ГЛАВА XII


МАЛАЯ И БОЛЬШАЯ КОЛЕСНИЦЫ

Термины "махаяна" и "хинаяна" знакомы тем, кто читал работы по буддизму, поэтому объяснять их излишне. Но поскольку буддисты, и особенно посвященные ламаисты, придают им существенно иное значение, нежели бытующее на Западе, то здесь уместно слегка затронуть этот вопрос.

На языке востоковедов выражения "хинаяна" [тиб.тэг-ман] и "махаяна" [тиб.тэгпа-ченпо] применяются для разделения буддизма на первоначальную доктрину и более поздние учения, представляющие собой либо развитие, либо искажения древнего Учения.

В мои задачи не входит разъяснение философских концепций, характеризующих эти две "колесницы". Более того, деление буддийского мира на две противостоящие фракции чисто теоретическое и практически не согласуется с действительными фактами.

Прежде всего, название "хинаяна", "низшая колесница", первоначально данное последователями ортодоксальной традиции своим оппонентам, последними не признается. Сингалезцы, бирманцы, сиамцы (таиландцы) и все буддисты, которых иностранцы включают в число хиная-нистов, совершенно справедливо считают себя не ниже своих единоверцев в Китае, Японии и Тибете во всех вопросах буддийской философии. Напротив, они утверждают, что являются носителями единственно подлинного учения, Учения Старейших (тхеравада).

Буддисты стран Северной Азии, которых иностранцы без разбора называют махаянистами, как правило, более осторожно относятся к подобной классификации.

Здесь я ограничусь лишь тибетцами, а еще точнее – наставниками мистицизма, носителями дам-нгага, дарующими эзотерические и мистические посвящения. Как уже сказано, выражение "большая колесница" обозначает учение, более приемлемое для большинства последователей, нежели Учение Старейшин, такое учение, которое способно вести за собой верующих к спасению.

Подобная интерпретация, которую я на самом деле в Азии не встречала, неизвестна и ламаистам. В представлении последних махаяну следует понимать как "большую колесницу" в том смысле, что она превосходит, является более возвышенной.

Если же им говорят, что развитие учений махаяны следовало бы приписывать Ашвагхоше, Нагарджуне или иному буддийскому философу, то они решительно отрицают это мнение. Они заявляют, что эти наставники учили доктринам, относящимся к "большой колеснице", но отнюдь не изобрели их. "Большая колесница" существовала во все времена; она включает разнообразные высшие учения, которые недоступны обычному уму. А отсюда, согласно ламаистам, следует, что махаяна не есть всеохватывающая "колесница", легко доступная массам, но скорее путь, приемлемый только для избранных.

Ламаистские мистики не рассматривают все свои канонические писания как относящиеся исключительно к ма-хаяне. Они включают в "низшую колесницу" работы, связанные с наставлениями по обычной этике, правила монастырского поведения и прочие, имеющие к этому отношение.

"Спасение, – неизменно утверждают они, – есть чисто духовный вопрос. Оно есть овладение "знанием", освобождение от заблуждения, а поэтому вышеупомянутые наставления и правила необходимы как подготовительный этап для "очищения" сознания".

Ламаистам известны не только две "колесницы". Они выделяют множество "колесниц", соответствующих числу философских систем, которые мы относим к махаяне, ошибочно приписывая ей исключительное значение.

Таким образом, обычно упоминаемые "колесницы" можно расположить в следующем порядке:

1. Низшая колесница [тэг-ман].

2. Колесница ран-сангайяй, то есть "будд, достигших просветления для себя", которые не проповедуют Учение.

3. Колесница чанчубсемпа, то есть тех, кто вкладывает всю свою энергию в осуществление безграничного сострадания, блага и просветления всего человечества [санскр. бодхисаттва].

4. Наивысшая совершенная колесница [лама-мэд-па-тэгпа].

Низшая колесница, зачастую называемая "колесницей слушающих" [ньян-той-кйи тэгпа], соответствует хинаяне. Путь к нирване тех, кто не способен воспринимать труднопостижимое учение махаяны, в этой колеснице исключительно долог. Кроме того, утверждают тибетцы, адепты этой колесницы стремятся лишь к личному освобождению от страдания, не ставя целью спасение других существ; и именно по этой причине они духовно уступают альтруистичным бодхисаттвам.

Такая оценка тибетцами "слушающих" [санскр. шрава-ка] ошибочна и является следствием полного непонимания не только первоначального буддийского Учения, но и его последующего философского и мистического развития в махаяне, что и будет показано ниже.

Колесница ран-сангйяй, по мнению ламаистов, исключительно интеллектуальна. Ран-сангйяй является подлинным буддой. Он обрел знание путем исследования, интроспективного анализа и созерцания, после чего он наслаждается результатом своего духовного просветления. Он не проповедует Учение, не стремится к труду на благо других. Ламаисты изображают его как сверхинтеллектуала в башне из слоновой кости. Его иногда именуют "тот, кто осознал только одну причину", подразумевая, что он постиг Пустоту, но не Сострадание. Его путь не популярен в Тибете. Тибетцы укоряют его в эгоизме, не замечая, однако, что он во многом напоминает героя, столь превозносимого в "высшей совершенной колеснице", который достиг состояния абсолютной не-активности.

"Великой колесницей", махаяной в строгом смысле этого слова является колесница чанчубсемпа. Она характеризуется особой целью, в качестве которой выступает не нирвана, но состояние бодхисаттвы, чье сердце преисполнено сострадания к мукам других существ и кто способен оказать им помощь. Во всех возможных ситуациях, его отличительная черта именно такова. Однако в Тибете сострадание, дабы быть признанным махаянистским, должно сопровождаться совершенным осознанием Пустоты. Отсутствие же его низведет сострадание до уровня обычной жалости.

"Пустота и Сострадание едины" – таков девиз тибетских адептов "великой колесницы". Бодхисаттва практически осуществляет свое сострадание, когда освобождается от иллюзии, порождающей верование в реальность воспринимаемого нами мира. Направленность его психики, трудно постижимая для тех, кто не достиг этого уровня, прекрасно представлена в "Алмазной сутре": "И когда бодхисаттва не верует ни во что, приходит время совершать дары", – и только тогда эти дары плодотворны. Кроме того, сказано, что "когда бодхисаттва приведет в нирвану столь неисчислимое число существ, как число песчинок в реке Ганг, он должен осознать, что не спас никого". Почему? Потому что если он верит, что спас некое число живых существ, он сохраняет привязанность к представлению о "самости", "я", а в этом случае он не является бодхисат-твой. Это исключительно абстрактное учение, любой термин которого с трудом удается передать на западном языке, но и в этом случае он требует пространного комментария.

Четвертая "колесница" – "лама-мэд-па-тэгпа", буквально "не существует более высокой". Ее адепты утверждают среди всего прочего, что нирвана и мир явлений [санскр. сансара] фундаментально едины, это два аспекта одного и того же, или, скорее, два в равной мере иллюзорных образа представления реальности.

Помимо указанных четырех колесниц, существует также мистическая колесница [нгаг-кйи тэгпа], тантрическая, или магическая колесница [гьюд-кйи тэгпа] и некоторые другие.

Роль и личность бодхисаттвы трактуется в указанных колесницах различным образом, но независимо от этого ему уделяется важное место, и обычно необходимо получение ангкура бодхисаттвы, прежде чем будешь допущен к мистическим "посвящениям".

Сомнительно, чтобы сам Будда проповедовал путь бод-хисаттв. Истории его прежних рождений – джатак, – в которых он предстает как бодхисаттва, скорее являются плодами вымысла общей массы верующих, которые переиначивали традиционные индийские истории о перевоплощениях или создавали свои в их стиле. Кроме того, поведение исторического Будды было лишено эксцентричности, присущей многим бодхисаттвам. И его Учение не поощряло этого. Пример, который он рекомендовал своим ученикам, -это умиротворенный образ арахана (архата), мудреца, совершенно освободившегося от "десяти пут"72, достигшего неколебимой безмятежности сознания.

А соответственно, те из буддистов, чей разум не способен подняться до высот этого типа духовного совершенства, противопоставили бодхисаттву арахану. Они превратили бодхисаттву в фантастического героя, чье непомерное милосердие часто проявлялось в неподражаемых деяниях, порой противоречащих здравому смыслу или даже жестоких и аморальных.

Наиболее популярное повествование о бодхисаттве, вызывающее слезы у тысячи простодушных верующих от далеких границ тропического Цейлона до северных степей Монголии, это рассказ о Вессантаре.

Вессантара дал обет никогда не отказывать в том, о чем его просят, дабы посредством накопления заслуг и благодеяний обрести способность достичь состояния Будды.

Получилось так, что, будучи принцем и наследником трона, он отдал врагу волшебный камень73, который обеспечивал процветание и непобедимость отцовского царства. Завладев этим талисманом, враги вторглись в страну, грабя и убивая жителей. Безмятежность нашего героя ни в коей мере не была нарушена этим несчастьем. Он оставался верен своему обету – только обет имел для него значение.

Безграничная добродетель такого рода не вызвала особого восторга у придворных: они изгнали его. Верная супруга Вессантары разделила его изгнание вместе с двумя детьми. Они поселились в лесу в убогой хижине. Пред ними предстал старый брахман. У него не было слуг, и он попросил Вессантару отдать детей себе в услужение. Не задумываясь, он отдал их брахману. Маленькая девочка и ее брат умоляли отца не отдавать их, ибо злой брахман будет с ними жесток, но и здесь принц не нарушил своего обета. Он даже возрадовался такой возможности проявить свое милосердие. Вскоре ему представилась еще одна возможность: на сей раз он отдал свою жену. В конце концов он предложил отдать свои глаза слепому, дабы "тот мог воспользоваться ими взамен своих утраченных".

Авторы таких повествований совершенно отлично от нас представляют себе права главы семьи. С их точки зрения, муж является законным владыкой своей жены и детей. Отдавая их, он просто распоряжается своим имуществом. Поэтому поступок бодхисаттвы не вызывает у них возмущения: они расценивают это деяние не более как отказ от самых дорогих сердцу вещей, то есть как вершину жертвенности. К счастью, такие варварские представления в настоящее время существенно изменились, даже у народов, стоящих в стороне от цивилизованного мира, и современные последователи Вессантары зачастую утверждают, что "на самом деле он отдал свою жену и детей с их согласия".

Конечно же, история заканчивается благополучно: старый брахман оказался богом, желавшим испытать Вессантару, и возвратил жену и детей. Другой бог "вернул ему глаза, ставшие еще более прекрасными, чем прежде", а вражеский царь возвратил драгоценный камень. Кто-то, наверно, удивился бы, как это совесть авторов подобных историй не возмутилась и позволила так страдать невинным жертвам их чрезмерно милостивого героя. Но, на мой взгляд, дело в том, что авторов интересовал только принц, именно его они вели сквозь все его несчастья, остальные же были для них не более чем статисты, не представлявшие никакого интереса. И как часто случается не только в сказках, но и в реальной жизни, экстравагантное милосердие, к которому обязывает бодхисаттву его обет, оборачивается не чем иным, как чудовищным эгоизмом.

Некоторые ламы-мистики считают, что эта повсеместно известная история не имеет никакого отношения к ма-хаяне. Они уверяли меня, что ей присущи все признаки "малой колесницы". Ее герой в своем стремлении осчастливить и освободить все чувствующие существа жаждет лишь личного освобождения; наверняка он не испытывал бы тех же чувств, если бы то же самое даровал человечеству другой будда, ибо он преисполнен веры в реальность "своей самости". Кроме того, здесь будда рассматривается как "личность". Принц не осознал истинный характер будды как существа всеохватывающей "мудрости".

С другой стороны, существуют истории, которые рассматриваются этими ламами как выражающие истинный дух махаяны. В качестве примера приведу такую историю, широко известную во всех буддийских странах.

Некий молодой принц (говорят, что это был исторический Будда в одно из своих прежних существований) блуждал по лесу. Страшная засуха иссушила родники, русла рек превратились в сплошной песок и гальку, листья деревьев, сожженные солнцем, рассыпались в пепел, звери спасались бегством. И среди всего этого опустошения принц заметил невдалеке тигрицу с тигрятами, умирающую от голода. Зверь тоже заметил бодхисаттву. В глазах тигрицы принц прочел жажду напасть на столь доступную добычу, чтобы накормить своих детенышей, которые, как и она сама, обессилев, должны были погибнуть от голода. Но она, бессильная, оставалась лежать – вызывающее жалость воплощение материнского отчаяния и жажды жизни. Преисполненный сострадания, молодой принц свернул с тропы, направился к тигрице и пожертвовал ей свое тело в качестве корма.

Достоинством этой истории является то, что она лишена чудесного конца. Ни один бог не вступается, принц заживо съеден, и занавес опускается, скрывая возможное чудо.

По всей вероятности, это всего лишь легенда, но мне кажется, и не без основания, что подобное деяние могло и на самом деле иметь место. Трудно измерить глубину милосердия и самоотречения, которая присуща некоторым буддийским мистикам.

Одним из существеннейших актов махаяны, который вызывает величайшее почитание у массы верующих ламаистов, – это отказ мифических бодхисаттв, как, например, Ченрези, от вступления в нирвану.

Хотя это благодеяние и дает им право на нирвану, но их действенный альтруизм отбрасывает ее, дабы непрестанно помогать своим смертным собратьям, ибо будды, вступившие в нирвану, на это уже не способны.

В Тибете сентиментальные произведения такого рода имеют огромный успех, их отклик мы встречаем в многочисленных ритуалах, когда святых лам и других героев умоляют не вступать в нирвану, но продолжать защищать своих собратьев в сансаре.

Вряд ли можно придумать что-либо более противоречащее учению буддизма, чем представление о том, что нирвану можно отвергнуть. Можно не войти в рай, представленный неким определенным местом, но нирвана, по сути своей, есть состояние, неизменно возникающее вслед за исчезновением неведения, и тот, кто достиг Знания, не может, как бы он того ни желал, не знать того, что он уже знает.

Наставники мистицизма ни в коей мере не заблуждаются на сей счет, и, несмотря на свою популярность, эти ошибочные представления относительно поведения бодхисаттв совершенно отсутствуют в наставлениях, обращенных к ученикам, которые избраны к посвящениям высших уровней.

Желание самому стать Буддой представляется им свидетельством полного непонимания того, что они называют "сознанием Будды". Будды в человеческом облике, или те, кто способен принять различные воплощения в других мирах, – всего лишь манифестация (тулку) этого сознания, которое мы, однако, должны остерегаться воспринимать как "личность".

Дабы высказать свое отношение к трудам легендарных бодхисаттв или тех, кто хотел бы подражать им, некоторые ламы прибегают к необычным сравнениям. "Представьте себе, – сказал мне один из них, – что в солнечный полдень человек упрямо пытается зажечь лампу, свою лампу, дабы светить самому себе и кому-то еще. Напрасно указывать ему на ясный полдень, на то, что солнце в равной мере простирает свое сияние на все вещи. Он отказывается воспользоваться этим сиянием, но жаждет света, им самим созданного. Похоже на то, что безрассудство этого человека вызвано его неспособностью узреть солнечный свет; для него он не существует, непроницаемая завеса мешает ему воспринять его. Какая же это завеса? Увлечение "самостью", своей личностью, своими деяниями, рассудочностью, столь далекой от совершенного осознания".

Здесь мы вплотную подошли к сущности тибетского мистицизма, величайший принцип которого гласит: не надо ничего "создавать", надо "уничтожать созданное". Я уже упоминала, что созерцатели среди лам сравнивают духовную тренировку с процессом очищения или прополки.

В то время как немногочисленная элита мыслителей придерживается этих или сходных идей, популярные взгляды относительно бодхисаттв все больше и больше вязнут в трясине абсурдности и порождают множество нелепых случаев. Они позволяют некоторым ламам оправдывать те несоответствия поведения, которые оскорбительны для чувств верующих, и превращать их в достойные похвалы акты самоотречения и почитания. Посмотрим, как это получается.

Лама – глава школы или линии преемственности наставников, или просто настоятель монастыря, но в любом случае тулку, – очень осторожно распространяет слух, что и на протяжении своих прошлых воплощений он выполнял роль того же настоятеля, теперь же он достиг последнего воплощения. Его духовное совершенство соответствует конечному этапу, и после своей смерти он вступит в нирвану.

Но если святой лама или великий маг, которого он теперь воплощает, перестанет возрождаться в этом мире, что же станет с массой верующих, которых он защищал на протяжении веков? Что станет со всеми этими покинутыми сиротами, которые станут добычей неисчислимого сонма злых духов, прежде сдерживаемых милосердным могущественным ламой? Паству будут одолевать болезни, ураганы будут уничтожать посевы, многие покойники не смогут достичь рая Великого Блаженства, тогда как, выполняя необходимые ритуалы, великий лама делает столь легким вступление в рай для умерших, чьи семьи щедро оплачивали его услуги.

Великий лама не может без содрогания представить себе все горести и беды, его сердце обливается кровью. И дабы спасти от этих страданий как монахов, так и мирян, он пожертвует собой. Он откажется от нирваны и будет впредь перевоплощаться. Но что же противопоставить его величайшему совершенству, которое, развертываясь своим чередом, влечет его из этого мира? Существует только одно, очень болезненное средство – изменить добродетели и совершить грех.

Часто избранный грех заключается в том, чтобы официально или как-нибудь иначе взять себе жену, если лама при этом связан обетом целомудрия.

Женитьба великого ламы школы кармапа, все предшественники которого, начиная с XII века, были холостяками, приписывалась именно такому проявлению милосердия.

Я могу добавить, что тибетцы, прирожденные шутники, несмотря на свой простоватый вид и склонность к суевериям, обычно воспринимают этих чрезмерно сострадательных лам с добродушной насмешкой.

Мне пришлось совершенно случайно принять участие в одной из подобных комедий, героя которой, приятного и образованного человека, сторонника прогресса и друга многих европейцев, живущего вблизи китайской границы, мне не хотелось бы называть. Но поскольку уже несколько десятилетий прошло с тех пор, как он умер, я назову его имя – это был лама монастыря Лоб.

В те дни я жила в монастыре Гумбум. Однажды мне сообщили, что путешествующая в этих местах дама из далекой Лхасы хотела бы меня видеть. Я сердечно приняла ее. Из разговора я узнала, что она "морганатическая" жена одного тулку, настоятеля богатого монастыря "желтошапоч-ной" школы, который из сострадания, дабы отказаться от нирваны, вынужден был жениться. История позабавила меня. Дама была совершенно очаровательна и роскошно одета. Но в выражении ее лица было нечто привлекшее мое внимание. Когда она ушла, я сказала моему слуге, который представлял ее: "В этой женщине есть нечто необычное. Она -лхамо (богиня), принявшая человеческий облик".

Я сказала это в шутку и была удивлена, что он принял это очень серьезно. Человек, с которым я говорила, родился в Лхасе и был знаком с супругом моей очаровательной посетительницы, так как служил у них много лет доверенным слугой. С беспокойством он переспросил меня:

– А вы уверены, о преподобная госпожа, что заметили на ней особые знаки?

– Конечно, – ответила я, продолжая шутку, – она – воплощенная лхамо. Ее лицо голубоватого оттенка.

Смуглая кожа лица некоторых тибетских женщин иногда имеет голубоватый или розоватый оттенок. (Не следует думать, что все тибетки темнокожи. Многие женщины из центральных провинций светлолицы, но отличаются от китаянок розовощекостью.) Этот признак расценивают как свидетельство того, что его носительница является воплощением дакини или богини.

– В таком случае, лама не ошибся в том, что увидел в Лхасе, – сказал слуга.

По моей просьбе он рассказал историю своего прежнего хозяина.

Это случилось в его доме в Лхасе. Однажды, прогуливаясь на террасе крыши74 своего дома, он заметил молодую женщину на террасе соседнего дома. Лама, тридцатилетний мужчина в расцвете сил, не имеющий никаких дел в святом городе, вероятно, переживал один из тех моментов томительного одиночества, когда он не мог подавить в себе мечты о прекрасной незнакомке. И на следующий день он видел ее все на том же месте. Без лишней церемонии он направил своего доверенного к ее родителям, чтобы просить ее руки.

Он обосновал свою просьбу, пояснив, что посредством присущего ему ясновидения обнаружил знаки, свидетельствующие о ее волшебном воплощении. Вдобавок, в глубокой медитации он постиг, что должен на ней жениться, дабы избежать нирваны и тем осчастливить всю округу.

Такие заявления великого ламы, к тому же подкрепленные существенными дарами, не могли не убедить смиренных родителей, чья дочь оказалась в этом мире "дакини". Они не замедлили согласиться.

Таким образом, мои слова оказались ценным подтверждением заявления ламы. Я обнаружила на лице его жены те знаменитые "признаки", которые прежде, вероятно, замечал только он один. Я не могла отказаться от своих слов… Женщина была богиней в изгнании.

Высказанное мною мнение быстро достигло ее ушей и наконец стало известно самому ламе, который, как я могла судить по ценности подарка, присланного мне в обмен на несколько подаренных его жене безделушек, был в восторге.

Два года спустя я гостила у него в степях Северного Тибета, где на склонах, окаймляющих пустынную долину, стоял его монастырь, в котором хранились накопленные веками произведения религиозного искусства.

Рядом, в окруженном садами летнем домике, жила героиня этого рассказа. Была она дакини или нет, но монастырский устав запрещал ей находиться на территории монастыря. Она показала мне свои драгоценности, одежды с дорогой вышивкой, платье из золотой парчи… богатство, которому в любой момент может прийти конец: либо в случае смерти ее супруга, либо по прошествии его экстравагантной к ней симпатии.

Совершения греха, который лишил великого ламу нирваны, уже было достаточно для его последующего воплощения на благо верных последователей. Но продление этого греха было излишним, и сообщница ламы в его благодетельном поступке становилась бесполезной. Монахи, не осмеливающиеся противиться воле своего владыки-настоятеля, с удовлетворением приветствовали бы его развод с юной супругой, чье присутствие в непосредственной близости от монастыря нарушало устав этой школы.

Величественная громада большого монастыря с его храмами, его почитаемыми дворцами – все это полностью заслоняло маленький домик, терявшийся в его тени. Бедная маленькая дакини!… Она умерла спустя несколько лет после моего посещения.

Хотя тибетцы осторожно и высмеивают лам, использующих женитьбу как средство избежать нирваны, тем не менее они весьма снисходительны в оценке их поведения. Эта снисходительность отчасти обусловлена тем, что мораль тибетцев не драматизирует любовь. Может быть, они, пусть и бессознательно, находятся под влиянием религиозного учения, которое ставит разум на порядок выше всего прочего, и считают проявления чувственной любви тривиальными, не представляющими особого интереса.

Помимо того, снисходительность, проявляемая к ла-мам-тулку, которые тем или иным образом нарушают монастырские правила, отчасти основана на смутном страхе, всегда присущем даже наименее суеверным из тибетцев. Полагается, что ламы обладают сверхъестественными способностями, позволяющими узнать то, что о них говорят, и, в соответствии с этим, отомстить. Кроме того, считается, что человек, критикующий ламу – своего покровителя, разрывает связывающие их психические узы и таким образом автоматически лишается его защиты.

Кроме того, следует добавить, что масса верующих вообще не считает, что великий лама должен быть святым и вести аскетически строгий образ жизни. Это необходимо лишь для немногих анахоретов. Особый статус лам-тулку, как я уже отмечала, основан на убеждении, что они обладают способностью эффективно защищать своих последователей, а в случае далай-ламы, таши-ламы и некоторых других высокопоставленных личностей – защищать весь Тибет, людей, животных и вообще всё. И единственное, что от них требуется, – это выполнять роль защитников в полную меру имеющихся у них сил и возможностей, а средства и методы предоставляются всецело на их усмотрение, ибо масса населения считает себя неспособной постичь всю глубину их мысли.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх