Глава 3. Удовольствие: суть игры

Победа над отвращением порождает величайшее удовольствие.

(МАРКИЗ ДЕ САД)

А теперь ты — подлинная, непокорная сладость с длинной историей

Разбивания маленьких сердец, таких, как у меня. Хорошо же, — давай посмотрим, как это у тебя получится,

Сожми свои кулаки, дай им волю.

Ударь меня как можно сильнее, Так, чтоб посыпались искры.

(ПАТ БИНАТАР. «Ударь меня как можно сильнее»)

Извращенность мазохизма — главная движущая сила доставляемого им удовольствия. Извращения, искривления, отклонения, аномалии вызывают крайнее возбуждение. В конечном счете быть нормальным — значит быть как все; быть извращенным — значит быть единственным в своем роде. Аномалия создает индивидуальность и уникальность. Особенность проявления мазохизма любого человека — такая же отличительная его черта, как вкус в еде, в стиле одежды и музыке.

Люди, приходящие на терапию с жалобой на склонность к мазохизму, просят помощи, чтобы справиться не только с болью, но и с удовольствием. Они страдают от социального клейма, налагаемого на тех, кто имеет отклонение, а также из-за психиатрического заключения, что мазохизм — это болезнь. Но это восприятие болезни не только социальное и медицинское, отчасти оно присуще мазохизму как ощущению удовольствия и боли. Людям трудно сказать: «Мне больно», — но еще труднее признаться: «Боль доставляет мне удовольствие». Это сочетание боли и удовольствия создает невыносимое противоречие, и чтобы это «вынести», мы обычно пытаемся отрицать по крайней мере одну его составляющую.

Ощущать себя больным — значит чувствовать свою близость к чему-то глубоко человеческому: ограниченному, неадекватному, подчиненному и даже постыдному. Ощущение в этой болезни мучительной сладостной горечи — даже острого наслаждения — удерживает человека вблизи от этого глубинного, подчиненного ощущения ограничения, неадекватности и стыда. Наверное, то, что мы называем мазохизм извращением, меньше говорит о самих мазохистах, чем о коллективной установке по отношению к глубинным основам нашей человечности: мы не приняли и определенно не решили дилемму бытия, которое выходит за рамки обычного человеческого. Боль и удовольствие идут вместе вне всякой логики, рациональности и рассудительности, т. е. вне всего, что мы относим к психическому здоровью. Для этой болезни и этого удовольствия не существует лечения, и, возможно, его не должно быть. Извращенность придает эксцентричное своеобразие мазохизму; именно она является тканью, из которой соткан мазохизм.

Согласно концепции Фрейда, желание человека подчиняется принципу удовольствия требует немедленного удовлетворения; «неотложность управляет полиморфизмом», — замечает Патриция Берри. И полиморфизм вызывает психическое состояние извращенного ребенка — мазохизм как одно из многочисленных проявлений инфантилизма, подобно нарциссизму, кори или грязным пеленкам. Однако мазохистское переживание требует дальнейшей дифференциации, ибо доставляемое им удовольствие оказывается весьма специфичным. Хотя мазохизм может быть действительно полиморфным, в разнообразии форм фантазий он принимает формы извращения, характерного для взрослого человека. Каждое мазохистское переживание является особенным и исключительным, как и каждое удовольствие.

Большинство мазохистов не стремятся испытать физическую боль; фактически эта мысль их пугает. Мазохистское удовольствие обязательно ожидается. Мазохист Мазоха томится ожиданием того, что с ним будет делать любовница: «У меня… такие переживания, которые… всегда наполняют меня столь сладким страхом. Насколько бесчувственно познание!.. Как прекрасно это мучительное сомнение!»

Источником удовольствия является отнюдь не боль, а унижение, и вся пикантность заключается в его предвосхищении. По мнению Джеральда и Кэролайн Грин, самым волнующим «часто оказывается ожидание, предчувствие. „Это пребывание в подвешенном состоянии вызывает ужас, — говорит одна леди в романе Оскара Уайльда, — я надеюсь, что оно продлится достаточно долго“. Существует удовольствие ожидания где-то за рамками этого мучительного, но вместе с тем столь восхитительного предвидения». В повседневной жизни мы можем бесконечно фантазировать о боли или унижении, возвращаться к какой-то конкретной сцене, сгущая краски, амплифицируя или преувеличивая ее опасность. Существует удовольствие не только в «ожидании запредельного», но и удовольствие в мучительном ожидании. Теодор Райк называл эту черту мазохизма «фактором неопределенности». Он пришел к выводу, что «мазохистское наслаждение больше зависит от этого ожидания дискомфорта, чем от самого дискомфорта».

В литературе, посвященной мазохизму, отмечается, что, как правило, мазохисты повторяют свои фантазии. Это повторение — не просто симптом, характеризующий извращенную навязчивую природу мазохизма. Более важно, что это процесс усовершенствования. Мазохисты постоянно варьируют «как», «почему», «когда» и «кому» подчиняться, чтобы получить максимальное и разнообразное удовольствие. Ради получения нового удовлетворения они снова и снова усовершенствуют и уточняют свои фантазии. Это настолько очевидно, что вызывает их повторение. Повторение — это способ усовершенствовать, психологический способ уточнить переживание, упрочить и укрепить его, а также произвести впечатление. Любое вознаграждение, немедленное или отложенное, не может продолжаться всегда, удовольствие тоже «…истощается… В наслаждении наступает самоистощение, и тогда начинается поиск нового усовершенствования, чтобы оно снова доставляло наслаждение… Наслаждение само по себе разнообразно, а именно это от него и требуется».

Нельзя сказать, что в психологическом мазохистском переживании наслаждение зависит только от чувственного удовольствия и может быть к нему сведено, хотя и тот и другой случай могут быть метафорически приравнены один к другому. Здесь мы вновь сталкиваемся с телом через душевные ощущения и с душой через телесные ощущения. Вслед за Мазохом мы могли бы назвать мазохистское удовольствие воображаемой чувственностью: «Я сверхчувствителен; все имеет свои истоки и свою подпитку в моем воображении». Точно так же психологическое переживание мазохизма не тождественно сексуальному удовольствию, получаемому от физического возбуждения и оргазма. Но оно похоже на сексуальное удовольствие, поскольку связано с наслаждением от предварительной игры и настроено на снятие напряжения и расслабление. Эти переживания сходны, хотя не идентичны. Мазохистское удовольствие сродни впечатлению от «Пьеты» Микеланджело: она столь прекрасна и трогательна, что вызывает боль. Оно эмоционально заряжено, болезненно осознано и доставляет удовольствие благодаря собственной сущности и жизнеспособности.

Мазохизм приносит вполне реальное удовольствие и тогда, когда унижение приводит к утрате прежних эго-представлений. Можно выбросить из головы старые, избитые установки и я-образы. При мазохизме все они идут к черту. Иногда удовлетворение подразумевает разрядку напряжения ввиду потребности Эго в защите. Заблудившись где-то в ночной тишине в полном одиночестве, ориентируясь на свет габаритных огней автомобилей и сигнальных маячков на вышках, мы в конце концов можем позволить себе сбиться с пути, ошибиться и не соответствовать предъявляемым к нам требованиям. Эти моментальные «разрядки» позволяют высвободить то, что было подавлено, что делает нас не более нравственными, но более гибкими и восприимчивыми к потребностям души.

Так как «хорошая исповедь» приносит облегчение, исповедь является благом для души. Римская католическая церковь разделила таинство Наказания на три части: покаяние, исповедь и искупление. Под «искуплением» понимается воздаяние или возмездие, т. е. удовлетворение Бога за совершенные перед ним грехи. Но существует и психологическое удовлетворение души, которое приносит исповедь вследствие отказа от любых защит. Само присутствие другого человека не делает исповедь более унизительной; присутствие другого делает унижение более реальным, ибо оно обостряет ощущение непосредственности, осознания, высокой чувствительности. На исповеди мы заикаемся и тревожимся, у нас остается мало возможностей для самообмана. Выдают глаза; нельзя найти спасение в иллюзии. В человечности другого мы сталкиваемся со своим конечным, неадекватным человеческим «я». Иногда эта встреча, эта связь придает дополнительное удовольствие, а иногда — вызывает радость.

Освобождение от привычных защит преследует две цели: оно делает человека уязвимым, слабым, униженным и, может быть, дезориентированным; кроме того, оно позволяет человеку ощутить облегчение и приятное удовлетворение от того, что удалось убрать ловушки, т. е. те поверхностные ощущения, в плену которых мы находимся, так что появляется возможность добраться до своей внутренней истины, сущности, реальности.

Душе выпадает случай узнать правду о самой себе, познать свою реальность. Мазохизм можно понимать как способ удовлетворить эту потребность, развивая восприимчивость. Именно эта душевная восприимчивость делает возможной ее реальность. В одном из своих произведений Симона Вейль утверждала, что мы не можем простить того, кто нам навредил; поэтому нам следует думать о том, что причиненный вред нас не испортил, а открыл некий истинный уровень [17]. Впервые это выражение употребил поэт Ките в письме к своему брату в 1918 г., однако Джеймс Хиллман взял эту идею в качестве отправной точки для своей основополагающей работы «Re-Visio-ning Psychology»). То же самое возможно, когда мы унижаем себя или вредим себе. Если мы готовы себя простить, значит, нам следует каким-то образом понять переживание как осознание или откровение. Одно из удовольствий мазохистского переживания заключается в том, что оно ведет к удовлетворению от достижения истинного уровня, от обретения глубинной и неприглядной истины о себе.

Нам следует уделить внимание эстетике мазохизма, т. е. удовольствию, которое одновременно является и болезненным, и прекрасным. Называя кого-то «прекрасным человеком», мы имеем в виду не его внешность, а его душевные качества. Чаще всего достоинство души проявляется именно в смирении, которое мы считаем прекрасным. Здесь не следует бояться оказаться в плену нравственных обертонов, ибо смирение всегда считалось основным признаком души. «Сотворение души», по выражению Джеймса Хиллмана, порождает смирение, так как требует постоянной релятивизации Эго.

В эпоху романтизма, рождения Мазоха и смерти маркиза де Сада «болезненная красота» имела характерные образные очертания, привнося элемент мучения в романтическое воображение, а в романтическую любовь — мучительные фантазии. Поэты-романтики считали Красоту и Смерть родными сестрами. Они слились «в форму некоего двуликого зародыша, полного изъянов и меланхолии, а также роковой прелести: и чем горче на вкус была эта прелесть, тем изобильней становилось наслаждение».

Упадок, меланхолия, судьба, красота и смерть — таковы образы и краски мазохизма. Они дают нам и явную избыточность страсти, и воображаемую структуру или упорядоченность для этой избыточности. Искусство, фантазия и ритуал создают формы для эмоциональных образов души. То, что важно для художника, столь же важно для мазохистской фантазии: композиция и организация, настроение и чувственный тон, упорядоченность и ощущение времени. «Существует не особая мазохистская фантазия, а мазохистское искусство фантазировать». Мазохизм приносит удовольствие, превращаясь в фантазию, воплощенную в произведении искусства или в ритуале.

Со времен Краффта-Эбинга — вот уже более века — мы уделяем мазохизму так много внимания именно в сфере сексуальных отношений и пренебрегаем им как художественной фантазией и как психологической и эстетической деятельностью. Как раз такое буквальное сексуальное истолкование мазохизма, закрепленное в современных порнографических садо-мазохистских журналах, приводит к утрате эстетики. На всеобщее обозрение выставляются дорогостоящие, низкопробные порнографические глянцевые журналы с абсолютным отсутствием утонченности, Эроса и воображения. Здесь отсутствует и ощущение познания и стыда, присущего подлинному мазохистскому эксгибиционизму. На фотографиях изображены позы тела, но не изломы и извилины души. Жалкая картина порнографии ставит нас перед упрямым фактом: отказываясь признать мазохизм психологическим переживанием, мы не устраняем его совсем, но лишь произвольно отодвигаем в сторону.

Произведения Мазоха имеют эстетический смысл, а потому возможна их эстетическая оценка, как бы ее ни замалчивали, ни затушевывали и ни искажали в большинстве произведений мазохистского изобразительного и драматического искусства, в литературных произведениях и фантазиях. В мазохистских фантазиях существуют ритуальные, а наряду с ними — художественные и религиозные черты: чтобы добиться желаемого эффекта, все должно быть «правильно». Величайшая значимость ритуала привела психоаналитическую традицию к тому, чтобы поместить мазохизм в ряд неврозов навязчивой одержимости[18]. Мазохист одержим; для него очень существенно исполнение ритуала, ибо он служит воплощением мира фантазии». Я бы здесь задалась вопросом: всегда ли потребность в совершении ритуала по своей сути означает одержимость или навязчивость как психологический симптом. В той или иной мере всем нам требуется фантазия и всем требуется ритуальная деятельность. Нет никакого основания относить мазохистов к особой невротической категории, а именно «навязчивым состояниям», ибо им требуется во многом то же самое, что и всем остальным людям. Различия больше могут заключаться в том, как он относится к этой потребности, чем в том, в чем именно она заключается. Делюз называет три типа исполнения ритуалов, описанных в романах Мазоха: на охоте, в сельском хозяйстве и в процессе воспроизведения/возрождения; именно они мне кажутся интересными для более подробного рассмотрения. По мнению Делюза, эти три ритуала фактически являются эхом трех фундаментальных элементов мазохизма: «…холода, которому нужно, чтобы его победил мех; охотничьего трофея; скрытой сентиментальности и плодоносности, необходимой для развития сельского хозяйства наряду с правильной и строгой организацией работы; и, наконец, наличия того самого элемента строгости, жесткости, граничащей с жестокостью, которая требуется для воспроизведения и возрождения. Совместное сосуществование и взаимодействие этих трех ритуалов находит свое воплощение в мифическом комплексе мазохизма»). Однако приоритет ритуала вместе с тем означает наличие некоей религиозности, которую мы можем заметить в следующей фантазии одной современной женщины:

Я по-царски безмятежно располагаюсь перед огромной аудиторией в процессе следующего ритуала: мои соски пронзают раскаленной иглой, и после этого в отверстия вставляют огромные кольца. Вскоре границы этого ритуала расширились: и тогда, принимая обыкновенный душ, я готовлюсь к совершению ритуального кругового обрезания, ритуального насилия и к завершающему ритуал жертвоприношению (с потрошением внутренностей) какому-то ужасному богу.

Сцена и фантазия весьма специфичны. Это в высшей степени подробное, индивидуальное переживание. Совмещение унижения и удовольствия происходит лишь определенным способом, в определенное время. Эта женщина представляет себя человеческой жертвой во время древних религиозных жертвоприношений. Подобно Ифигении, Христу, Девственным Весталкам, подобно жертвам Молоха, фантазируя, она участвует в безмолвной и возбуждающей драме подчинения коллективной и божественной воле.

Специфический артистизм и ритуал являются очевидными в большинстве, если не во всех, развитых фантазий. Чем искуснее и богаче фантазия, тем более явными и более очевидными оказываются ее ритуальные черты. Еще один пример мы заимствуем из творчества Леопольда Захер-Мазоха.

В его наиболее философском романе «Венера в мехах» сексуальный акт предваряют бичевания и унижения, которых главный герой требует и которые он получает от своей любовницы, но даже эти действия, чтобы доставить ему удовлетворение, поставлены в зависимость от общей композиции сцены. Мазох поразительно внимателен к деталям: герой должен войти в комнату в определенное время, в определенной одежде, вся мебель и картины должны быть размещены определенным образом. И в комнате есть зеркало. Как и большинство истинных мазохистов, Мазох чувствует момент — взгляд в зеркале схватывает этот момент, — запечатлевая в памяти этот образ для последующего осмысления. Общее воздействие — сильное ощущение предвидения, чувственности и эстетики. Все в полном порядке, сцена готова, может начинаться действие.

В мазохизме далеко не всегда заметно проявление артистичной фантазии. Иногда она сосредотачивается вокруг определенных слов, которые нужно произнести с определенной выразительностью и определенным тоном. Теодор Райк называет людей, которые произносят речь для того, чтобы приятно пощекотать нервы, «словесными мазохистами», а затем объясняет свое определение и приводит пример:

В процессе мазохистской фантазии очень часто происходят диалоги. Тогда считаются очень важными определенные акценты и тональности, сладострастно исследуется модуляция той или иной фразы… В одном случае высказывание отца моего пациента: «Постарайся, чтобы это больше не повторилось», — стало содержанием такой реализованной фантазии и должно было снова и снова повторяться в сопровождении определенной мелодии. Сын, который в это время был у него на коленях, внезапно спросил с выражением страха на лице: «Можно я встану?»

Этот вид искусно структурированной фантазии создает основу для испытания жесточайшего унижения и высочайшего удовольствия, при котором они сливаются воедино: жестокое унижение и «изысканная боль» составляют момент мистического переживания экстаза.

Некоторые люди возражают, что унижение, ощущаемое человеком в процессе мазохистского переживания, нельзя считать «реальным», т. е. буквальным, что именно эта «нереальность» боли позволяет получать удовольствие от переживания. Этот аргумент приводится для подтверждения идеи о том, что мазохист имеет полный контроль и над фантазией, и над ситуацией. Являясь сценаристом, режиссером и исполнителем главной роли, «жертва» действительно определяет форму, степень и продолжительность своего унижения.

Противоречие этой идеи заключается в том, что если бы существовала лишь иллюзия силы, то существовала бы и лишь иллюзия унижения. Короче говоря, унижение кажется искусственным, потому что кажется искусственной сама фантазия. Такая установка может существовать лишь в культуре, когда люди могут сказать: «Это всего лишь фантазия», — что ведет к невозможности осознания жизнеспособности и важности фантазии в человеческой жизни и упущению того важного факта, что большинство мазохистов испытывают унижение лишь потому, что вообще имеют мазохистские фантазии. В контексте претенциозной репутации мазохизма это унижение является таким «реальным» или «обусловленным реальностью», как никакое другое переживание. Стыд при мазохизме— это стыд мазохизма: это ощущение, что кто-то его насильно у вас вызывает, что вы его испытываете, что вам плохо удается справиться с его проявлениями и что с ним вообще ничего нельзя сделать. Такой же стыд появляется у человека, испытывающего неподконтрольные инстинктивные потребности и проявляющего соответствующие психологические реакции: невоздержанность, ненасытный голод, несвоевременную неуправляемую эрекцию или желание закурить. Потребность в унижении, основная потребность испытать первичный стыд, — это само по себе унижающее осознание такой потребности.

Мазохистские фантазии, отыгранные и неотыгранные, приносят удовлетворение по другой причине. Людям нужно получать наслаждение от плодов своей фантазии, и они его получают. Спросите персонал Диснейленда, который работает и для взрослых, и для детей. Или рассмотрите в качестве отдельного примера следующую фантазию двадцатидевятилетней женщины, сначала состоявшей в стабильном браке и имевшей весьма интересную и перспективную работу. Она испытывала острые приступы приятного стыда и угрызения совести и записывала свои впечатления, но однажды решила рассказать об этой фантазии своему мужу и вместе с ним посмотреть на то, как она разыгрывается. Вот эта фантазия:

Моя любимая фантазия разыгрывается в моей спальне. Сейчас полдень. Я заключаю пари с мужчиной, который является моим другом, однако он существует лишь в моей фантазии. В действительности я его не знаю. Мы играем в шахматы, заключив пари, — и я проигрываю. Пари таково: кто выигрывает, должен исполнить три желания проигравшего, причем безо всяких условий, за исключением одного: не следует причинять никакой физической боли. Мужчина входит в дверь, я его впускаю. Он говорит, что пришел, чтобы «получить выигрыш». Я могу его понять, но несколько возбуждена тем, что должна «расплатиться». (Мужчина во многом похож на моего мужа — не внешне, а в том, что он силен, спокоен и энергичен.) Здесь же, в спальне, он говорит, что я должна выполнить три его желания, как обещала, не говоря ни слова до тех пор, пока не будет исполнено последнее «желание». Сначала, говорит он, я должна снять с себя всю одежду. Я начинаю выражать протест — в конце концов, это желание слишком интимно, и меня это слишком смущает. Он делает угрожающий — нет, предупреждающий! — жест и напоминает мне, что я проиграла пари и с этим согласилась. (В этот момент фантазии я ощущаю наступление сексуального возбуждения.) Я снимаю свою одежду и стою перед ним совершенно обнаженной. Он просто смотрит на меня, и я ощущаю себя все более и более униженной и беззащитной. Однако это тоже меня очень возбуждает. Спустя какое-то время он говорит о своем втором желании: мне следует принести ему бокал вина и протянуть ему обеими руками, став перед ним на колени. Я иду на кухню. Вернувшись из кухни с бокалом вина, я вижу, что он стоит у одного конца софы. Это похоже на ритуал, который мне следует совершить, и у меня все больше и больше возрастает сексуальное возбуждение: совершенно обнаженная, стоя на коленях, подчиняясь его указаниям и исполняя ритуал, я чувствую себя все более и более дикой, и мне это безумно нравится. Но вместе с тем я ощущаю себя все более и более униженной и растоптанной. Я уже знаю, что эта фантазия закончится нашими сексуальными отношениями, но чувствую себя униженной из-за того, что должна пережить все это смущение, чтобы, наконец, перейти к сексуальным отношениям. Но так как я проиграла пари — и это тоже унизительно — я должна ему подчиниться. Поэтому я становлюсь на колени и протягиваю ему бокал, который он медленно выпивает. Я чувствую себя пристыженной, словно меня рассматривают через увеличительное стекло. Третье его требование заключается в том, чтобы заняться со мной любовью. Но эта часть фантазии, по существу, миновала свою кульминацию: я настолько возбудилась, что стала мастурбировать и быстро достигла оргазма. Вскоре все потускнело и заволоклось дымкой.

Несмотря на то, что основной мотив и обстоятельства, сопутствующие этой фантазии, достаточно общие, относительное изобилие подробностей придает ей особую специфичность, которую мы можем исследовать.

Ощущение ожидания только подразумевается в письменной версии этой фантазии, но молодая женщина очень подробно о нем рассказывала в течение всей аналитической сессии. Она лишь наполовину знала о том, что последует дальше, что каждое последующее требование будет еще более унизительным и возбуждающим, чем предыдущее. Каждая стадия оказывается частью целого ритуала. Не было никакого сознательного плана, хотя она осознанно описала откровенную сцену, происходившую в ее спальне. Как и большинство людей, она испытывала сильное — и даже приятное — смущение, рассказывая о своей мазохистской фантазии даже после того, как записала ее на бумаге. Она лишь отчасти могла контролировать смысл своего рассказа и не могла объяснить его истоки. Ее унижение было подлинным, какой бы «надуманной» ни казалась эта ситуация.

Очевидно, эта эстетическая по форме фантазия носит ритуальный характер. Игра в шахматы, «разоблачение», коленопреклонение, подношение вина — эстетически совершенные действия, имеющие свою собственную историю. Кроме сексуального смысла, они имеют религиозное и эстетическое содержание. В процессе психотерапии можно работать и с индивидуальными, и с коллективными факторами: зависимостями, чувствами, ситуацией и спецификой образа. Эта фантазия — прекрасная основа для переживания и исследования отношений этой женщины: с мужчинами, Богом и богами, но, конечно, не только с ними.

Мы можем сделать несколько основных утверждений. Интересно отметить, что в данном случае не упоминается о применении физической силы — речь идет о зависимости от данного слова. Отсутствие наказания тоже дает этой фантазии определенную индивидуальную степень свободы. Женщина явно ощущает, что обречена, вынуждена подчиниться, но при данных обстоятельствах — пари — она соглашается добровольно. Она ничего не делает «неправильно», а просто проигрывает пари и должна «расплатиться».

Этой женщине лучше и приятнее всего представить унижение как проигрыш, наготу, подчинение-через-расплату. Далее фантазия конкретизирует каждый из этих мотивов: проигрыш пари, за который надо расплатиться; наготу, которую рассматривают, словно под увеличительным стеклом, молчание и коленопреклонение. Этот мотив получает особое образное воплощение, и каждый образ оказывается особенно утонченным. Удовольствие содержится в фантазировании и постоянном усовершенствовании, а потому во многом — и в унижении. Фантазия — относительно автономная сфера деятельности психики женщины — явно реальна: столь же реальна, как ее сны, ее дыхание или ее голод. Фантазия — это носитель ее чувств унижения, стыда, удовольствия, возбуждения; в ней содержится их образ.

Как мы уже сказали, удовольствие постоянно себя усовершенствует. А сексуальное наслаждение, коренясь в питательной среде человеческих инстинктов, может принести смирение, ощущение унижения, подчиненности, неадекватности и стыда. Этот взгляд отличается от традиционного психоаналитического, который заключается в развитии половой идентичности из смешанного состояния полиморфно-извращенной, подчиненной инфантильной сексуальности, обусловленной принципом удовольствия. Предполагается, что при достижении этой цели человек ощущает себя менее подчиненным, стыдливым и неадекватным в отношении секса. Патриция Берри отмечает, что выходом из этого запутанного стыдливого состояния может быть отрицание ощущения этой запутанности и стыда. «Возможно, — пишет она, — ощущение подчиненности является одним из самых неудобных для человека проявлений инстинкта и частью самого большого инстинктивного удовольствия». Она предлагает соединить подчиненность и удовольствие, а не разделять их на полярные противоположности похоти-вины и Эго-Супер-Эго. Мы защищены от того, чтобы оказаться скованными или парализованными своими сексуальными инстинктами, зная, что на более глубоком уровне подвергнемся их воздействию, и ощущая эту подчиненность, которая является ключевой для познания нашего первичного, базового уровня психики.

Пока мы будем чувствительными и стыдливыми по отношению к виду голодного рта, ануса, клитора и пениса, к звукам, исходящим из кишечника, или к мастурбации, они не будут иметь над нами подавляющей власти. Напротив, войдя в контакт с ними и их деятельностью, мы установим связь и с нашим чувством подчиненности. Там, где есть первичная сексуальность, существует и… смирение.

Видеть в сексе душу, видеть секс как фантазию души — не значит умалять ни его животное начало, ни стыдливое смущение, ни унизительное положение и подчиненность. Фантазия помогает сохранить в нас животных — голодного волка, косулю с бархатными глазами, мощного буйвола, игривых котят — и препятствует проявлению особой человеческой гордыни, поднимающей разум над материей и оставляющей душу бесцельно скитаться в горьком одиночестве по диким пустыням.


Отступление. Эрос как садист

По мнению Юнга, Эрос является богом отношений, он их создает и поддерживает. К сожалению, в наше время образ Эроса крайне упрощается и становится слишком тривиальным и в психологии, и в порнографии, и в производстве поздравительных открыток. В некоторых психологических концепциях бог низводится до «чувства», словно он покровительствует только сфере человеческих отношений. В порнографии эротика низводится до секса; а на открытках, посвященных Дню Святого Валентина, Эрос изображен толстым игривым херувимом, пускающим карикатурные стрелы любви.

Аутентичный Эрос — это истинный бог, т. е. обладающий божественной властью, страстью и статусом. Будучи одним из главных побудителей движений души, он может вызвать как жестокую, неразделенную, так и взаимную любовь. В одном мифе Эрос испускает стрелы с наконечниками, смоченными ядом, чтобы отравить своей жертве любовь или ей воспрепятствовать. Это может значить, что ядовитой и роковой является сама любовь; но вместе с тем это может означать, что любовь — к себе или другому человеку — можно ощущать и как разочаровывающую жестокость, и как нежное сочувствие.

Иногда существующая между нами связь причиняет нам мучительную боль, разрывает нас на части. Здесь тоже не последнюю роль играет Эрос, которого мы могли бы назвать садистским Эросом. Назначение Эроса — безжалостно любить и ненавидеть, чтобы увлекать нас глубже в отношения со всеми частями нашей личности и другими людьми. Иногда он уводит нас еще дальше — в отношения с божествами, имеющими власть над душой. Эта работа — болезненное и приятное воздействие; по словам известного писателя Джона Фаулза, это «любовь, стремящаяся стать обнаженной». Назовем ли мы это подчинением архетипическому императиву или подчинением воле Бога, — все равно оно останется подчинением — одним из основных отличительных признаков мазохистской установки.

Эрос, любовь, взаимоотношения, будучи архетипическими силами, являются нашими потребностями, нашими эмоциональными инстинктами. Можно сказать, что любовь просто необходима. Существует мифологема, согласно которой в честь рождения Афродиты…

…боги устроили веселый пир, и среди них был Богатство [Порос], сын Метиды. И когда они отобедали, к ним в дверь вошла Бедность [Пения] и стала просить подаяния, ибо на столах было хорошее угощение. Получилось так, что Порос, сильно опьянев от божественного нектара… заплутал в саду Зевса и заснул там крепким сном, а Пения, думая, что рождение ребенка от Пороса поможет ей выбраться из нищеты, легла с ним рядом; прошло время, и родилась Любовь [Эрос].

Эта история имеет продолжение, раскрывая разные обстоятельства и подводя нас к следующему заключению:

Так как Эрос был сыном Пороса и Пении, его судьба состояла в том, чтобы постоянно в чем-то нуждаться; нельзя сказать, чтобы он расточал любовь и ласку, как думают многие из нас. Он был грубым и сухим, босым и бездомным, спал на голой земле, у дверей или даже прямо на улицах, прямо под небом и звездами, фактически повторив судьбу своей матери. Но при этом он унаследовал от отца изобретательность для осуществления своих планов, основанных на принципах красоты и добра, он был вежливым, порывистым и энергичным, сильным охотником, владел науками и знал искусство, — и вместе с тем он был полон желания и мудрости, постоянно искал истину, склонялся к магии, волшебству, наслаждению и был подвержен соблазну.

Итак, Эрос достаточно тверд, обладая и собственными целями, и собственными соображениями. От своей матери он унаследовал влечение, вызванное потребностью или нуждой, а потому привлекает нас как садист. Будучи самим этим влечением, он может воспользоваться данной ему силой, чтобы вторгнуться в нашу жизнь. Поэтому мы ощущаем любовное влечение и действительно находимся под воздействием любви и желания: иногда лишаясь сна, пищи, полные одержимости. А потому мы не можем не вступить в связь с объектами своей страсти, несмотря на свои самые лучшие намерения, вневременную мудрость воздержания и добрые советы опытных людей. Иногда в Эросе мы можем узнать Пороса, его отца, ибо мы часто поражаемся тем, насколько разнообразны у олимпийских богов сочетания возлюбленных и друзей и сколько искусной изощренности в их отношениях.

Внутренним садистом может быть каждый комплекс, каждое качество, каждый образ — любая часть психики, стремящаяся проникнуть в сознание, добиться, чтобы ее услышали, привлечь к себе внимание, даже несмотря на мучительное ощущение отсутствия взаимности. Часто мы вынуждены совершать психологические изменения, истязая и хлестая себя розгами. Нередко мы ощущаем эту тягу как садистское, жестокое требование, ибо существует некая сила, заставляющая изменяться эго-сознание. Интра-психически мазохистское подчинение — это стремление подчинить одну часть психики другой, один образ другому, так что все эмоции оказываются связанными с этими переживаниями: страха, любви, ненависти, отвращения, очарования, унижения.

Эрос, прекрасный крылатый бог Любви и Желания, преданно любит и мучается от желаний. Симона Вейль отметила, что любая любовь наполнена садизмом, ибо она вселяет в человека одержимость. Но верно и то, что если любовь достигает той редкой области, где не является одержимой, в ней появляется сильная мазохистская составляющая; она стремится быть послушной, подчиниться, сложить свою гордость и силу к ногам другого человека, предав себя обнаженную, сексуальную, эмоциональную, физическую, воле другого. Любовь — это зависимость; любовник — раб. Если человек любит глубоко, страстно, целиком и полностью, подчинение такой любви — не только унижение, но и экстаз.


Примечания:



1

Прошло чуть больше ста лет с того времени, когда в Триесте умер сэр Ричард Фрэнсис Бартон — великий ученый викторианской эпохи: лингвист, эротолог и переводчик арабских сказок «Тысяча и одна ночь». Когда его раздели и стали готовить тело для бальзамирования, оказалось, что оно от самой шеи до ног было покрыто шрамами. Возможно, причина этих ран заключалась в тайном увлечении Бартона мазохистским культом Суфи (Sufi), приверженцы которого применяли самоистязание для достижения высшего состояния религиозного сознания. См.: Captain Sir Richard Francis Burton: The Secret Agent who Made the Pilgrimage in Mecca, Discovered the Kama Sutra and Brought the «Arabian Nights» to the West, Edward Rice (New York; Scribner's 1990), 475.).



17

Например, уровень отношения к себе и к другому. — Прим. пер.



18

Имея в виду особенное внимание, которое уделял Мазох мехам, холодности и жестокости в своем произведении «Венера в мехах», и распространяя это отношение на весь мазохизм вообще, Делюз (Deleuze, p. 81). говорит о мазохистском контракте, что он «создает форму закона, который приводит прямо к ритуалу.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх