• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Подсудимый обвиняется по 1647 ст. улож. Обворована квартира в шестиэтажном доме; на наружных дверях и внутри квартиры взломаны замки; кража совершена ночью и, судя по количеству похищенных вещей, не одним, а несколькими людьми. Защитник объясняет присяжным, что соучастие нескольких человек в краже не доказано, что житейски было бы вернее признать, что она происходила не ночью, а утром; что подсудимый в течение нескольких дней был без заработка и пошел на кражу с голоду, что предварительное заключение дает ему право на снисхождение. Присяжные убеждаются всеми этими доводами и на предложенный им вопрос отвечают: да, виновен, но без участия других лиц, не ночью, заслуживает снисхождения, и кража была совершена по крайности. Присяжные сознают, что сделали все, что могли, чтобы предварительное заключение подсудимого не пропало для него даром; то же думает защитник. На самом деле он ничего не сделал. Нормальное наказание по обвинительному акту, угрожавшее подсудимому на основании 1647 и 3 степ. 31 ст. улож., было заключение в исправительное арестантское отделение от 2,5 до 3 лет. Присяжные на четыре лада выразили желание понизить наказание. Однако, если судьи не разделяют этого взгляда, они могут наказать подсудимого так же строго, как если бы присяжные ответили: да, виновен, без всяких ограничений. Это объясняется очень просто: а) соучастие и б) ночное время не усиливают виновности при 1647 ст. (1659 ст. относится только к 1655 ст. улож.); в) снисхождение, согласно ст. 828 у. у. с, дает право суду уменьшить наказание на две степени, но обязывает к понижению только на одну степень, и г) признание крайности, согласно 1663 ст. ул. о нак., дает право понизить наказание на две и на три степени, но и это – возможность, а не обязательное требование; суд может ограничиться одною степенью; при этом смягчение наказания по 1663 ст. улож. лишает суд права применить к подсудимому ст. 828 у. у. с. Таким образом, при упомянутом выше ответе присяжных судьи, если находят нужным отнестись к подсудимому строго, могут перейти от нормального наказания по 3 степ. 31 ст. к 4 степ. 31 ст.; по этой статье заключение в арестантское отделение назначается от полутора года до 2,5 лет; взяв наказание в высшей мере, судьи имеют возможность присудить подсудимого к тому же наказанию, которое угрожало ему по 3 степ. 31 ст. в низшей мере. Такая крайняя строгость со стороны судей может, конечно, быть лишь совершенно исключительным явлением. Но возьмем обратное предположение: судьи, как и присяжные, считают справедливым свести наказание на minimum. Они не могут назначить подсудимому меньше одного года и четырех месяцев тюрьмы с непременным лишением особых прав по 1 степ. 33 ст. и роковою высылкою по 581 и 582 ст. улож. По уголовному уложению суд при указанном выше ответе присяжных мог бы на основании 4 разд. 581 ст., заключить подсудимого в тюрьму на две недели без лишения прав (если он не привилегированный), причем он может быть освобожден и от высылки (ст. 35 угол. улож.).

В предполагаемом случае защитник сделал только одну ошибку: он упустил из виду, что кража была совершена летом, когда хозяева квартиры были на даче и квартира никем не охранялась. По закону это обстоятельство не имеет никакого значения, потому что в доме были другие обитаемые квартиры. Но если бы защитник спросил присяжных, в равной ли мере заслуживают наказания тот, кто пошел на кражу в квартире, где спало и бодрствовало несколько человек, хозяева и прислуга, и тот, кто решился забраться в квартиру потому только, что узнал, что в ней никого нет, то, не выжидая ответа на этот риторический вопрос, он мог бы затем прямо сказать им: в этой мнимой обитаемости квартиры для подсудимого спасение, в ней и погибель. Не давайте ему снисхождения, не признавайте крайности, о которой он говорит. Если вы хотите облегчить его участь на деле, а не на словах, если он действительно представляется вам заслуживающим смягчения наказания, не давайте ему снисхождения, не признавайте, что бы ни говорил он, как бы ни был нищ и болен, не признавайте, что кража была совершена по крайности; не отрицайте ни ночного времени, ни соучастия; все эти утверждения и отрицания будут для него совершенно бесполезны. Скажите только одно: что помещение не было обитаемо.

Это рассуждение применимо ко всем кражам с чердаков и из кладовых, т.е. без малого к половине дел по 1647 ст., разбираемым нашими присяжными в больших городах. Разъяснение сената по делу Деревянкина (1882 г. № 43) написано как будто нарочно для того, чтобы помочь защите доказат неприменимость 1647 ст. к этим случаям. Если присяжные согласятся на уступку, о которой просит защитник, признак, определявший высшую подсудность, отпадет и minimum наказания будет шесть месяцев тюрьмы без лишения прав (по 170 и 1701 ст. уст. о нак.). Допустим, что и в самое время кражи в квартире были люди. Если есть благоприятные условия, например если подсудимый очень жалок, если он очень молод, наконец, если данный состав присяжных уже выказал свою снисходительность по другим делам, можно все-таки осторожным намеком, но отнюдь не прямой просьбой, внушить им, что они могут отвергнуть обитаемость, а на крайность или снисхождение указать как на естественное облегчение наказания. Отказав в большем, присяжные не откажут в меньшем.

Берегитесь, однако, читатель, принять эти указания за общий, нормальный способ защиты по кражам из временно оставленных без присмотра квартир. Это могло бы принести больше зла, чем пользы. Просьба об отрицании несомненного факта возможна только в исключительных случаях, когда прочие обстоятельства благоприятствуют подсудимому и защитник имеет основание рассчитывать на желание присяжных облегчить его ответственность. Присяжные – те же дачники. Они также оставляют свои квартиры без особого призора, уезжая из города, и обычно их отношение к таким кражам самое строгое. Поэтому, если подсудимый – привычный вор, просьба о признании необитаемости квартиры может вызвать в них раздражение вместо снисходительности. Остерегайтесь этого. Надо считаться со всей обстановкой дела. Надо также следить за своими выражениями. Один молодой защитник, говоря о покушении на кражу из заведомо пустой квартиры, выразился так: «Это не те громилы, у которых при краже всегда и нож наготове; они твердо знали, что в квартире никого нет, и ломали замок, так сказать, с чистою совестью».

Подсудимый обвиняется в четвертой краже; наказание по 2 ч. 1655 ст. очень тяжелое – арест. отд. от 3,5 до 4 лет. Здесь надо забыть и уговор, и ночное время, и взлом: все это по 1659 и 16591 ст. улож. только может увеличить наказание; поэтому, если нет указаний на принципиальную строгость коронного состава суда, не следует размениваться на эти подробности; все внимание защитника должно быть обращено на то, чтобы убедить присяжных, если логически возможно, что кража была совершена по крайности или что по ничтожной стоимости похищенного следует признать, что кража была на сумму не более 50 копеек; если невозможно ни то, ни другое, надо настаивать на снисхождении.

6 ноября 1907 г. в нашем столичном суде судили мальчика 17 лет по 1647 ст. ул. Защитник просил об оправдании; председатель разъяснил присяжным что они могут смягчить свойство преступления, признав, что кража совершена из необитаемого помещения, могут дать подсудимому снисхождение и могут признать, что кража была совершена вследствиe крайности. В этом, прибавил председательствующий, крайний предел снисхождения, которое вы по закону могли бы оказать подсудимому. Присяжные отвергли обитаемость и дали подсудимому снисхождение, но не признали крайности. При наличности взлома кража подходила под 1701 ст. уст. о наказаниях, т.е. подлежала наказанию от 6 мес. до полутора лет. Суд назначил наказание в низшей мере.

Не знаю, был ли удовлетворен защитник; но не могу не сказать, что, если бы присяжные признали обитаемость, суд мог бы назначить и меньшую кару. Нормальное наказание по 1647 ст. улож. есть 3 степ. 31 ст. Ввиду снисхождения судьи могли понизить наказание на две степени, перейдя к 5 степ. 31 ст., а затем – ввиду несовершеннолетия подсудимого – еще на две степени, с переходом от 5 степ. 31 ст. непосредственно к 2 степ. 33 ст. (140 ст. ул.); таким образом, суд мог перейти к 3 степ. 33 ст. и, назначив наказание в низшей мере, ограничил бы срок заключения четырьмя месяцами. Если бы присяжные признали, что кража совершена по крайности, суд мог бы перейти и к 4 степ. 3 ст., где minimum наказания – 2 месяца. Защитник надеялся на оправдание. Но он должен был предвидеть и возможность осуждения, и на этот случай его прямая обязанность заключалась в том, чтобы предупредить присяжных об опасной игре закона; он должен был сказать им, что в уставе не установлено смягчения наказания для достигших 17 лет, а по уложению наказание таких несовершеннолетних уменьшается обязательно на одну или две степени. Этим указанием защитник не только выполнил бы собственный долг, но и предотвратил бы ошибку, сделанную председателем в разъяснении закона. Упустив эти соображение в своей речи, он обязан был потребовать, чтобы неверное разъяснение председателя было занесено в протокол. Но, чтобы изобличать других в незнании или невнимании к закону, надо самому твердо знать его.

Необходима удвоенная осторожность в делах о святотатстве. Дела эти трудны по необыкновенно сложным подразделениям закона, в которых легко запутаться; в уложении о наказаниях эти преступления распределены в восьми различных статьях (ст. 226 – 231 и 233), а в уголовном уложении соединены в одной ст. 588. Другая опасность заключается в религиозной впечатлительности присяжных.

Подсудимый был предан суду по 1 ч. 225 ст. ул., т.е. за кражу со взломом из церкви или ризницы вещей, не освященных употреблением в богослужении; в обвинительном акте было сказано, что он похитил два ковра из притвора церкви. Защитник, ссылаясь на показания церковного сторожа, говорил присяжным, что притвор нельзя считать частью храма, что это помещение «ничего общего с церковью не имело»; он коснулся также различия предметов освященных и неосвященных. «Закон, – как он говорил, – смотрит на это не жизненно, слишком формально; с точки зрения закона, свеча, поставленная к образу, есть освященная вещь, а свеча, которая лежит в ящике, – только церковное имущество. Это различие не соответствует обыденным житейским понятиям и житейской правде». Я должен сказать, что защитник очень старательно изучил дело и в других частях своей речи высказал несколько верных соображений. Тем не менее он сделал две непозволительных ошибки, из коих каждая могла послать подсудимого на каторгу. Как мог он не заметить, что в обвинительном акте была преступная ошибка? Притвором называется помещение за входными дверями храма, т.е. внутри его стен; в протоколе осмотра места преступления о притворе не упоминалось, а было сказано, что ковры лежали в дощатом тамбуре, устроенном у входа в церковь. Эта ошибка обвинительной камеры была исправлена судом, поставившим дополнительный вопрос по ст. 226 ул. Но далее. Наши присяжные вообще относятся к обрядовой стороне религии с большим уважением; защитник должен был знать это. Подсудимому не вменялась в вину кража предметов освященных; следовательно, установленное в законе различие в этом отношении не могло иметь значение для защиты. Его не следовало и затрагивать; а коснувшись его, защитник должен был следить за своими словами. Председатель предложил присяжным решить, ест ли разница между свечой, с которой церковный сторож идет к себе в чулан за водкой, и свечой, на последний грош поставленной верующим бедняком к образу с горячей молитвой о своем горе, а в заключение сказал им, что своим приговором они покажут, есть ли уважение к этой вере формализм или нет. Председатель повторил ошибку адвоката: как я уже сказал, эти соображения не имели никакого отношения к делу, но они, несомненно, отразились на внимании присяжных и к другим доводам защитника.

На основании ст. 114 улож. покушение наказывается на две, три или четыре степени ниже, чем оконченное преступление. Поэтому в очень многих случаях признание виновности в покушении несравненно выгоднее для подсудимого, чем самый снисходительный ответ на вопрос об оконченном деянии; в этих случаях, если только обстановка дела дает возможность спорить против главного обвинения и доказывать наличность покушения, защита непременно должна воспользоваться этой возможностью. К сожалению, наши начинающие адвокаты почти не знают этого способа защиты; а между тем наши сессии изобилуют делами, вполне для него подходящими. Подсудимый сорвал платок с прохожей женщины, бросился бежать и был сейчас же задержан. Для прокуратуры, для обвинительной камеры, для сената – это оконченный грабеж, но для многих присяжных это только попытка ограбить. Подсудимый остановлен прислугой на черной лестнице с самоваром в руках; в обвинительном акте – 1 ч. или 2 ч. 1655 ст. – оконченная кража; а в житейской оценке присяжных – покушение. Вор застигнут хозяином в квартире в ту минуту, когда перекладывает деньги из денежного ящика себе в карман и уже успел спрятать несколько бумажек или червонцев. В теории – это кража, ибо виновный, говоря словами Таганцева, «воспроизвел законный состав преступления». По сенатским разъяснениям – также: «Кража должна почитаться оконченной, если похититель, войдя в чужую квартиру, положил уже вещь в карман, хотя бы он был пойман и украденная вещь у него отнята» (1870 г., № 215). Но нет сомнения, что любой состав присяжных признает в описанном выше примере не кражу, а покушение, только бы был поставлен дополнительный вопрос.

Положение защитника представляет в этих случаях, как в одном из приведенных ниже примеров, двойную выгоду: доказывая несостоятельность квалификации, он стоит на формальной почве и может объяснить присяжным, что, признавая покушение, они еще никакого снисхождение к подсудимому не проявляют; они утверждают то, что было на самом деле; поэтому, решив этот вопрос, они должны взвесить все обстоятельства, уменьшающие виновность, с таким же вниманием, как если бы признали подсудимого виновным в оконченной краже. Таким образом, в общей сложности наказание от нормального размера может быть понижено на шесть степеней. При обвинении в простом грабеже на улице это обозначает переход от трехлетнего заключения в арест. отд. к заключению в тюрьме на два или четыре месяца.

Мне пришлось на днях прослушать дело об одной девушке, преданной суду по 9 и 1 ч. 1655 ст. улож. Сторож задержал ее в ту минуту, когда она засунула руку в карман другой женщины, садившейся на конку; та, которую обвинитель называл потерпевшей, заявила, что у нее в кармане ничего не было. Ни прокуратура, ни судебная палата, ни председатель не заметили того маленького обстоятельства, что из пустого кармана ничего украсть нельзя, а законное понятие покушения мыслимо только по отношению к преступлению, которое может быть совершено. Защитник мог бы сказать присяжным, что покушаться на кражу несуществующей вещи все равно, что стрелять в призрак или в куклу; прибавить, что единственный случай в общих преступлениях, где закон карает не совершившееся зло, а умысел, это – 1456 ст. ул., и, по выражению сената, «не подлежит сомнению, что правило, содержащееся в этой статье уложения, не может быть распространяемо на все прочие преступления», что, по разъяснению сената, покушение на убийство мертвого, на изгнание плода у женщины не беременной есть юридическая нелепость, «ибо не может быть начала приведения в исполнение того, что абсолютно невозможно исполнить». Я думаю, что самый решительный председатель затруднился бы разбить такую защиту. Строго говоря, и прокурору следовало остановиться на юридической стороне дела, но он ограничился риторической фигурой о том, что потерпевшая поймала «злонамеренную» руку; защитник говорил обо всем, но о составе преступления не сказал ни слова.

Повторяю, однако, что всегда нужна разумная осторожность. С чисто юридической точки зрения приведенные соображения, безусловно, верны. Но так как не может быть сомнения, что подсудимая хотела обокрасть женщину, то присяжные могут обвинить ее по обывательскому соображению: воровка. Поэтому, прежде чем развивать юридические доводы, надо по возможности представить им и несколько житейских соображений.

При обвинении по ст. 1643 улож., т.е. в грабеже без насилия, два обстоятельства, не имеющие решительного значения при краже, а именно ночное время и соучастие нескольких лиц, обязательно повышают наказание: первое – на две, а второе – на три степени; поэтому защитнику следует прежде всего опровергнуть эти признаки и после того уже просить снисхождения; если же нельзя рассчитывать на то и на другое, надо вразумительно разъяснить присяжным, что для подсудимого лучше быть наказанным без снисхождения, но и без признака соучастия, чем с этим признаком при снисхождении.

Привожу дело, рассмотренное в нашем столичном суде 7 ноября 1907 года. Подсудимый сорвал часы с прохожего в три часа по полуночи в мае 1906 года. Его задержал городовой; тут же было еще трое полицейских; задержанный ругался, кричал, ударил одного городового, с другого сорвал револьверную кобуру. На суде была оглашена справка о судимости: в 1891 г. он отбыл наказание за кражу. Защитник высказал присяжным, что, по его мнению, улики не убедительны, но если бы они тем не менее признали преступление доказанным, он просит о снисхождении к подсудимому. Выполнил ли он свою задачу? В три часа ночи на севере в конце мая светло, как днем. Защитник имел полное основание потребовать, чтобы из вопроса о виновности было исключено указание на ночное время; одно это понизило бы наказание на две степени: вместо ч. 3 – 1 ч. 1643 ст. улож. Предварив об этом присяжных, он мог сказать: я совершенно уверен, что, согласно разуму закона и моему ходатайству, суд заменит в предложенном вам вопросе слово «ночью» словом «утром»; поэтому я не стану задерживать вас на этих определениях времени. В деле есть более важное для защиты обстоятельство. Вы, конечно, обратили внимание на необыкновенное поведение Петра Бабурова: его схватили на месте преступления, он буйствует, ругается, дерется с городовыми. Это или чрезвычайная наглость, или сильное опьянение. Что вероятнее? Он один, его задержали по подозрению в грабеже, и он лезет драться с четырьмя вооруженными полицейскими. Решайте сами. Он судился и отбыл наказание за кражу. Да, но это было семь лет тому назад, и с тех пор он жил честным трудом. Можно думать, что, если бы в это злосчастное утро он был трезв, он ни в каком случае не покусился бы на грабеж. Пьянство и прежнее хорошее поведение не оправдывают его, но, мне кажется, дают ему право на наше снисхождение.

Едва ли можно сомневаться, что присяжные отказали бы в этой скромной просьбе. Тогда суд мог бы перейти от 3 степ. к 5 степ. 31 ст., а понижение наказания на одну степень было бы обязательно. Таким образом, вместо наказания, угрожавшего подсудимому по обвинительному акту, т.е. вместо арест. отдел. на 3 или 3,5 года, он мог бы быть наказан не менее как на один год и не долее как на 2,5 года. Но защитник, как я сказал, не воспользовался этими благоприятными подробностями дела. Значение ночного времени для ответственности подсудимого было разъяснено председательствующим, и присяжные ответили согласно с этим разъяснением, но снисхождения не дали.

Уложение о наказаниях различает, как известно, два вида грабежа: с насилием и без насилия. В обоих случаях решающее значение для состава преступления имеет корыстная цель. Отрицание присяжными этого признака, как видно из приведенного выше (стр. 16) примера, низводит преступление на степень обыкновенного проступка (ст. 38 уст.) и каторгу или арест. отд. заменяет арестом. Нельзя не сказать, что следователи, прокуратура и обвинительные камеры судебных палат относятся иногда с непростительным легкомыслием к делам этого рода: пьяный буян выхватил бутылку водки, сгреб с лотка несколько яблок, сорвал шапку, платок с головы – все эти проявления озорства облекаются то в ст. 1643, то в 1642 ст. улож. К сожалению, и защитники не всегда замечают эти грубые ошибки и возможность блестящей победы.

Есть еще средний путь, но только в том случае, если (см. стр. 65) подсудимый ранее не судился по 1-й или 2-й ч. 1655 ст. улож. Это – требование дополнительного вопроса о краже. По внешней обстановке грабеж иногда мало отличается от кражи, и в этих случаях судьи охотно соглашаются на фикцию: подсудимый хотел совершить похищение тайно; он думал, что ни потерпевший, ни другие не видят его. Раз такая склонность существует в практике коронных судей, защита должна пользоваться ею. При этом можно указать присяжным, что в уголовном уложении разницы в наказуемости открытого и тайного похищения нет; грабеж и кража объединены в понятии воровства.

Конечно, переход к краже возможен не всегда. В обвинительном акте говорится: «14 июня 1906 г. в С.-Петербурге бывший студент горного института Александр Г. , возвращаясь домой со смоленского кладбища и выпив по дороге в ресторане две „сотки“ водки, немного охмелел и, сев на скамейку на бульваре по 7 линии Васильевского острова, задремал. Проснулся затем Г. лишь тогда, когда почувствовал, что с него кто-то снимает башмаки. Тогда Г. стал кричать и звать на помощь. Подошедший городовой Михаил Новосад, видевший, как с Г. были сняты башмаки, задержал на бульваре крестьянина Адама Л., который уже успел надеть на себя башмаки Г. , а свои собственные снял и поставил под деревом. Свидетели Николай Головкин и Александр Тихомиров удостоверили, что Л. на их глазах снял башмаки с Г., который находился в состоянии опьянения».

Что это за преступление? По обвинительному акту Л. обвиняется в том, что открыто похитил у Г. принадлежавшие последнему башмаки, причем для совершения этого похищения силою стащил их с ног Г. Это преступление предусмотрено ст. 1642 ул. о нак. Как вести защиту? Спросите новичка. Он смело будет отстаивать, что потерпевший, вероятно, не кричал, а хотя бы и кричал, все-таки не сознавал происходившего, и потому подсудимый может быть признан виновным только в краже. Но это болтовня, а не защита. На самом деле подсудимый совершил грабеж без насилия. Этим и надо ограничить защиту; тогда ее нельзя проиграть.

Возьмем другое дело.

Трое подсудимых преданы суду по 3 ч. 1643 ст. ул. о наказаниях. В обвинительном акте происшествие описывается следующим образом: «Когда Иванов проходил мимо дома № 15, то встретил на панели двух неизвестных молодых людей. Оба они неожиданно остановили его возгласом „стой!“, причем один из них, оказавшийся Николаевым, добавил: „У тебя нож в кармане; ты у меня выиграл тужурку“. Иванов возразил, что он их совсем не знает, но, несмотря на это, Николаев стал обшаривать карманы его штанов. В это время подошел третий неизвестный, оказавшийся Владимиром Первухиным. Обратившись к Первухину, Николаев сказал: „Вот и этот подтвердит, что ты у меня тужурку выиграл“. На это Первухин, видя, что Николаев обыскивает Иванова, ответил: „Да, да; верно; это он выиграл“. После этого Николаев вытащил руки из карманов Иванова, а Павлушкин, третий участник грабежа, замахнулся на последнего кулаком. Испуганный Иванов убежал и тотчас же, отбежав шагов десять, заметил, что из правого кармана штанов у него похищен кошелек с деньгами. Он стал кричать: „Держи! Обокрали!“ Все трое похитителей бросились бежать; Иванов пустился за ними. Злоумышленники были задержаны; у Павлушкина за поясом оказался похищенный у Иванова кошелек.

Вот случай, когда самый правоверный законник согласится, что происшествие не менее походит на кражу, чем на грабеж. Здесь, несомненно, есть основание спорить против правильности определения о предавании суду: Иванов не заметил, как у него вытащили кошелек. Однако и переход от грабежа к краже не всегда бывает выгоден для защиты.

Извозчик вез пьяного купца; на повороте пьяный вывалился из саней; подсудимый подошел к нему и, делая вид, что помогает ему подняться, сорвал с него часы; купец не заметил этого, но извозчик видел и схватил похитителя за шиворот; тот бросил часы на снег и кричал, что ни в чем не виноват. Он был предан суду по 1643 ст. ул. и на суде признал себя виновным в краже. Защитник спросил извозчика, видел ли подсудимый, что он следил за ним. Свидетель ответил: «Нет, не видал». – «Он пытался взять часы незаметным образом?» – «Да». Основываясь на этом показании, прокурор отказался от обвинения в грабеже и обвинял подсудимого в краже. Защитник присоединился к мнению обвинителя и просил поставить дополнительный вопрос о совершении кражи по крайности. Суд удовлетворил это ходатайство. Присяжные признали подсудимого виновным в краже, совершенной по крайности, и заслуживающим снисхождения. Защитник думал, что блистательно выполнил свою задачу и оказал подсудимому немалую услугу. В действительности он ничего не сделал. Он забыл, что подсудимый уже был осужден за четвертую кражу. Суд на основании 828 ст. у. у. с. и 1663 ст. улож. понизил наказание на три степени и, перейдя от 1 степ. 31 ст. к 4 степ. 31 ст., приговорил подсудимого в арест. отдел. на полтора года. За грабеж, учиненный на улице, подсудимому на основании 2 ч. 1643 ст. ул., угрожало наказание по 2 ч. 31 ст., а с понижением его на две степени вследствие снисхождения – по той же 4 степ. 31 ст., которая была применена к осужденному за кражу. Если бы вместо того, чтобы соглашаться с прокурором, защитник выяснил это присяжным и просил бы о постановке вопроса о покушении на грабеж или на кражу, то наказание могло бы быть понижено еще на две или три степени по 114 ст. улож. Прокурор едва ли стал бы возражать против такого ходатайства: оно вполне соответствовало обстановке происшествия.

Разбой отличается от грабежа признаком явной опасности насилия для жизни, здоровья или свободы потерпевшего. Нередки случаи, когда по обстановке происшествия защитник имеет основание оспаривать наличность такой опасности; но не следует упускать из виду, что вооруженный грабеж, не только без насилия, но даже без угроз, наказуется по 1641 ст. ул. той же каторгой, на одну только степень ниже наказания по 1631 ст. То же наказание может по 1642 ст. быть назначено и за грабеж без оружия, соединенный с насилием, но при возможности выбора судьи обыкновенно переходят к арест. отделениям. Итак, спор против опасности для жизни и здоровья жертвы почти не имеет цели; спор против наличности оружия имеет большое значение. Но, во всяком случае, спор должен сообразоваться с обстоятельствами дела, а не идти наперекор здравому смыслу.

Трое крестьян пришли на пустую фабрику, напали на сторожа, приставив ему ружье к груди и угрожая пешней, связали его и унесли с фабрики приводный ремень ценою в 270 рублей. Пешня – это большой нож на длинной рукояти, употребляемый ледоколами. Подсудимые утверждали, что ружье не было заряжено. Защитники доказывали, что нападение не было разбоем. «Подсудимые, – говорил один, – совершили самую обыкновенную кражу. Эта пешня и это ружье не должны смущать присяжных, ибо подсудимые взяли их на случай погони, чтобы запугать преследователей». Второй защитник развивал ту же мысль. «Между подсудимыми был уговор только на кражу. В происшествии нет признаков разбоя с житейской точки зрения, т.к. ружье, без сомнения, заряжено не было; насилия никакого не совершилось: они пальцем не тронули сторожа. Это были не лиходеи, не разбойники, а несчастные люди, которые случайно пошли на кражу». Оба защитника, как видно, не затруднились даже тем, что кражей может быть только тайное похищение.

Эти дела представляют самую благодарную почву для защиты; надо только действовать расчетливым образом. Всякий студент-первокурсник знает, что по этим делам наказание может быть сведено на minimum, если присяжные признают, что увечья или раны причинены во время драки или ссоры (ст. 1485), а при смертельном исходе – если лишение жизни произошло в драке (ст. 1465) или когда оно было последствием насилий, причиненных намеренно, но без умысла на убийство (ст. 1464). Это так же хорошо знает и каждый начинающий помощник присяжного поверенного; но некоторые из наших защитников упускают из виду, что именно в этом краеугольный камень и венец их труда, и повторяют одну и ту же ошибку. Они берут за исходную точку заключительный пункт обвинительного акта, т.е. принимают обвинение в самой тяжкой для подсудимого форме и затем, разбирая его отдельные законные признаки, постепенно переходят к менее наказуемым видам преступления; этим медленным и последовательным течением речи они в конце концов доходят и до наиболее выгодной формулы – до ран или убийства в драке. Они, по-видимому, думают, что таким образом не только разбили главное обвинение, но и открыли самый широкий простор для снисхождения присяжных к подсудимому. В действительности они только показывают этим, что сами не знают, чего хотят: предумышленного убийства не было, но могло быть все другое; может быть, даже, что было убийство в драке.

Если подсудимый – несовершеннолетний, то разница наказаний между 2 ч. 1484 ст. и 1 ч. 1465 ст. улож. не слишком велика. При снисхождении присяжных нормальное наказание по 2 ч. 1484 ст. уст., т.е. 2 степ. 31 ст., должно быть понижено не менее как на две степени – по 828 ст. у. у. с. и 140 ст. улож. – и может быть понижено на четыре степени с переходом ко 2 степ. 33 ст. В первом случае наказание – тюремное заключение без ограничения прав вместо арестантского отделения должно быть назначено на срок от полутора до двух с половиной лет, во втором – на срок от 8 месяцев до 1 года и 4 месяцев, т.е. на срок помального наказания за убийство в драке. Очевидно, что при известных условиях, например если подсудимый внушает сочувствие, если указания на драку сомнительны, защите выгоднее сосредоточить свои усилия на обстоятельствах, уменьшающих вину, и стараться расположить присяжных и судей к снисходительному отношению к подсудимому, чем рисковать отказом суда в постановке дополнительного вопроса по 1465 ст. ул. Само собой разумеется, что, когда со стороны прокуратуры дело поставлено прочно, защита должна быть крайне осмотрительна; в таких делах необходима медленная и постепенная – «минная» – работа, чтобы расшатать и опрокинуть обвинение. Но если только обстановка происшествия допускает предположение о драке или ссоре, например если нет прямых указаний на мотив убийства или если раны были нанесены пьяным трезвому или трезвым пьяному, защитник должен сдержанно и спокойно убедить присяжных, что это именно предположение представляется наиболее правдоподобным объяснением преступления. При удачной речи возможно, что прокурор и не станет возражать, чувствуя, что ответ присяжных уже готов; если же он и будет оспаривать оратора, защита ничего не потеряет, ибо уступка в силу необходимости к меньшему обвинению от самого меньшого будет все-таки выигрышем для подсудимого. Другая столь же обыкновенная ошибка заключается, как и в делах о кражах, в том, что защитник атакует прокурора сразу по всей линии, вместо того чтобы сосредоточить свои силы на ключе его позиции, т.е. на самом грозном признаке преступления.

В списках дел на уездных сессиях неизбежно повторяются по несколько раз 1489 и 2 ч. 1490 ст. улож. Они предусматривают нанесение тяжких, подвергающих жизнь опасности побоев или иных повреждений, последствием коих была смерть. Судьи ненавидят эти статьи, потому что они неминуемо ведут к каторге; но обвинительная власть часто применяет их, так как под них подходит обычное явление в наших деревнях: смертельное избиение одного или двух человек пятью, шестью и более обезумевшими от водки людьми с поленьями и кольями в руках. Просить о снисхождении в этих делах совершенно бесцельно. Не все ли равно, по пятой или по шестой степени 19 ст. улож. будет назначена каторга? Защитник должен взвесить, насколько опасными представляются отдельные повреждения, сколько их было всего и сколько смертельных, и выдвинуть перед присяжными несоответствие между внешними действиями каждого отдельного подсудимого (каждый из них, может быть, нанес не более одного или двух ударов, а виновник смертельного удара неизвестен) и грозным их заключением; смотря по обстановке происшествия, возможен переход ко 2 ч. 1484, 1464 и часто к 1465 ст. улож.

В числе подсудимых по этим делам бывает много молодых людей. Защитники не всегда помнят, что несовершеннолетние, достигшие 17-ти лет, не освобождаются ни от каторги, ни от лишения всех прав состояния: на основании 139 ст. улож. им только сокращается на одну треть срок работ. Это обстоятельство не имеет значения в глазах присяжных-крестьян, но более образованные присяжные придают ему большое значение.

2 ч. 1455 ст. предоставляет суду выбор между каторгой и арестантским отделением, а по 2 ч. 1490 ст. может быть назначена только каторга; поэтому для подсудимого, вопреки здравому смыслу, выгоднее быть признанным виновным в намеренном лишении жизни (при известных условиях), чем в ненамеренном. Это надо знать и помнить, а молодые защитники забывают об этом. Не всегда помнят и старшие: на днях в нашем суде при обвинении в умышленном убийстве защитник, известный и немолодой уже адвокат, просил суд поставить два дополнительных вопроса: по 2 ч. 1455 ст. и по 1489 и 2 ч. 1490 ст.; удовлетворение этого последнего ходатайства отправило бы подсудимого на каторгу.

Сколь сурово наказание, установленное 2 ч. 1490 ст., столь же во многих случаях легко спасти от него подсудимого. Считаю поэтому полезным подробнее остановиться здесь. Статья эта сплошь и рядом применяется в таких случаях, когда должна была бы применяться 2 ч. 1484 ст. Между тем карательные последствия того и другого закона весьма различны: в одном случае снисходительны и расширяемы, в другом – суровы и стеснительны. По 2 ч. 1484 ст. высшая мера наказания ограничивается отдачей в исправительное арестантское отделение на три с половиной года с ограничением в правах, а по 2 ч. 1490 ст. наименьшее наказание составляет каторга на четыре года с полным лишением прав.

Обвиняемый, находясь в состоянии запальчивости или раздражения, нанес пострадавшему несколько ударов по голове и раздробил ему череп; пострадавший умер. Судебный следователь совершенно свободен в выборе статьи закона. Если он предъявит виновному обвинение в том, что он нанес умершему тяжкие, подвергающие жизнь опасности побои, выйдет 2 ч. 1490 ст.; если спросить, признает ли он себя виновным в том, что в запальчивости или раздражении, но умышленно причинил пострадавшему повреждения здоровья, повлекшие за собою смерть, выйдет 2 ч. 1484 ст. Если следователь изберет более строгую статью, товарищ прокурора может заменить ее менее строгой, или наоборот; то же может сделать прокурор суда и прокуратура судебной палаты с обвинительным актом, а палата с такой же легкостью может восстановить или упразднить любую из предыдущих квалификаций. Руководящих разъяснений сената по этому предмету не имеется; практика, однако, установила свое правило, которое можно выразить так: всякие повреждения, причиненные ударами тупого орудия, подводятся под 1489 ст.; огнестрельные раны и раны, нанесенные режущим орудием, под 1484 ст. Рассмотрим несколько примеров. Иванов выстрелил в Петрова три раза из револьвера; две пули попали в плечо, одна – в сердце; Петров тут же умер; предварительным следствием установлено с несомненностью, что Иванов не имел умысла на лишение жизни противника, а хотел лишь ранить его. Сидоров ударил Карпова три раза по голове поленом; один удар незначительно повредил ухо, два других разбили кости черепа; Карпов умер; следствием установлено, что Сидоров не имел умысла на убийство, а хотел лишь поколотить Карпова. Иванов и Сидоров признаны виновными без снисхождения. Если суд не воспользуется своим правом понизить наказание по 134 и 135 ст. улож. о наказаниях, Иванов будет заключен в исправительные арестантские отделения на три с половиной года, а Сидоров будет сослан в каторгу на десять лет. Если обоим дано снисхождение, Иванов может быть заключен в арестантские отделения на полтора года, а Сидоров сослан в каторгу на четыре года. Белый ударил Черного несколько раз топором, и Черный умер. Если удары пришлись обухом топора, Белого присудят к каторге, если лезвием – к арестантским отделениям.

Нет сомнений, что в приведенных выше примерах Иванов, нанесший Петрову две или три смертельных раны, и Сидоров, причинивший Карпову два или три смертельных повреждения черепа, совершили одинаково тяжкие преступления и что если первый наказан по 2 ч. 1484 ст., то и второй должен быть наказан так же. Но в законе есть ст. 1490, и Сидоров, убивший Карпова поленом, а не ножом и не выстрелом из ружья, а также Белый, убивший Черного обухом, а не лезвием топора, предаются суду и наказываются по 2 ч. 1490 ст.: они нанесли пострадавшим удары, а удары суть побои, а побои подходят под эту статью, а не под ст. 1484.

Слово «побои» значит «несколько ударов». Один удар никак нельзя назвать побоями. Поэтому нанесение одного удара, повлекшего за собой смертельные телесные повреждения, подходит под 2 ч. 1484 ст., а не 1490 ст. улож. Но по небрежности наших экспертов и нашей собственной в действительности часто делается наоборот. Голев и Евдокимов были преданы суду по 1489 и 2 ч. 1490 ст. На трупе пострадавшего Филаретова оказалась одна ссадина на левом теменном бугре и несколько ссадин на пальцах правой руки. При вскрытии на черепе была найдена сквозная трещина, размер которой в акте не был указан, и кровоизлияние в мягкую мозговую оболочку. В заключении врача было сказано: «Нахождение подкожного кровоизлияния в области левого темени и присутствие кожной ссадины указывают, что в данном месте был нанесен удар по голове каким-нибудь твердым и тупым телом. Сквозная трещина и кровоизлияние на мягкой мозговой оболочке с образованием большого кровяного сгустка дают основание к предположению, что предмет, которым был нанесен удар по голове, был тяжелый, что сила удара была значительной и что удар вызвал сотрясение мозга. Смерть последовала от удара по голове. Ссадины на пальцах правой руки могли быть получены как во время обороны, так равно и при падении, и по характеру относятся к легким повреждениям». Таково содержание заключения до двух последних строк перед подписью врача. В этих двух последних строках сказано: «Судя по величине трещины, ударов по голове могло быть несколько». Легкие ссадины на руке не могли причинить смерти. Следовательно, по заключению эксперта, смерть Филаретова произошла от одного или нескольких ударов по голове. При допросе в качестве обвиняемых по 1489 и 2 ч. 1490 ст. Голев и Евдокимов признали себя виновными. Но значит ли это, что они понимали, в чем их обвиняют? Голев показал: «Филаретов выдвинулся вперед, расстегнул пиджак, вынул оттуда нож и после этого бросился к нам. Наша партия бросилась в рассыпную. Я тоже побежал и добежал до какой-то изгороди, выломал из нее кол с целью оборонить себя от Филаретова. В это же время Иван Евдокимов тоже выломал кол и ударил им Филаретова по голове. Филаретов стал валиться от его удара. Тогда я сам ударил его, падавшего, моим колом по голове, после чего Филаретов упал». Евдокимов показал: «Я вырвал из изгороди кол и ударил колом по голове Филаретова. Ударив его, я сразу побежал домой. Кто после меня бил Филаретова, я не видал. Я ударил Филаретова потому, что он сам лез на меня с ножом и я боялся, как бы он меня не зарезал». Очевидцы подтвердили, что каждый из обвиняемых ударил Филаретова один раз.

Ясно, что врач, видевший на голове покойного одну ссадину, пришел к убеждению, что смерть последовала от одного удара, а следователь, знавший, что каждый из заподозренных ударил Филаретова колом по голове, не знал, чей удар разбил ему голову, т.е. виноват ли один по ч. 2 ст. 1484, а другой по 2 ч. 1483 ст., или оба виноваты по 2 ч. 1484 ст., и, чтобы легче было закончить дело, обратился к спасительной (для плохого следователя) 2 ч. 1490 ст. Он спросил врача, могло ли повреждение черепа произойти также от нескольких ударов. Врач забыл, что снаружи была лишь одна ссадина, и ответил, что могло быть несколько ударов. Очень просто, не правда ли? А последствие – каторга для двух человек, подлежавших по закону только тюремному заключению (оба были несовершеннолетние). Если бы защитник отнесся с большею вдумчивостью к делу и разъяснил присяжным различие 2 ч. 1484 и 2 ч. 1490 ст., указав и на то, что второе преступление считается по закону несравненно более тяжким[2] , он мог бы исправить преступную небрежность в привлечении обвиняемых и предавании их суду и спасти их от каторги. Судьи, единогласно признавая, что деяние подсудимых подходит под 2 ч. 1484 ст., поставили дополнительный вопрос, но присяжные, к сожалению, признали их виновными по основному. Защитник обжаловал неверное предание суду, но сенат, вопреки многократным своим разъяснениям, оставил жалобу без последствий. 4 июня 1907 года на Петергофской сессии нашего суда разбиралось дело о кр. Алексее Николаеве. После продолжительной праздничной попойки он безо всякого основания нанес несколько ударов колом или поленом одному из своих товарищей; тот умер. Перед этим была пустая ссора, взаимные угрозы, но никакой вражды между ними не было. Подсудимый признал себя виновным, сказав только (и, как думали судьи, вполне искренно), что не помнит, как бил покойного; свидетели удостоверили, что Николаев был хороший работник, не драчун и не задира; он не судился раньше ни за кражи, ни за убийство. В обвинительном акте стояла 2 ч. 1490 ст. Судьи, с согласия обвинителя, заранее решили удовлетворить предполагаемое ходатайство защитника о дополнительном вопросе по 2 ч. 1484 ст.. Но защитник, совершенно неопытный и, вероятно, несведущий человек, ограничился просьбою к присяжным о снисхождении. Судьи, ошибочно не признавая за собою права поставить дополнительный вопрос по собственному усмотрению, ограничились одним вопросом по признакам 1490 ст. Присяжные признали Николаева заслуживающим снисхождения, и суд, назначив наказание в низшей мере, приговорил его к каторге на четыре года.

Остановитесь и подумайте об этом, читатель.

14 июня на сессии в Ямбурге слушалось дело об Иване Иванове, обвинявшемся по той же 1490 ст., при той же обстановке, как и в деле Николаева. Два обстоятельства еще более смягчали вину подсудимого: он был несовершеннолетний, и в свидетельских показаниях промелькнуло предположение, что он бросился на убитого, чтобы предупредить нападение его на своего отца. Защитник говорил с необыкновенной страстностью и самоуверенностью. Речь прокурора представлялась ему сплошным недоразумением, обвинение по 2 ч. 1490 ст. было бы явным беззаконием; признание невиновности даже в убийстве в драке было бы глубокой несправедливостью со стороны присяжных; самое предание суду было непростительной и жестокой ошибкой судебной власти, и единственный ответ, возможный в настоящем возмутительном деле, это «Нет, не виновен». Так приблизительно говорил защитник; он потребовал дополнительного вопроса не только по 2 ч. 1484, но и по 1465 или 1464 ст., и председателю стоило немало труда разъяснить ему настоящий смысл этих законов. Суд предложил присяжным три вопроса: по 2 ч. 1490, по 2 ч. 1484 и по 1465 ст. ул., но никто, кроме защитника, уже не сомневался в исходе дела. Присяжные ответили на первый вопрос: да, виновен, и не дали снисхождения. Судьи от себя понизили наказание на две степени и ввиду несовершеннолетия подсудимого приговорили его к каторге на 2 года 8 мес.

Кто виноват?

Для законного состава 2 ч. 1490 и 1489 ст., на которую ссылается первая, нужны три условия: а) должны быть нанесены побои, б) эти побои должны быть тяжкими и в) их последствием должна быть смерть; этот третий признак покрывает условие, указанное в 1489 ст., – «подвергающие жизнь опасности», ибо от ударов, не опасных для жизни, люди не умирают. Выражение «с умыслом» есть общее условие вменяемости и, как правильно разъяснил сенат, не имеет существенного значения. При наличности указанных условий 1489 и 2 ч. 1490 ст. применимы к действиям виновного независимо от свойства умысла, т.е. действовал ли он с заранее обдуманным намерением, с умыслом внезапным или в запальчивости или раздражении. 2 ч. 1484 ст. предусматривает нанесение в запальчивости или раздражении ран или увечий, последствием которых была смерть; из сопоставления ее с ч. 1 той же статьи видно, что вся статья распространяется и на «иное повреждение здоровья»; это также признано сенатом в реш. 1874 г. № 68. Таким образом, во 2 ч. 1484 ст. также заключаются три условия, а именно а) должны быть нанесены увечья, раны или иное повреждение здоровья, б) они должны иметь последствием смерть и в) виновный должен находиться в состоянии запальчивости или раздражения. Кроме этих трех условий, здесь подразумевается четвертое: повреждение должно быть тяжким, ибо смерть от незначительного повреждения, как и смерть от таких побоев, подходит под 1464 ст. улож. (решение 1874 г. № 453, 1873 г. № 520 и др.).

Итак, 2 ч. 1484 ст. предусматривает всякое тяжкое повреждение здоровья, повлекшее за собою смерть и причиненное в состоянии запальчивости или раздражения; 2 ч. 1490 ст. карает тяжкие побои, имевшие последствием смерть и причиненные во всяком вменяемом душевном состоянии виновного, в том числе и в запальчивости или раздражении. Существенное различие обеих статей должно, по-видимому, заключаться в свойстве насилия: в одном случае побои, в другом – повреждение здоровья. Но смерть не может произойти только от побоев, хотя бы и тяжких; смерть наступает от кровоизлияния в мозг, от шока и т. п., т.е. всегда от некоторого повреждения здоровья, произведенного побоями. Из этого с необходимостью вытекает вывод, что внешние свойства повреждений не могут служить признаками различия между 1484 и 1490 ст. С другой стороны, нельзя допустить, что одно и то же преступление предусмотрено в двух разных статьях закона с совершенно различными наказаниями. Это рассуждение приводит к заключению, прямо противоположному разъяснениям сената к 1489 ст., но вполне согласному с буквальным смыслом закона и с требованиями справедливости, а именно – 2 ч. 1490 ст. может быть применяема только к таким тяжким побоям, которые сопровождались особой жестокостью или особыми страданиями жертвы, т.е. могут быть приравнены к истязаниям или мучениям; во всех других случаях наказание за тяжкие побои, нанесенные в запальчивости или раздражении и повлекшие смерть, должно быть назначаемо по 2 ч. 1484 ст. Простыми словами можно сказать, что если человек заколотил другого до смерти нещадным битьем, то он заслуживает каторги, а если пострадавший умер от двух-трех ударов, то виновный подвергается лишь исправительному наказанию; за такие удары нельзя наказывать так, как справедливо наказать человека, сжегшего другого живьем или уморившего его голодом (истязание).

Если прокурор возразит защитнику, что такое толкование закона противоречит сенатским разъяснениям, ему можно доказать, что он ошибается. В решении 1876 г. № 69 по делу Константинова сенат признал, что «нанесение в запальчивости и раздражении, но однако умышленно, поленом или другим подобным орудием нескольких ударов по голове, раздробивших череп и произведших кровоизлияние в мозг, последствием чего была смерть побитого, подходит под 2 ч. 1484 ст.». Никто не станет утверждать, что «несколько ударов» поленом по голове не суть побои; эти удары раздробили череп; никто не решится сказать, что они не были тяжкими, когда они имели последствием смерть. Почему же сенат признал, что деяние Константинова подходило под 1484, а не 1490 ст.? Только потому, что в вопросе присяжным было сказано «удары», а не «побои»? Если держаться взгляда, выраженного сенатом в этом деле, то, я думаю, не менее трети дел, направляемых теперь прокуратурой по 2 ч. 1490 ст., должны быть направляемы по 2 ч. 1484 ст. Решение по делу Константинова – очень старое, но нет никаких оснований назвать его устаревшим, ибо оно никогда не было и, как верное, никогда не может быть опровергнуто.

Указав на возможность разумного спора против законного состава разбираемого преступления, предоставляю читателю обсудить его уместность в следующем случае. На постоялом дворе был забит насмерть проезжий крестьянин. Акт вскрытия устанавливал ужасающие по числу и по силе побои. Суду были преданы по 1489 и 2 ч. 1490 ст. ул. о нак. приказчик и двое половых. Двое последних были слегка ранены пострадавшим. Все трое подсудимых утверждали, что не били покойного, хотя обстоятельства дела изобличали их с очевидностью. Можно ли было спорить против состава преступления? Молодой защитник, забыв, что, по объяснению подсудимых, ни один из них ни разу не ударил пострадавшего, доказывал, что убийство произошло в драке и даже в состоянии необходимой обороны.

Из многочисленных видов умышленного и предумышленного убийства по уложению только случаи, указанные в 1453 ст., т.е. убийство посредством поджога, отравления, убийство с целью ограбления и т.п., не допускают перехода к убийству в запальчивости или раздражении, следовательно, от безусловной каторги к возможности выбора по 2 ч. 1455 ст. между каторгой и арест. отделениями. В большинстве случаев убийств, подводимых обвинительной властью под предумышленные, содержание умысла имеет двойственный характер: и обдуманное заранее намерение, выраженное, например, в заготовлении оружия, в непосредственных или заочных угрозах, и известная степень возбуждения, раздражения, предшествующая непосредственному нападению на жертву. Трудно утверждать, что, бросаясь с ножом на врага, человек может находиться в полном душевном равновесии; по этому можно почти всегда отстаивать точку зрения, выгодную для защиты: «Подсудимый не раз высказал намерение разделаться с убитым, он писал ему угрожающие письма, носил револьвер, чтобы убить его при первой встрече. Но докажите мне, что это не была призрачная решимость, что злые силы не изменили бы ему в последнюю минуту, если бы не обидное слово, грубый жест убитого, неосторожный возглас с его стороны». Это сомнение имеет психологические основания и вполне доступно для присяжных; судьи редко отказывают в постановке дополнительного вопроса по 2 ч. 1455 ст., а если бы отказали, защитник имел бы в своем распоряжении верный повод к кассации.

2 ч. 1455 ст. улож., а также и ч. 1 его заслуживают внимания еще и по другой причине. По давно установившейся сенатской практике, выстрел в упор или удар ножом в грудь, повлекшие за собою смерть, признаются убийством независимо от того, установлен ли умысел виновного на лишение жизни. Напомню известные тезисы сената: «Существенный признак ст. 1455, отличающий ее от ст. 1484, состоит в сознании подсудимого, что он своими действиями посягает на жизнь другого, и умышленном совершении этих действий». «Ясное сознание подсудимыми последствий своего деяния дает полное право признать, что причиненное ими лишение жизни было прямым следствием их воли, а потому в убийстве этого рода вполне применима ст. 1455». «Статья 1484 не может быть применяема в тех случаях, когда подсудимый не только нанес умышленно раны, но и сознавал, что последствием их будет смерть, так как подобные случаи вполне подойдут под ст. 1455». (Реш. 1873 № 637, 1871 № 1310, 1872 № 1017). В уголовной литературе еще со времени Фейербаха много спорили по этому поводу, но сенатские разъяснения и сочинения криминалистов писаны для судей-юристов, а не для присяжных; защитнику нет необходимости вступать в долгие препирательства о составе преступления. Он может сказать присяжным, что носитель общепризнанного авторитета (надо только выразить это понятие простыми словами) Неклюдов находил эти толкование глубоко несправедливыми и научно несостоятельными: «Многие способы убийства одинаково пригодны и для лишения жизни, и для простого причинения ран, побоев, повреждения здоровья и т. п. В таких случаях, к сожалению, наша старая практика придерживалась всегда того начала, что переносила тяжесть доказательств на подсудимого и признавали его виновным в убийстве, коль скоро он не доказал наличности намерения причинить человеку только раны или увечья, между тем как уже из самого перечня способов убийства выступает рельефно необходимость намерения лишить жизни другого»[3] .

Сославшись на громкое имя, защитник может обратиться просто к здравому смыслу присяжных и их практической роли в процессе. «Обвинитель заявил, что высокий сенат освободил его от обязанности доказывать вам умысел подсудимого на лишение жизни; а я утверждаю, что он не имеет права говорить об убийстве, если не доказал, что подсудимый хотел убить, и вы сами убедитесь, что прокурор не прав, когда взглянете на вопросный лист, который вручит вам председатель; там будет сказано: виновен ли в том, что с целью лишить жизни... Если прокурор так верит сенату, пусть попросит суд исключить эти слова – только четыре лишних, как он заявляет, совершенно лишних слова – и я отказываюсь от своей защитительной речи. Мы посмотрим, что скажут судьи». При этом надо иметь в виду еще одно важное соображение. Указанная защита основана на толковании закона; по этому ограничительный ответ: виновен, но без намерения лишить жизни, должен быть представлен присяжным не как милость, а как исправление ошибки в формуле предания суду; надо разъяснить, что право подсудимого на снисхождение таким ответом отнюдь не будет удовлетворено. Если присяжные отвергнут умысел на убийство и признают подсудимого заслуживающим снисхождения, то наказание его вместо каторги от 4 до 12 лет или исправ. ар. отд. от 4 до 5 лет по 2 ч. 1455 ст. за убийство в запальчивости и раздражении может быть уменьшено до полутора лет арест. отд. по 2 ч. 1484 ст.; при первоначальном обвинении в умышленном убийстве по 1 ч. 1455 ст. то же незначительное наказание может заменить каторгу от 12 до 15 лет. Кр. Сецп нанес три удара ножом в живот своему односельцу Петрову, с которым жил у одного хозяина в Петербурге, и раненый умер через несколько дней. Было установлено, что за несколько месяцев перед тем Петров убил приемыша в семье Сецпа. Следствие об этом первом убийстве было окончено, но дело еще не было рассмотрено судом. Сецп был одним из свидетелей, уличавших Петрова в этом убийстве, и, озлобленный против него, он несколько раз грозился отомстить ему. Он сильно пьянствовал и был пьян в день убийства Петрова. По некоторым указаниям можно было думать, что Петров был убит сонным. Очевидцев происшествия не было, но Сецп не скрывал своего преступления. Он сейчас же рассказал нескольким товарищам, что «порезал Петрова». Узнав от околоточного надзирателя, что тот умер, он сказал, что очень этому рад, но прибавил: «Царство ему небесное!» На другое утро, отрезвев, он выразил сожаление об убитом. Околоточный надзиратель, удостоверяя это обстоятельство, объяснил, что первые циничные слова Сецпа «не очень принял во внимание», так как тот был сильно пьян, а на другой день, трезвый, говорил совсем другое. Судебная палата утвердила обвинительный акт по 1454 ст., т.е. о предумышленном убийстве. На суде Сецп утверждал, что заколол Петрова, потому что тот, проснувшись, ударил его кулаком по голове. Обвинитель указал присяжным, что повода к убийству не было, а причина к вражде Сецпа к Петрову существовала: тот сам убил человека, близкого подсудимому; из этого товарищ прокурора выводил, что Сецп воспользовался сном Петрова, чтобы выполнить давно задуманную месть; его опьянение было поэтому случайным обстоятельством и вины его нисколько не уменьшало.

Защитник выставил следующие доводы: 1. Если бы Сецп хотел отомстить Петрову, он мог бы погубить его, не рискуя собственной шкурой: ему надо было только исполнить свои свидетельские обязанности на предстоявшем процессе об убийстве, совершенном Петровым. 2. Сецп был два года на Дальнем Востоке; он не мог оправиться от нервных потрясений, испытанных им на войне; к этому присоединилось продолжительное пьянство, и сознание подсудимого было в помраченном состоянии. 3. Убийство, как объяснил подсудимый, было совершено в драке.

Из этих трех воображений, конечно, только первое могло иметь известное значение для дела; два других были без труда разбиты обвинителем. А в деле были два очень значительных в глазах присяжных соображения в пользу подсудимого. 1. Околоточный надзиратель сказал на суде, что не придал значения тем словам, в коих Сецп выражал свое удовлетворение по поводу смерти Петрова, потому что Сецп был сильно пьян, а, протрезвившись, сожалел о происшедшем. Защитник как будто и не слыхал показаний этого свидетеля. 2. О самом убийстве защитник мог сказать присяжным: мы не видели роковой сцены. Если, как объясняет подсудимый, проснувшийся Петров, почему-либо, хотя бы вследствие ругательства или толчка со стороны Сецпа, действительно бросился на него с кулаками, то преступление представится нам совсем не так, как понимает его прокурор. Сецп видел перед собой не безобидного товарища, а опасного преступника, убившего близкого ему человека. Перед ним, может быть, мелькнула сцена того убийства, и, схватившись за нож, он не столько нападал, сколько защищался.

Обычным приемом защиты по делам об убийствах являются уверения, что лишение жизни произошло в драке. Конечно, переход от каторги или арест. отделений к недолгому тюремному заключению составляет блестящую победу для защиты. Но следует и в этом случае, как всегда, сообразовать свою цель с разумной возможностью.

Подсудимый обвинялся в убийстве в состоянии раздражения. Защитник доказывал, что убийство произошло в драке. Но какими доводами? Он изобразил в живых красках схватку между деревенскими парнями, показал, что подсудимому грозила опасность от нескольких нападавших на него человек: «Явилась надобность защищаться, его могли убить; он был безоружен; он побежал домой, достал нож и вернулся на место драки...» Что же было дальше? Вернувшись, он подошел к мужику, спокойно сидевшему в телеге и не участвовавшему в предыдущей драке, и ударил его в спину с такой силой, что пробил ему легкое на полтора вершка в глубину и перерезал легочную артерию. Естественно, что чем больше говорил защитник о драке, тем яснее становилось, что между подсудимым и убитым драки не было.