на все европейские языки.

O том, к чему нас толкают паникеры, можно сказать и еще кое-кто, хотя сомневаюсь, что они согласятся с этим. Концепция евро яснее всего остального показывает направление, в котором те, кто стоит у власти в Европе, намерены двигаться: это федеративное сверх-государство. Единая европейская валюта — очередной элемент сверх-государства наряду с европейской правовой системой, европейской внешней политикой, европейской армией, европейским парламентом и европейским правительством. В этом смысле дебаты вокруг евро есть не что иное, как часть расширяющихся, необходимых и давно назревших дебатов об отношении Великобритании к Европейскому союзу, который быстро превращается в нечто большее, чем просто союз.

Поэтому я возвращаюсь к тому, с чего начала. Давайте же, наконец, и в самом деле подумаем о том, чего мы хотим от Европы в том виде, как она есть, определим на основе трезвого расчета, сможем ли мы добиться этого, и, если окажется, что нет, зададимся вопросом: может быть, вообще лучше создать новое торговое соглашение?

Был уже целый ряд попыток составить своего рода плана прибылей и убытков от членства Великобритании в ЕС. Однако результаты разнятся, поскольку ЕС приобретает новые полномочия, да и условия за пределами Европы не остаются неизменными. Помимо прочего, намного легче нарисовать финансовую картину, чем представить экономическую ситуацию в целом.

Даже после возврата переплаченных взносов, которого я добилась в середине ВО годов, Великобритания остается крупным нетто-плательщиком в бюджет ЕС. В 2000 году мы внесли 2,4 миллиарда фунтов стерлингов. С момента вступления в ЕЭС наш чистый вклад достиг 54,7 миллиарда. Вместе с тем чистый вклад, т. е. наши выплаты за вычетом того, что мы получили, не дает полного представления о ситуации. Брутто-взнос, составивший в 2000 году 5,9 миллиарда фунтов стерлингов, также имеет значение, поскольку именно он является статьей государственных расходов, направляемых в значительной мере совсем не на те цели, которые предпочли бы британское правительство и избиратели[336]. Между прочим, этот показатель неизменно удивительным образом теряется в потоке лукавых цифр, указывающих на то, как много различные регионы и районы Соединенного Королевства получают)) от Европы. Я вполне согласна с бывшим министром финансов Норманом Ламонтом (ныне лордом), который заметил, что это напоминает предвыборный лозунг мэра Сан-Паулу в Бразилии: ворую, но часть украденного возвращаю[337].

Причиной, по которой Великобритания несет убытки от участия в Европе, как всегда является единая сельскохозяйственная политика. ЕСХП ведет к бюрократизации и нерациональному использованию природных ресурсов. Но наиболее серьезный урон экономике она наносит в результате взвинчивания цен на продовольствие, что особенно тяжело сказывается на таких развитых урбанизированных странах, как Великобритания.

Как и другие последствия членства в ЕС, эффект ЕСХП трудно поддается количественной оценке. Например, нельзя, сравнив цены на продовольствие в ЕС и на мировом рынке, сказать, что разница и есть то, что мы переплачиваем. Причина проста: из-за того, что ЕС занимается демпингом при поставках излишков своей продукции на мировые рынки, мировые цены находятся на более низком уровне, чем могли бы быть в ином случае. Тем не менее Патрик Минфорд считает, что ЕСХП в обычный год обходится примерно в 6,5 миллиарда фунтов стерлингов. При расчете из стоимости продовольствия, приобретенного по более высоким ценам, вычитались выплаты британским фермерам, а затем прибавлялись потери реального дохода от сокращения потребления продуктов питания. Эта сумма возрастает до 15 миллиардов фунтов стерлингов (около 1,5 % ВВП), если учесть чистый взнос Великобритании в ЕЭС на покрытие дефицита и текущих расходов по ЕСХП[338].

Суммарные прибыли и убытки Великобритании от членства в ЕС оценить еще труднее. Например, действительно ли свободная торговля со странами, входящими в ЕС, — это неотъемлемый атрибут членства в ЕС? Или все-таки можно договориться о благоприятных условиях доступа на эти рынки в обход ЕС? (Я рассмотрю такую возможность ниже.) Далее, хотя для неэкономиста это может быть неочевидным, но за нахождение внутри европейского тарифного барьера Великобритания должна чем-то расплачиваться. Как и при старой системе имперских преференций, доступ к защищенным рынкам, несмотря на первоначальную привлекательность, может на деле пойти во вред глобальной конкурентоспособности промышленности[339]. Но европейский тарифный барьер в настоящее время не так уж и высок, так что достоинства и недостатки членства в ЕС с точки зрения торговли практически равнозначны.

Так что же остается в балансе? С одной стороны, имеется то, что с моей точки зрения является «самым неблагоприятным» сценарием, а именно анализ Национального института экономических и социальных исследований (НИЭСИ), в соответствии с которым годовой уровень производства в Соединенном Королевстве вне ЕС будет примерно на 2 % ниже». При этом может произойти некоторое сокращение числа рабочих мест, хотя «нет никаких оснований ожидать, что за пределами ЕС Великобритания столкнется с массовой безработицей». Исследователи допускают, что не ЕС Соединенное Королевство сможет закупать продовольствие по более низким ценам, а также сократить статьи расхода в результате прекращения выплаты взносов в европейский бюджет». Вместе с тем они убеждены, что эти выгоды не покроют убытков от более высоких тарифов и административных расходов при экспорте, а также от сокращения числа инвесторов»[340].

Хотя исследование и подчеркивает невыгодность выхода из ЕС, оно полностью опровергает безграмотные в экономическом и социальном плане утверждения паникеров, в частности Кита Ваза, тогдашнего министра по европейским делам, о том, что выход из Европейского союза повлечет за собой потерю 3,5 миллиона рабочих мест[341]. Я сомневаюсь в обоснованности других выводов НИЭСИ, поскольку не верю в невозможность установления особых торговых отношений с ЕС. Я также не думаю, что выход из ЕС может неблагоприятно отразиться на инвестиционной привлекательности Великобритании, мнение НИЭСИ по этому вопросу далеко не беспристрастно[342]. Иностранных инвесторов, как показывают реальные факты, значительно больше волнуют наши затраты, а не доступ к европейскому рынку сам по себе. Поскольку вне ЕС у нас появляется больше возможностей по снижению издержек, я полагаю, что приток инвестиций не уменьшится. На мой взгляд, в случае отказа от ЕСХП мы, скорее всего, снизили бы и объемы субсидирования сельского хозяйства. Снижение же цен на импортное продовольствие, которое НИЭСИ оценивает в 20 %, вполне может оказаться еще более существенным.

Мнение Патрика Минфорда, высказанное в 1996 году, т. е. до того, как лейбористское правительство подписало социальный раздел Маастрихтского договора и пообещало сделать все, чтобы присоединить Великобританию к Экономическому и валютному союзу, мне кажется более здравым: «не стоит рассуждать о том, какие доводы перевешивают — за участие в Европейском союзе или против него. Имеет смысл попытаться сделать это участие успешным, хотя бы иза того, что в него вложено так много. Но если, несмотря на все наши усилия, наши партнеры не позволят создать условия для успеха, то мы сможем покинуть союз с уверенностью в том, что поступаем правильно»[343].

Есть, однако, и такие, которые считают, что доводы в поддержку британского членства в ЕС не стоит воспринимать как нечто реальное. Возможно, из-за того, что я родилась в семье лавочника, а может быть потому, что на посту премьер-министра привыкла отдавать предпочтение реальной действительности, я не могу согласиться с этим. Если мы сталкиваемся с неудовлетворительным отношением к себе, но не имеем реальной возможности изменить его, и если при этом постоянно урезают наше право на самоуправление, это, на мой взгляд, достаточное основание для отказа от дальнейшей интеграции с Европой.

С моей точки зрения, например, утверждения о том, что вхождение в состав более крупного образования, т. е. Европы, повышает авторитет Великобритании, совершенно неубедительны. Такое представление неверно потому, что опирается на три ошибочные посылки.

Во-первых, оно исходит из того, что слияние или, вернее, власть является самоцелью. Это не так. Расширение способности повелевать другими странами через объединение с многонациональным колоссом — крайне непривлекательный и абсолютно не соответствующий либеральным ценностям довод в пользу интеграции с Европой. Свобода всегда лучше несвободы. Политик, который утверждает обратное, должен вызывать подозрение.

Во-вторых, сторонники этого взгляда предполагают, что интересы Великобритании неизбежно и полностью совпадают с интересами других стран Европы. И вновь нет никаких оснований считать, что это так. Как я уже показывала, Великобритания действительно «другая». На самом деле я уверена: если бы политики европейских стран захотели разобраться в этом вопросе беспристрастно и с пониманием дела, они обнаружили бы, что интересы их стран также «различны» и существенным образом противоречат друг другу. Увы, на территории евро это не что иное, как ересь, и евро-инквизиция очень быстро разожгла бы политические погребальные костры. В любом случае, как это понял еще де Голль, британская экономика и геополитические интересы уникальны и уникальным образом отличаются от европейских. Не видеть этого и заниматься поисками наименьшего общего европейского знаменателя — глубокое заблуждение.

И, в-третьих, крайне сомнительно, чтобы Европу, когда она высказывает единое мнение» (в чем нас частенько пытаются убедить), кто-нибудь реально слушал. Репутация Европы как игрока на международной арене незавидна. Это колосс на глиняных ногах, чьи отчаянные попытки добиться серьезного отношения вызывают смех. У нее слабая валюта и инертная, негибкая экономика, в значительной мере опирающаяся на скрытый протекционизм. У нее сокращающееся, стареющее население и, за исключением Великобритании, вооруженные силы, которые нельзя назвать впечатляющими. Ну и, наконец, опять же за исключением Великобритании, — не имеющая системы дипломатия. Существуют намного более эффективные способы укрепления международного положения страны, чем участие в общей европейской внешней политике, не говоря уже об общей европейской системе обороны.

Что же нам следует делать? Очевидный путь — попытаться в максимальной мере сохранить существующий порядок вещей и, одновременно, отказаться от нынешних и будущих механизмов, которые наносят ущерб нашим интересам и ограничивают свободу действий. Такой подход должен дать результат с точки зрения любого здравомыслящего человека, особенно здравомыслящего члена Консервативной партии:

в конце концов, стремление избегать ненужных изменений — это традиционный атрибут консерватизма. Я высказала эту точку зрения, в частности, во время выступления в Гааге в 1992 году:

Обязательно ли участие всех без исключения членов Сообщества в каждой новой европейской инициативе? Вполне может случиться так, что, особенно после расширения, лишь часть из них пожелает перейти к следующему этапу интеграции…

Мы должны стремиться к многовариантной Европе, в которой группы стран, такие как шенгенская группа, могут находиться на различных уровнях кооперации и интеграции. Конечно, подобная структура будет лишена аккуратности миллиметровой бумаги. Однако она сможет вобрать в себя все многообразие посткоммунистической Европы[344].

К тому времени, когда я добралась до детального анализа ситуации в Европе, примерно три года назад, меня очень сильно стало беспокоить направление развития событий. Я видела в попытке создать двухуровневую Европу (в которой Франция, Германия и некоторые другие страны могли бы быстрее других осуществлять интеграцию), уже прочно занявшей место в повестке дня, возможность для Великобритании пересмотреть некоторые условия ее участия в ЕС. Вместе с тем нужно было зорко следить за тем, чтобы попытки сформировать «ящ)о» не ущемляли наших основных интересов. Так, этим странам нельзя было позволять навязывать другим членам ЕС свои приоритеты, в частности в области регулирования единого рынка. Я настаивала на том, чтобы ценой согласия Великобритании на изменение Маастрихтского договора было индивидуальное изменение условий ряда положений, например размера нашего взноса по ЕСХП, которые в тот момент наносили нам ущерб[345].

Было ли это предложение реальным в тот момент, когда я его выдвигала? На этот вопрос трудно ответить. Маастрихт к тому времени уже приобрел статус закона, и было совершенно ясно, что разговоры о децентрализации в значительной мере не более чем сотрясение воздуха. Маастрихт, кроме того, заложил основу единой валюты, хотя Великобритания и отказалась от нее. С введением единой валюты будет сделан новый скачок в направлении европейского федерализма. Однако у власти в Великобритании пока еще консервативное правительство, и, несмотря на мои сомнения по поводу его здравомыслия в сфере европейских дел, я уверена, что партия приложит все силы, чтобы удержать его от движения к федерализму.

Так или иначе, я начала выдвигать альтернативные предложения, предусматривавшие еще более радикальные изменения в наших взаимоотношениях с ЕС и направленные на сохранение или (если вам так больше нравится) восстановление законного суверенитета Великобритании. Я, например, предложила нести поправку в Закон о европейских сообществах, которая устанавливает примат решений парламента над всеми законами Сообщества, с четкой оговоркой о том, что он может прямым постановлением не признавать законодательство Сообщества». В числе прочих предложений был и «перечень защищенных вопросов, по которым может принимать решение только парламент, включая вопросы конституционного устройства и обороны»[346].

Уверена, эти предложения, найди они поддержку, вполне могли составить основу полномасштабного пересмотра условий нашего участия в ЕС. Однако правительство Мейджора смотрело на вещи иначе, да и в парламенте не было необходимого большинства, чтобы одобрить хотя бы одно из них.

Положение изменилось, когда после всеобщих выборов 1997 года во главе Консервативной партии встал Уильям Хейг. Он сознавал необходимость переосмысления наших подходов и, в границах благоразумия, пытался сделать это. Увы, к тому времени Консервативная партия сдала свои позиции. Лейбористское правительство Тони Блэра пришло на Даунинстрит с твердым намерением идти по пути федерализма. В результате Великобритания приняла Социальный раздел Маастрихтского договора, от которого Джон Мейджор в свое время отказался. Г-на Блэр заявил о своем принципиальном согласии отказаться от фунта и перейти на евро, хотя и оставил дату этого события открытой. Опаснее всего то, что Великобритания, долгое время являвшаяся противницей европейской военной интеграции, теперь стала ее сторонницей. Договоры, подписанные в Амстердаме и Ницце, облегчают реализацию проекта федерализации. На ближайшее будущее Великобритания получила правительство, которое готово жертвовать суверенитетом в еще большей степени и резко возражает против любых попыток восстановить его.

В такой ситуации, принимая во внимание быстроту, с которой идет процесс федерализации в Брюсселе и других европейских столицах, у будущего консервативного правительства вряд ли будет возможность пересмотреть условия участия и одновременно сохранить членство Великобритании в ЕС. Даже сейчас создание альянса, способного остановить или хотя бы замедлить процесс (я уж не говорю о том, чтобы повернуть его вспять), требует полной трансформации взглядов Франции и Германии, а также беспрецедентного успеха британской дипломатии. Предполагать же, что это станет возможным лет, скажем, через пять, совершенно нет оснований. Именно поэтому я считаю, что на разговоры об изменяемой геометрии «уровняx», «многовариантности», гибких условияx» и т. п. не стоит более тратить времени. Переубедить никого не удастся. А впрочем, этого и не нужно делать.

Итак, какие же у нас имеются возможности улучшения условий взаимоотношения с другими странами, входящими в ЕС? На самом деле наше положение довольно-таки выигрышное. Дело в том, что Европейский союз нуждается в нас больше, чем мы нуждаемся в нем. Просто мы поставили себя в Европе так, что это не позволяет нам в настоящее время эффективно использовать собственные преимущества.

Возьмем, например, следующие три выигрышные позиции. Вопервых, мы являемся неттсимпортером продукции из остальных стран ЕС: в 1998 году объем нашего импорта составил 16 миллиардов фунтов стерлингов[347]. Как сторонник свободной торговли я прекрасно понимаю, что это вовсе не игра с нулевой суммой. Торговля приносит выгоду всем участникам. Но факт остается фактом: импорт Великобританией европейских товаров имеет огромное значение для европейских компаний и их работников. Тысячи рабочих мест обязаны своим существованием британскому импорту. Если мы попробуем пересмотреть наши торговые отношения с ЕС, как бы резко на это ни реагировали европейские политики, рабочие ЕС заставят их держать наши рынки открытыми. А это, в свою очередь, будет означать открытость и европейских рынков[348]. Европа не смогла бы позволить себе торговую войну с Великобританией, даже если бы ВТО и разрешила такое.

Во-вторых, Европа очень нуждается в доступе к нашим территориальным водам и рыбным запасам. Мы, как я уже отмечала, и так очень много вкладываем в ЕСХП, поэтому перспектива прекращения подобных подарков вполне может поставить ЕС на дыбы. Однако помимо этого Союз и, прежде всего, Испания получает еще одно чрезвычайно важное экономическое преимущество, а именно — доступ к нашим рыбным запасам.

Пожалуй, больше всего при вступлении в ЕЭС Великобритания потеряла в сфере рыболовства. С тем, чтобы получить контроль над рыбными запасами четырех вступающих стран — Великобритании, Норвегии, Ирландии и Дании, — европейцы признали рыбные запасы «общим ресурсом», к которому все страны-члены получали равный доступ. (Норвежцы, возмутившись этим, отказались вступать в ЕЭС сначала в 1972, а потом и в 1994 году и живут с тех пор вполне благополучно: ВВП на душу населения в стране — третий по величине в Европе.) Несколько лет спустя, в соответствии с международным законодательством национальная зона рыболовства была расширена с 12 до 200 миль. После истечения десятилетнего переходного периода с момента вступления Испании с ее огромным рыболовецким флотом в ЕЭС Великобритания в полной мере ощутила неприятные последствия этого. Рыбные запасы стали истощаться, попытки же Европы не допустить этого ни к чему не привели. На деле они принесли больше вреда, чем пользы. Абсурдная система квот заставила выбросить значительную часть выловленной рыбы в море, что нанесло ущерб окружающей среде. Британский рыболовецкий флот был резко сокращен — число судов для глубоководного промысла упало с нескольких сотен до 14, а набеги испанских рыбаков были узаконены судом против воли британского парламента[349].

Так дальше продолжаться не может. Если Великобритания решит продемонстрировать свою независимость и вернет контроль над собственными водами в двухсотмильной зоне, в Брюсселе, конечно, поднимется шум, но мы тогда будем вправе сами регулировать доступ в них на основе двусторонних договоров с другими странами. Это не только будет эффективным средством защиты ресурсов — как гласит старая истина, заботится только хозяин, — но и сделает те страны, которые желают ловить рыбу в британских водах (а в них вылавливается 80 % европейской рыбы), очень сговорчивыми как по этому, так и по другим вопросам.

В-третьих, несмотря на то что европейцы горячо отстаивают идею общей внешней политики, общей политики безопасности и обороны, им прекрасно известно, что Великобритания как европейская держава всегда стоит особняком. Наш язык, наши связи, обусловленные торговыми отношениями и политическим влиянием, наше мировоззрение, наша близость к Америке, наши средства ядерного сдерживания придают нам глобальный статус, хотя и не статус сверхдержавы. Даже Франция, которая стоит к нам ближе других, не является более глобальной силой в том же смысле, что и Великобритания. Для того чтобы Европейский союз превратился в глобальную державу (как он рассчитывает), он должен сотрудничать с Великобританией. Возможно, даже для того, чтобы вытащить его силы быстрого реагирования» из сложного положения, обусловленного избытком высокомерия и недостатком современного вооружения.

Итак, отталкиваясь от этих предпосылок, мы должны сформировать реалистичную основу, которая позволила бы отстаивать наши интересы и, одновременно, продолжать сотрудничество с европейскими странами. Что для этого нужно делать?

В качестве предварительного шага, на мой взгляд, будущему консервативному правительству следует публично объявить о том, что оно будет добиваться фундаментального пересмотра условий участия Великобритании в ЕС. Ясно сформулированные задачи необходимо изложить в белой книге. Этих задач пять.

Во-первых, с точки зрения Великобритании отношения с Европейским союзом не могут считаться удовлетворительными до тех пор, пока Европа не перестанет рассматривать нас в качестве субъекта ЕСХП. Выход из этой системы должен привести к разрешению проблемы с выплатой излишних взносов и получению доступа к рынкам более дешевого продовольствия — и то, и другое крайне желательно и чрезвычайно популярно среди избирателей. Одновременно может быть создана система поддержки сельскохозяйственного сектора, которая ориентирована на рациональное природопользование и учитывает наши конкретные условия.

Во-вторых, мы должны, как я уже отмечала, прекратить наше участие в Общей рыбопромысловой политике. Необходимо установить такую систему использования рыбных запасов, которая давала бы приоритет нашим рыбакам и создавала условия для эффективной защиты ресурсов. Это опять же чрезвычайно популярные аспекты, по крайней мере в Великобритании.

В-третьих, нам необходимо отказаться от всего, во что нас втянуло проведение общей внешней политики, общей политики безопасности и обороны. Очень вероятно, что к моменту переговоров о пересмотре условий крупные британские воинские подразделения будут, если тну Блэру удастся осуществить свои намерения, переданы под европейское командование, имеющее собственный штаб оперативного планирования, военную доктрину и приоритеты. Хотя мы должны придерживаться политики нанесения наименьшего ущерба выполнению текущих задач и обязательств, Великобритании необходимо вернуть свои вооруженные силы под собственный контроль либо под контроль НАТО.

В-четвертых, мы должны добиваться, насколько это возможно, реализации основных разумных целей Единого европейского рынка — признания общих стандартов и создания открытых рынков, лишенных субсидий, перекосов и нетарифных барьеров, — но без зарегулированности, злоупотреблений властью со стороны Комиссии и нежелательного вмешательства Европейского суда. Я говорю насколько возможно» по той простой причине, что, как отмечалось выше, совершенно неясно, остались ли у нас еще шансы на это. Может случиться так, что придется договариваться о новых условиях, которые закрепляют неполный набор выгод единого рынка, но зато позволяют избавиться от существующих в настоящее время недостатков.

Это подводит нас к пятой и последней задаче: Великобритания должна восстановить контроль над своей торговой политикой. В настоящее время это за нас делает ЕС в рамках Общей коммерческой политики. Однако то, что подходит ЕС в целом, с его раздутым аграрным сектором, не устраивает нас. Наши интересы находятся, прежде всего, на глобальных рынках. Они не ограничиваются европейскими рынками, где у нас в настоящее время нет каких-либо особых условий доступа, за исключением тех, что гарантированы правилами ВТО. Глобальные рынки к тому же на протяжении многих лет развиваются значительно быстрее европейских и, по всей видимости, сохранят эту тенденцию и в будущем.

Мы живем в мире, где расстояния перестали играть роль непреодолимого препятствия для коммерции. Это ясно видно по размаху нашей торговли со странами, находящимися за пределами Европы. Объемы британской торговли с неевропейскими странами значительно превышают суммарный объем торговли любого члена ЕС. Наиболее важной ее частью являются услуги — самый динамичный сектор нашего экспорта. В 1999 году Великобритания являлась крупнейшим инвестором в мире, а наиболее привлекательным объектом наших инвестиций были Соединенные Штаты. Америка также — самый значительный источник иностранных инвестиций в британскую экономику; этот факт нередко упускается из виду на фоне превознесения японских инвестиций и хорошо известной склонности некоторых японских бизнесменов видеть Великобританию в зоне евро.

Получив свободу действий, мы сможем переориентировать нашу торговую политику на использование в своих интересах национальных и глобальных тенденций.

Процесс пересмотра условий нашего участия в ЕС, построенный на основе перечисленных задач, не должен быть слишком длительным. Надо показать нашим партнерам, что нас не удовлетворят косметические коррективы или обещания решить проблемы в будущем.

Чистые активы, всего:

423,3 млрд. фунтов стерлингов

227,4 млрд. фунтов стерлингов

С самого начала должно быть ясно, что для достижения целей мы готовы сделать все вплоть до одностороннего выхода из ЕС. На первый взгляд такая тактика может показаться провокационной, но на деле в ней есть глубокий смысл. Нас просто не воспримут всерьез, если мы дадим шанс заподозрить, что согласимся в конце концов со всем, что бы нам ни предложили.

Конечно, нам нужно быть готовыми к осуществлению своих угроз. По причинам, которые были рассмотрены выше, вряд ли стоит сильно рассчитывать на то, что ЕС пойдет на серьезные преобразования ради Великобритании. Скорее всего, следует готовиться к выходу из ЕС в том виде, который он приобретет к моменту переговоров о пересмотре условий, и установлению новых связей с европейскими и неевропейскими странами на совершенно другой основе. Хотелось бы сделать процесс расставания предельно мирным, однако дружба — улица с двусторонним движением, и перед лицом континентальной истерики может потребоваться изрядная толика твердости. Здравый смысл в конечном итоге возьмет верх, как это нередко случается в жизни, в результате обычного эгоизма. Как только партнеры почувствуют серьезность наших намерений, они сразу начнут серьезно думать о том, как установить новые и более стабильные отношения, удовлетворяющие интересам и той, и другой стороны.

Перед нами открыт целый ряд возможностей. Прежде всего, можно проводить политику односторонней свободной торговли. Такое решение на самом деле намного более логично и привлекательно, чем может показаться на первый взгляд. И практика, и экономическая теория показывают, что свободная торговля — самый лучший путь использования естественных преимуществ страны. Наглядный пример этого — крошечный Гонконг. Гонконг приобрел свое богатство, будучи беспошлинным портом практически с нулевыми импортными тарифами. Из страны, довольствующейся скромным уровнем жизни 40 лет назад, он превратился в государство, ВВП которого на душу населения выше, чем в Великобритании. Тому, кто хочет найти хорошее применение своим способностям и ресурсам, на открытом международном рынке нечего бояться, кроме самого себя.

Могут, конечно, возразить, что односторонняя свободная торговля для Великобритании политически нереальна. И это вполне может оказаться правдой. Интересы потребителей никогда не смогут полностью возобладать над интересами производителей. Тем не менее такая возможность заслуживает рассмотрения уже потому, что развеивает заблуждение по поводу одиночества изоляцию) и изгнания)), в котором окажется Великобритания, покинув ЕС. Страны торгуют друг с другом, или, вернее, их население покупает и продает товары через границу, лишь потому, что это выгодно. Нам вовсе не нужно уговаривать людей торговать с нами, если у нас есть то, что им нужно, того качества, которое им требуется, по цене, которую они готовы заплатить[350].

Другой возможностью является присоединение к Североамериканскому соглашению о свободной торговле (ЫАРТА). Я активно отстаиваю этот вариант вот уже нескольких лет подряд не только по экономическим, но и по стратегическим соображениям — как путь укрепления трансатлантических связей НАТО. Первоначально мне виделось даже некое Североатлантическое соглашение о свободной торговле, в которое помимо нынешних членов МАРТА (Соединенных Штатов, Канады и Мексики) входил бы и ЕС. Такой вариант теоретически все еще возможен, однако сейчас я не уверена, что он реален. Европейский союз не проявляет подлинной заинтересованности в осуществлении реформ, необходимых для получения права на вступление. Более того, европейское стремление к централизации стало основным пунктом повестки дня и, по всей видимости, останется таковым в обозримом будущем. В результате с течением времени у ЕС и МАРТА остается все меньше общего.

Таким образом, Великобритании, скорее всего, придется устанавливать взаимоотношения с МАРТА на основе отдельного соглашения, в чем серьезно заинтересованы и некоторые круги в США. Так, сенатор Фил Грамм, до недавнего времени занимавший пост председателя сенатского комитета по банкам, жилищному строительству и городскому развитию, активно призывал к принятию Великобритании в МАРТА[351].

Преимущества ЫАРТА перед ЕС многообразны и существенны. Прежде всего, там ощутимо больше состоятельных потребителей, чем в зоне евро. Экономика входящих в него стран развивается быстрее. Рынки более открыты и сильнее связаны с глобальной экономикой. В странах ЫАРТА значительно меньше пользуются субсидиями. Они более привлекательны для внешних инвесторов. И, наконец, там намного успешнее создаются новые рабочие места: с 1992 года число рабочих мест выросло на 38 % в Мексике и на 13 % — в Канаде и США против 3 % в странах зоны евро[352].

Наибольшее значение имеет, пожалуй, не превосходство потенциала МАРТА по сравнению с ЕС, а тот факт, что МАРТА — это не таможенный союз и не политико-административная структура с грандиозными устремлениями. Это именно то, за что она себя выдает, — ассоциация свободной торговли. Участие в МАРТА, следовательно, не лишает страну права устанавливать торговые отношения с другими странами по своему усмотрению и в любой момент. А это подводит нас к третьей возможности — глобальной зоне свободной торговли (РТА).

Идею РТА выдвинул Джон Халсман, исследователь из фонда Непе РоипДайоп, в качестве новой торговой стратегии эпохи глобализации))[353]. Д? Халсман высказывается за участие в РТА Великобритании (причем нам с Соединенными Штатами отводится роль уставных членов), а также Сингапура, Бахрейна, Чешской Республики и Чили и прочих. Организация должна строиться на основе добровольного объединения стран, экономику которых можно считать наиболее свободной с точки зрения обеспечения свободы торговли и инвестиций, защиты прав собственности. Подобная организация могла бы не только способствовать процветанию ее участников, но и служить всем остальным образцом для подражания. Кроме того, точно так же, как и МАРТА, она ни в коей мере не должна мешать участникам самостоятельно решать свои собственные дела.

ЫАРТА или глобальная РТА, а может быть, и некая иная организация свободной торговли должны оставлять Великобритании полную свободу завязывания новых торговых отношений со странами — участницами Европейского союза. В идеале, конечно, вступить в них было бы лучше до официального прекращения полного членства Великобритании в ЕС — излишние потрясения никому не нужны. Несмотря ни на какие обстоятельства, было вполне резонно попытаться сохранить в определенной мере наши нынешние торговые отношения. По причинам, упомянутым выше, ЕС, несомненно, пожелает сохранить эти отношения. Чем больше будет его желание сделать это (не выходя за рамки ВТО), тем более благоприятным для нас будет окончательное соглашение.

Прецеденты уже существуют. В 1992 году Норвегия, Исландия и Лихтенштейн, то есть страны, ранее входившие в ЕАСТ, за исключением Швейцарии, заключили с ЕС соглашение о создании Европейской экономической зоны (ЕЕА). С тех пор они ведут свободную торговлю с Европейским союзом, иными словами получили право на свободное перемещение товаров, услуг, людей и капитала. Они пользуются беспрепятственным доступом к Европейскому единому рынку, но при этом остаются вне таможенного союза, единой сельскохозяйственной, финансовой и внешней политики, а также прочих юридическо-бюрократических европейских штучек.

Главная проблема этих стран заключается в том, что от них фактически требуют выполнения всех директив по единому рынку, не спрашивая их мнения о форме, которую эти директивы принимают. Существует также механизм, с помощью которого их эффективно подталкивают, если не заставляют, принимать решения Европейского суда, интерпретирующие нормы директив. Подобное положение нельзя считать удовлетворительным, поскольку во взаимоотношениях преимущество получает ЕС.

Великобритания, однако, существенно отличается от таких стран, как Норвегия (население 4,4 миллиона человек) и Исландия (население 270 тысяч человек), не говоря уже о Лихтенштейне (население 32 тысячи человек). Их вес при ведении переговоров вряд ли можно сравнивать с весом Великобритании, чье население составляет 59,5 миллиона человек, а ВВП — второй по величине в Европе. Мы смогли настоять на участии Великобритании в разработке законодательства, касающегося единого рынка, чего, правда, нельзя сказать о других программах ЕС, например ЕСХП.

Европейская экономическая зона — не единственно возможная модель для нас. Вот еще один недавний и более близкий нам прецедент, который создала Мексика, являющаяся участницей МАРТА. В ноябре 1999 года она и европейцы заключили соглашение о свободной торговле — пожалуй, самое полное за все время существования ЕС. Оно касается свободного перемещения товаров (в том числе и сельскохозяйственных) и услуг, прав на интеллектуальную собственность, инвестиций, государственных закупок и конкуренции. В то же время (подобно МАРТА, но в отличие от ЕЕА) соглашение не предусматривает свободного перемещения людей[354]. Положения, относящиеся к директивам по единому рынку и их интерпретации, сформулированы здесь в более приемлемом виде. Решения Европейского суда не распространяются на Мексику. Торговые споры между ЕС и Мексикой разрешаются путем переговоров между официальными представителями каждой из сторон, а если они не могут договориться, то вопрос передается для решения в ВТО.

Мексика — крупное государство с населением 95 миллионов человек и большими возможностями роста, однако ее экономический потенциал меньше трети британского. Мексика добилась заключения справедливого договора в результате воздействия на ЕС извне; Великобритания же, принимая во внимание ее способность создавать проблемы в случае неподобающего отношения к ней, может добиться значительно большего, действуя изнутри.

Мексика, помимо прочего, показывает, как участник особой зоны свободной торговли (ЫАРТА) может вести свободную торговлю с таможенным союзом (ЕС). Теоретическая проблема, как сделать, чтобы импортированная продукция третьих стран не попадала от одного участника зоны свободной торговли к другому (поскольку это затрудняет выстраивание торговых отношений с третьими странами), оказывается разрешимой. Для этого, как в случае с ЕЕА, нужно лишь оговорить процедуры определения происхождения Как правило, продукция, которая содержит материалы, происходящие не из ЕС или Мексики, должна пройти существенную переработку в пределах зоны свободной торговли, чтобы к ней мог быть применен пониженный или нулевой тариф.

Подобная система, правда, имеет определенные недостатки, однако они обычно преувеличиваются. Хотя правила для Мексики на бумаге выглядят более строгими, чем для ЕЕА, на практике различий не так и много. Положение, предусматривающее существование уполномоченных экспортеров)), сглаживает процесс торговли, а в последние годы число технических бюрократических препятствий значительно уменьшилось.

Тому, кто сомневается в возможности создания масштабной работоспособной зоны свободной торговли, следует познакомиться с результатами работы МАРТА. Огромное достоинство подобного подхода заключается в том, что он оставляет за Великобританией право управлять собственными делами и, как следствие, дает возможность по мере развития событий адаптировать политику в соответствии с национальными интересами[355].

Ну и, наконец, необходимо упомянуть Швейцарию — единственную участницу ЕАСТ, которая не присоединилась к ЕЕА. Швейцария уникальна по многим причинам. Тем не менее все то, чего она добилась во взаимоотношениях с ЕС, без особого труда может получить и Великобритания. Швейцария ведет свободную торговлю с ЕС и имеет порядка 150 двусторонних соглашений. Одно из них, ожидающее ратификации в ЕС, касается свободного перемещения рабочей силы. Хотя модель ЕАСТ и не идеальна, она все же вполне приемлема. Помимо этого, рассматривая варианты Швейцарии, а также участников ЕЕА, не следует забывать, что торговля с Европой намного важнее для нее, чем для нас. Великобритания — игрок в полном смысле слова глобальный.

Все затронутые вопросы по существу экономические, но это ни в коей мере не умаляет их значимости: тот, кто смотрит на проблему хлеба с маслом)) свысока, обычно имеет на своем столе что-нибудь более вкусное, чем просто хлеб и масло. Тем не менее в центре наших взаимоотношений с другими участниками и институтами ЕС лежит распределение властных полномочий. При любом исходе переговоров об изменении отношений с ЕС британский парламент должен возвратить себе полномочия, которые были утрачены по условиям Римского договора и последующих его изменений, а также в результате решений Европейского суда и действовавшего заодно с ним британского. Без восстановления парламентского суверенитета наши взаимоотношения с Европой не могут считаться удовлетворительными.

Иногда говорят, что даже если Великобритания и захочет выйти из ЕС по результатам референдума, она все равно не сможет сделать этого, поскольку у нее нет такого права. Именно это пытаются доказать, по крайней мере в Европе. Действительно, ни в Римском, ни в Маастрихтском, ни в других договорах нет положений, прямо предусматривающих выход или денонсацию. Справедливо и другое, с учетом стремления ЕС к приобретению все новых полномочий, свойственных государству: на определенной стадии превращения Европейского союза в сверх-государство Великобритания вполне может потерять свой суверенитет. Подобная точка зрения может, судя по текущим тенденциям в юридической мысли, на этой последней стадии найти отражение и в решениях британских судов.

Однако мы пока еще не дошли до этой стадии. Не следует забывать один принципиальный момент, а именно то, что Соединенное Королевство, если пользоваться языком юристов-международников, является дуалистическим а не монистическим)) государством. Это означает, что международное законодательство рассматривается нашим внутренним правом как отдельная система. Таким образом, международные договоры не приводят (за исключением особых случаев, к которым наша ситуация не относится) к возникновению законных прав или обязательств, которые могут приниматься к исполнению в британских судах. Отсюда следует, что Великобритания вполне правомочна выйти из состава ЕС или изменить условия взаимоотношений с ним, поскольку парламент может в любой момент по своему усмотрению прекратить исполнение законов Сообщества в британских судах[356].

Есть и еще один момент, о котором следует помнить. Вряд ли сыщется человек, который относился бы к закону с большим уважением, чем я. Вместе с тем закон обретает реальную силу, только если он находит отклик в сердцах и умах людей. В конечном итоге наличие или отсутствие суверенитета зависит от власти конституционного правительства страны, обеспечивающей лояльность граждан или (в британской системе) повиновение подданных.

Конечно, четкого перехода здесь не существует, именно поэтому так опасно добиваться изменения устоявшихся политических институтов и разрушения связанных с ними привычек и отношений. И все же можно не сомневаться: население Великобритании уверено в том, что страна подвластна конституционно избранному правительству, а не руководству ЕС. Пока такое положение сохраняется, традиционная доктрина независимости парламента (или, точнее, монарха в парламенте) продолжает действовать. При этом сохраняется и абсолютное право парламента принимать или отвергать законы.

Иногда случается так, что тактика, которую до того считали совершенно неприемлемой, неожиданно оказывается единственно возможной. Такой поворот произошел, например, когда после нашей победы на выборах в 1979 году возглавляемое мною правительство отказалось от традиционной кейнсианской экономики и стало проводить монетаристскую политику, которая в послевоенные времена, по общему признанию, была немыслимой. Через это же прошел и Рональд Рейган во время своего президентского правления. Как он иронически заметил, размышляя об американском экономическом возрождении: лучше всего работоспособность нашей экономической программы подтверждает то, что ее перестали называть рейганомикой)).

Уверена, рано или поздно то же самое произойдет и в Европе. Будущее со всей ясностью покажет, что такой ненужный и противоречащий здравому смыслу проект, как создание европейского сверх-государства, не может быть ничем иным, кроме как величайшим безрассудством современной эпохи. И если Великобритания с ее традиционно прочными позициями и глобальным предназначением окажется вовлеченной

Примечания:

3

Эти аргументы проработаны более глубоко в эссе Мартина Вулфа «Выживет ли национальное государство в условиях глобализации?» (Martin Wolf. Will the Nation-State Survive Globalization? Foreign Affairs, January/February 2001).

30

Выступление в Форт-Уорте, штат Техас, 19 октября 2001 г.

31

«Toute ma vie, je me suis fait une certaine idée de la France». Charles de Gaulle, Memories de querre: l’Appel, 1940–1942 (Рапе, 1954), р. 1.

32

Habeas Corpus Act — английский закон 1679 г. о неприкосновенности личности. — Прим. пер.

33

James Q. Wilson Democracy for All? America Enterprise Institute, April 2000.

34

В 1693 г. король Уильям III и королева Мэри издали указ об основании колледжа, которому были присвоены их имена, в том месте, где сейчас находится Уильямсбург, штат Виргиния. Это второй старейший колледж в Соединенных Штатах.

35

Джон Локк (1632–1704) — английский либеральный философ; Элджернон Сидни (1622–1683) — английский государственный деятель и лидер вигов, находившихся в оппозиции к королю Чарльзу II; Джеймс Харрингтон (1611–1677) — английский политический философ; сэр Эдвард Коук (1552–1634) — выдающийся английский судья и составитель свода законов; Патрик Генри (1736–1799) — американский государственный деятель и оратор; Томас Джефферсон (1743–1826) — третий президент Соединенных Штатов и автор Декларации независимости; Джеймс Медисон (1751–1836) — четвертый президент Соединенных Штатов и «отец» Конституции; Александр Гамильтон (1757–1804) — американский государственный деятель и основной автор «Федералистских документов».

302

Вот, например, слова бывшего министра иностранных дел Великобритании Джеффри Хоу (ныне лорда), сказанные во время выступления на конференции Консервативной партии в 1990 году: «Следующий европейский поезд, хотя конечный пункт его назначения пока еще не определен, несомненно пойдет в направлении европейского валютного союза. Где окажется Великобритания на этот раз — в кабине машиниста или в последнем вагоне?» (The Times, 12 October 1990). Или слова канцлера Гельмута Коля, обращенные к германскому кабинету министров после отказа Дании от Маастрихтского договора в 1992 году: «следует сделать все необходимое, чтобы не допустить остановки европейского поезда» Boston Globe, 8 June 1992).

303

В дальнейшем я буду опираться на памфлет Уильяма Кенуэя «Европейский союз — момент истины» (дополненная публикация: Еигореап оипа, 5/89, 1998) и пользоваться данными, касающимися первого заявления Великобритании о вступлении в Общий рынок в 1961 г., из официальных документов, которые собраны в книге Лайонела Белла (Lionel Bell, The Throw that Failed: Britain’s Original Application to Join the Common Market, London: New European Publications Ltd, 1995, pp. 140–196).

304

Выступление перед Генеральными штатами (парламентом) Нидерландов, Гаага, 9 мая 1946 г.

305

Выступление в Альбертхолл, Лондон, 14 мая 1947 г.

306

Timothy Bainbridge (ed.), The Penguin Companion to European Union (London: Penguin, 2000), р. 43.

307

Речь, открывающая дебаты по внешней политике в палате общин (Hansard, 11 May 1953, Col. 891).

308

Andrew Roberts, «Lies, Damn Lies», Sunday Times, 28 July 1996. Я очень признательно гну Робертсу за его помощь в подборе высказываний Черчилля.

309

Более подробно об этом рассказывается в книге: The Path to Power, рр. 8791.

310

Bell The Throw that Failed, Appendix D, р. 179.

311

Выступление Шарля де Голля на пресс-конференции 14 января 1963 г. (Charles G. Cogan, Charles de Gaulle: A Brief Bibliography with Documents, Boston: St Martin’s Press, 1996, рр.200–201).

312

Реджиналд Модлинг (1917–1979) — министр торговли (1959–1961), министр колоний (1961–1962), министр финансов (1962–1964), министр внутренних дел (19701-972). Комитет Модлинга, назначенный Организацией европейского экономического сотрудничества в 1959 г., заложил основы создания Европейской ассоциации свободной торговли (ЕАСТ), которая была учреждена в 1960 г.

313

Инок Пауэлл (1912–1998) — член парламента от Консервативной партии (1950–1974), член парламента от ольстерских юнионистов (1974–1987), министр здравоохранения (1960–1963), министр обороны теневого кабинета (1965–1968).

314

Sir Con O’Neill, Britain’s Entry into the European Community: Report on the Negotiations of 1970–1972 (London: Frank Cass, 2000), р. 355.

315

Эдуард Хит, выступление в палате общин (Hansard, 25 February 1970, Col. 1221).

316

White Paper on The United Kingdom and the European Communitites, HMSO Cmnd. 4715, July 1971, рр. 89. Любопытно, что двадцать лет спустя сэр Эдуард Хит в прощальном выступлении в Палате общин дал совершенно другую трактовку содержания этого документа: предметом моей гордости является успех на переговорах о вступлении Соединенного Королевства в Европейское сообщество… Современный мир доказывает, что мы. должны разделить свой суверенитет с нашими европейскими соседями… Я не сомневаюсь в том, что объединенная Европа будет существовать вечно» (курсив автора). (Hansard, 9 May 2001, Col. 116.)

317

Britain’s New Deal in Europe — официальная правительственная листовка, циркулировавшая по всей стране во время референдума 1975 года по вопросу членства в Европейском сообществе.

318

См. ТНе Вошп Згеег Уеагз, рр. 6064, 536559, 727767.

319

ОГПсе оГ МаПопа! БаНзисз апс! «Еиореап Ршапсе: 811116111 оп Ле 2000 ЕС Висе!; апс! теазигез 10 соипег Ггаис! апс! Гтага! гтзтапаетепЬ), Стпс!. 4771. Данные приведены в ценах 1998 г.

320

РаоЬ СессЫш (еВ.), 1992, ТНе Еигореап СНаНепе: ТНе ВепеШ 0/0 пе Еигореап Маге! (Еигореап Сотггюп, 1988).

321

Более подробную информацию об этих и других событиях в Европе можно найти в книге ТНе опт гее! Уеагв, рр. 546559.

322

Взвешенный анализ результатов можно найти в работе: ЬеасЬ, Еи МетЪегзЫр — Наз {Не ВоИот Ыпе? рр. 3136.

323

СЬпзорЬег Вооег апс! КлсЬагс! МогЬ, ТНе СазНе оЫез: УНу ВпШп Миз! Се! ОШ ()/ Еигоре (ЬопсЬп: ОисоггЬ, 1996).

324

Жак Делор (род. в 1925 г.) — министр финансов Франции (1981–1984), председатель Европейской комиссии (1985–1994).

325

В соответствии с договором, заключенном в Ницце, вес голоса Великобритании в Европейском совете министров должен снизиться с 11,5 до 8,4 % при увеличении числа членов Европейского союза до двадцати семи.

326

Люксембургский компромисс, к которому «шестерка» пришла в январе 1966 года, применялся на практике до середины 30-х годов, несмотря на то что никогда официально не признавался ни Европейской комиссией, ни Европейским судом. Я высказалась за его восстановление во время выступления в палате лордов в июле 1992 г.

327

Я очень рада тому, что новый лидер Консервативной партии Айан Данкан Смит — патриот до мозга костей, — похоже, согласен с этим.

328

К счастью, одним из таких гениев является Ноуэл Малколм, который разбивает ложные доводы в своем памфлете (Мое! МасЯт, Зепзе оп Зоуегепу, Сепге Гог РоИсу Без, 1991).

329

Это был намек на то, что премьер-министр и его коллеги пугали возвратом умов и спадов)) времен правления тори. На самом деле бумов было значительно больше, чем спадов, но это уже другая история.

330

опу ВЫг 18 Сотттес! 1:0 Ье ЕхПпсПоп оГ Впгат ОаИу ТегарН, 1 пе 2001. Интервью с Дэниелом Ханнаном: ез, Уои сап Ьеауо),

331

ЗресШог, 27 Мау 2000.

332

И тиШ Ле Еиго Соз! иКВштез Ноизе оГ Соттопз ТгаВе апВ ЫВизиу ЗеЬс! СотппПее КероП, 7 МоуетЬег 2000. Количественные оценки основаны на исследованиях, осуществленных компаниями КРМС СопзиШп и СЬапгеу УеПасой ИРК.

333

В мае 2001 г. опрос, проведенный агентством МОШ по заказу газеты Зип, например, показал, что 70 % респондентов высказываются против единой европейской валюты и лишь 24 % — в ее поддержку. В ходе опроса, проведенного центром ЮМ для газеты СиагсИап в том же месяце, 67 % респондентов заявили, что скажут «нет» на референдуме по евро.

334

Такой подход наглядно иллюстрируют высказывания тогдашнего министра иностранных дел Робина Кука, который, когда ему напомнили, что опросы свидетельствуют о негативном отношении большинства к евро, заявил: «Меня радует, что те же самые опросы, в которых большинство высказывается против введения евро, показывают и то, что три четверти опрошенных уверены в неизбежности его введения» (ТНе Пте 7 Ту 2000).

335

Опрос, выполненный центром ЮМ в январе 2001 г. по заказу программы Бииси удэй дал следующие результаты: 53 % респондентов полагают, что Великобритания должна оставаться в ЕС, 30 % голосуют за выход, а 16 % не определили своего отношения. В ходе опроса, проводившегося агентством МОК! в апреле-мае 2001 г. для газеты Зип, был задан вопрос: ак бы вы ответили, если бы сейчас проводился референдум о том, должна ли Великрбритания остаться в ЕС или выйти из него?)). За сохранение членства высказались 48 % опрошенных, 43 % поддержали выход, а 9 % не определили своего отношения.

336

ОГПсе оГ Маюпа! аизПсз апс! игореап Ршапсе: ЗШетеп!: оп Ле 2000 ЕС Висе!: апс! теазш 1:0 соипег Ггаис! апс! Гтага! пштапаетепЬ, Стпс!. 4771. Данные приведены в ценах 1998 г.

337

гтап Ьатопг, Зоуегеп ВпШт (Впзо!: ОисоПЬ, 1995), р. 86.

338

Рапс МтГогс! ВпШт апс! Еигоре: ТНе ВаШпсе ЗНее Сетге Гог Еигореап §(1108 апс! Еигореап Визтезз Кеу! МСВ итуегзу Ргезз, 1996, р. 3. Профессор Минфорд любезно предоставил мне последние данные. Исследование Рут Ли из Института директоров дало аналогичный результат. По ее оценке, ЕСХП обходится британской экономике в 910 млрд. фунтов стерлингов. Она отмечает, что в 1999 г. британские налогоплательщики фактически выплатили фермерам других стран ЕС субсидии в размере 2 млрд. фунтов стерлингов (Ки!:!! Ееа, САР: А СаШие ()/ РаПиге, ТНе еейог КасИса! Кегт, 100 КезеагсЬ Рарег, МоуетЬег 2000, р. 6).

339

Этому и другим взаимосвязанным вопросам посвятил свою статью Мартин Вулф (МаПш (ЯГ, ЫпИп оГ ипЙипЫэЬ), Ртапсш! Ттез, 18 пе 1996). Имперские преференции — система льготных ввозных пошлин, действовавшая в торговле между Великобританией и ее колониями с 1932 г. до распада империи в бО гг.

340

Ме! Раш апВ Саггу Уоип, СопйпеШ Сш ОД? ТНе Масгоесопотк Ттрасг оВШгзН УпМгаа! гот Ле £[7, МаНопа! Ызшге оГ Есопопис апс! Зсша! КезеагсЬ, ЕеЬгиагу 2000.

341

Кит Ваз, интервью: ОаНу ТегарН, 19 РеЬшагу 2000.

342

Я очень признательна ду Брайану Хайндли за то, что он позволил мне воспользоваться проектом введения к пересмотренному и исправленному изданию брошюры, написанной им совместно с Мартином Хау (Впап НшсЦеу апс! МаПш Ное, ВеПег ОУОШ?: ТНе Вепез ог Созгз оЕУ МетЪегзШр, ТЕА, 1996). Д? Хайндли подчеркивает, что неблагоприятное влияние на приток инвестиций чрезмерно преувеличивается, и указывает, что в отчете за 2000 г. Комиссия по международной торговле США оценивает его как незначительно).

343

МшГоп! ВпШт апй Еигоре: ТНе ВаШпсе ЗНее р. 33.

344

Выступление на лобальной коллегию), Гаага, 15 мая 1992 г. СоНес ЗреесНез, по. 51.

345

ТНе РсИН Ю Роег, р. 502.

346

ТНе РаЛ Ю Роег, рр. 504–505.

347

ик Тгайе Зшшисз 1998, ОГПсе оГ Маюпа! Ззсз.

348

Не буду делать вид, что официальные соглашения о свободной торговле с Европой могут обеспечить действительно всеобъемлющий свободный доступ к рынкам. Европейские нетарифные барьеры, например антидемпинговые пошлины или угрозы их применения, которые защищают, в частности, рынки компьютеров и товаров длительного пользования, всегда будут работать против нас. Но абсолютно свободная торговля, как и все прочие абсолютные вещи, крайне редко встречается в жизни. Я очень признательна Патрику Минфорду за то, что он напомнил мне об этом ограничении.

349

По делу компании РасЮПате в феврале 2001 года 97 испанским рыбакам была выплачена компенсация в размере 55 млн. фунтов стерлингов, поскольку Европейский суд признал британское правительство виновным в необоснованной дискриминации иностранных рыбаков на основании Закона о коммерческом судоходстве 1988 г. Дело против Великобритании было возбуждено консорциумом испанских владельцев рыболовецких судов во главе с испанской компанией РасоПате ЬЫ., который заявил, что не может добиться регистрации своих судов для ведения промысла в британских водах.

350

Подробнее вопросы, касающиеся рынков и торговли, рассмотрены на стр. 490–497.

351

игоЬшс! апВ МАРТА: ТЬе У! Ггот Асгсз Ле Аапис зреесЬ Ьу ЗепаЮг РЫ! Сгатт 1:0 Ле СепПе Гог РоПиса! ЗисЦез, 4 ТЫу 2000.

352

КеЬ Магзеп, Тоуагз Тгау о/Соттесе»: ЕигоШгк! апс! ЫаШ Сотрагес! (Сепге Гог РоИсу ЗикНез, у 2000), р. 19.

353

Ьп С. НиЬтап, ТНе УогШ Тигпей ШЫзе ир: А Ые ТгскИп Аепа ог Ле Ае (?/ СЪЪаИзаНоп, Ь соттегапез Ьу Рапс МтГогс! МагПп Нслуе, ОауЫ а5 апс! ВШ ате5оп, Ызгие оГ Есопотк АГГаз, 2001.

354

«Свобода)) в этой сфере, как ни крути, всегда была проблематичной ввиду необходимости ареста террористов и других преступников, борьбы с нелегальной иммиграцией и необоснованным предоставлением убежища. В этом смысле МАРТА, пожалуй, предлагает лучшее решение, чем ЕЕА.

355

Детальный анализ этого соглашения приведен в работе Рональда Стьюартарауна: КопаЫ ЫеагВгоп, Ье МехксЕЦ Ргее Тгае АгеетепЬ), СЪЬа! ВггШп Вггещ Ыо 8, 2 пе 2000. Я признательна г-ну Стьюартурауну за его ценные пояснения, касающиеся различных аспектов мексиканско-европейского соглашения о свободной торговле.

356

Я признательна королевскому адвокату Мартину Хоу за консультацию по этим вопросам.